Этот граф приходится как-то родственником Вениаминовой. Он сочиняет разные романсы. Кажется, написал
целую оперу. Он такого же роста, как Домбрович, только толще и неуклюжее его. Лицо у него красное, губастое, с бакенбардами и нахмуренными бровями. Словом, очень противный. С Домбровичем он на ты. Подсел ко мне, задрал ноги ужасно и начал болтать всякий вздор. Его jargon в том же роде, как у Домбровича, но только в десять раз грубее. Он как сострит, сейчас же и рассмеется сам. А мне совсем не было смешно.
Неточные совпадения
Я ее крепко обнял, и так мы оставались долго. Наконец губы наши сблизились и слились в жаркий, упоительный
поцелуй; ее руки были холодны как лед, голова горела. Тут между нами начался один из тех разговоров, которые на бумаге не имеют смысла, которых повторить нельзя и нельзя даже запомнить: значение звуков заменяет и дополняет значение слов, как в итальянской
опере.
Но уж темнеет вечер синий,
Пора нам в
оперу скорей:
Там упоительный Россини,
Европы баловень — Орфей.
Не внемля критике суровой,
Он вечно тот же, вечно новый,
Он звуки льет — они кипят,
Они текут, они горят,
Как
поцелуи молодые,
Все в неге, в пламени любви,
Как зашипевшего аи
Струя и брызги золотые…
Но, господа, позволено ль
С вином равнять do-re-mi-sol?
Ведь и итальянская
опера — вещь невозможная для пяти человек, а для
целого Петербурга — очень возможная, как всем видно и слышно; ведь и «Полное собрание сочинений Н. В. Гоголя.
Желая везде и во всем убить всякий дух независимости, личности, фантазии, воли, Николай издал
целый том церковных фасад, высочайше утвержденных. Кто бы ни хотел строить церковь, он должен непременно выбрать один из казенных планов. Говорят, что он же запретил писать русские
оперы, находя, что даже писанные в III Отделении собственной канцелярии флигель-адъютантом Львовым никуда не годятся. Но это еще мало — ему бы издать собрание высочайше утвержденных мотивов.
— А я, напротив,
оперы не люблю, — возразил Абреев, — и хоть сам музыкант, но слушать музыку пять часов не могу сряду, а балет я могу смотреть хоть
целый день.
Петенька вдруг ощутил потребность лгать. Он дал волю языку и
целый час болтал без умолку. Рассказывал про придворные балы, про то, какие платья носят петербургские барыни, про итальянскую
оперу, про Патти; одним словом, истощил весь репертуар. Под конец, однако, спохватился, взглянул на часы и вспомнил, что ему надо еще об деле переговорить.
— Нет, Михаил Иваныч Глинка не дилетант! — воскликнул, иронически рассмеявшись, Лябьев. — Что такое его «Жизнь за царя»?.. Это
целый мир, который он создал один, без всяких хоть сколько-нибудь достойных ему предшественников, — создал, легко сказать,
оперу, большую, европейскую, а мы только попискиваем романсики. Я вот просвистал удачно «Соловья» да тем и кончил.
«Раз (объяснял он), было это с певчими, ходил я в штатском уборе на самый верх на
оперу „Жизнь за царя“, и от прекрасного пения голосов после
целую ночь в восторге плакал; а другой раз, опять тоже переряженный по-цивильному, ходил глядеть, как самого царя Ахиллу представляли.
Софья Алексеевна просила позволения ходить за больной и дни
целые проводила у ее кровати, и что-то высоко поэтическое было в этой группе умирающей красоты с прекрасной старостью, в этой увядающей женщине со впавшими щеками, с огромными блестящими глазами, с волосами, небрежно падающими на плечи, — когда она,
опирая свою голову на исхудалую руку, с полуотверстым ртом и со слезою на глазах внимала бесконечным рассказам старушки матери об ее сыне — об их Вольдемаре, который теперь так далеко от них…
Мы добились
цели и прослушали всю
оперу. После спектакля на бесчисленные вызовы Патти исполнила знаменитого «Соловья» и еще какие-то номера.
Ты представь себе голодного человека, сильно голодного — ведь все мысли и чувства у него сосредоточены на еде, и он лучше всякого завзятого гастронома представляет
целую съедобную
оперу.
Про нее говорили, что она училась петь в Петербургской консерватории и будто даже
целую зиму пела в частной
опере.
Замечательный выдался денек. Побывав на обходе, я
целый день ходил по своим апартаментам (квартира врачу была отведена в шесть комнат, и почему-то двухэтажная — три комнаты вверху, а кухня и три комнаты внизу), свистел из
опер, курил, барабанил в окна… А за окнами творилось что-то, мною еще никогда не виданное. Неба не было, земли тоже. Вертело и крутило белым и косо и криво, вдоль и поперек, словно черт зубным порошком баловался.
«А судьи кто?» и т. д. Тут уже завязывается другая борьба, важная и серьезная,
целая битва. Здесь в нескольких словах раздается, как в увертюре
опер, главный мотив, намекается на истинный смысл и
цель комедии. Оба, Фамусов и Чацкий, бросили друг другу перчатку...
Водил он приятельство со своим товарищем по Парижской консерватории певцом Гассье, который незадолго перед тем пропел
целый оперный сезон в Москве, когда там была еще императорская Итальянская
опера. Этот южанин, живший в гражданском браке с красивой англичанкой, отличался большим добродушием и с юмором рассказывал мне о своих успехах в Москве, передразнивая, как московские студенты из райка выкрикивали его имя с русским произношением.
Чопорные ценители находили, кроме того, что авторы непочтительно отнеслись к традициям Французской комедии, ввели, например, в пьесу
целый акт, происходящий в фойе Большой
оперы во время маскарада, что составляло до тех пор достояние «Пале-Рояля» и других мелких комических театров.