Неточные совпадения
Думалось очень легко и бойко, но голова кружилась сильнее, должно быть, потому, что теплый
воздух был густо напитан духами. Публика бурно рукоплескала,
цари и жрец, оскалив зубы, благодарно кланялись
в темноту зала плотному телу толпы, она тяжело шевелилась и рычала...
За ним,
в некотором расстоянии, рысью мчалась тройка белых лошадей. От серебряной сбруи ее летели белые искры. Лошади топали беззвучно, широкий экипаж катился неслышно; было странно видеть, что лошади перебирают двенадцатью ногами, потому что казалось — экипаж
царя скользил по
воздуху, оторванный от земли могучим криком восторга.
Крылатые обезьяны, птицы с головами зверей, черти
в форме жуков, рыб и птиц; около полуразрушенного шалаша испуганно скорчился святой Антоний, на него идут свинья, одетая женщиной обезьяна
в смешном колпаке; всюду ползают различные гады; под столом, неведомо зачем стоящим
в пустыне, спряталась голая женщина; летают ведьмы; скелет какого-то животного играет на арфе;
в воздухе летит или взвешен колокол; идет
царь с головой кабана и рогами козла.
Дуняша качалась на эстраде, точно
в воздухе, — сзади ее возвышался
в золотой раме
царь Александр Второй, упираясь бритым подбородком
в золотую Дуняшину голову.
В воздухе плыл знакомый гул голосов сотен людей, и Самгин тотчас отличил, что этот гул единодушнее, бодрее, бархатистее, что ли, нестройного, растрепанного говора той толпы, которая шла к памятнику деда
царя.
Около эстрады стоял, с бокалом
в руке, депутат Думы Воляй-Марков, прозванный Медным Всадником за его сходство с
царем Петром, — стоял и, пронзая пальцем
воздух над плечом своим, говорил что-то, но слышно было не его слова, а слова человечка, небольшого, рядом с Марковым.
Совершенно особенный
воздух царил в этой комнатке: пахло росным ладаном, деревянным маслом, какими-то душистыми травами и еще бог знает чем-то очень приятным, заставлявшим голову непривычного человека тихо и сладко кружиться.
Чуть брезжилось; звезды погасли одна за другой; побледневший месяц медленно двигался навстречу легким воздушным облачкам. На другой стороне неба занималась заря. Утро было холодное.
В термометре ртуть опустилась до — 39°С. Кругом
царила торжественная тишина; ни единая былинка не шевелилась. Темный лес стоял стеной и, казалось, прислушивался, как трещат от мороза деревья. Словно щелканье бича, звуки эти звонко разносились
в застывшем утреннем
воздухе.
— Коли ты
царь, — промолвил с расстановкой Чертопханов (а он отроду и не слыхивал о Шекспире), — подай мне все твое царство за моего коня — так и того не возьму! — Сказал, захохотал, поднял Малек-Аделя на дыбы, повернул им на
воздухе, на одних задних ногах, словно волчком или юлою — и марш-марш! Так и засверкал по жнивью. А охотник (князь, говорят, был богатейший) шапку оземь — да как грянется лицом
в шапку! С полчаса так пролежал.
День склонялся к вечеру. По небу медленно ползли легкие розовые облачка. Дальние горы, освещенные последними лучами заходящего солнца, казались фиолетовыми. Оголенные от листвы деревья приняли однотонную серую окраску.
В нашей деревне по-прежнему
царило полное спокойствие. Из длинных труб фанз вились белые дымки. Они быстро таяли
в прохладном вечернем
воздухе. По дорожкам кое-где мелькали белые фигуры корейцев. Внизу, у самой реки, горел огонь. Это был наш бивак.
Как бессильный старец, держал он
в холодных объятиях своих далекое, темное небо, обсыпая ледяными поцелуями огненные звезды, которые тускло реяли среди теплого ночного
воздуха, как бы предчувствуя скорое появление блистательного
царя ночи.
Становилось как-то жутко слушать этот несмолкающий, ровный, непонятный крик мертвого железа, протянувшегося
в воздухе откуда-то из неведомой столицы, где «живет
царь»…
Копье задрожало
в руке Иоанна. Еще единый миг, оно вонзилось бы
в грудь юродивого, но новый крик народа удержал его на
воздухе.
Царь сделал усилие над собой и переломил свою волю, но буря должна была разразиться.
Два раза напускал его
царь, и два раза он долго оставался
в воздухе, бил без промаху всякую птицу и, натешившись вдоволь, спускался опять на золотую рукавицу
царя.
Вот, вот она! вот русская граница!
Святая Русь, Отечество! Я твой!
Чужбины прах с презреньем отряхаю
С моих одежд — пью жадно
воздух новый:
Он мне родной!.. теперь твоя душа,
О мой отец, утешится, и
в гробе
Опальные возрадуются кости!
Блеснул опять наследственный наш меч,
Сей славный меч, гроза Казани темной,
Сей добрый меч, слуга
царей московских!
В своем пиру теперь он загуляет
За своего надёжу-государя!..
Оттого, что
в номере много пили водки и курили, много пели и кричали, спали на полу и на диванах,
воздух в нем был сизый, тяжелый, сильно пахло спиртом и селедкой, и всегда
царил беспорядок, такой прочный и непобедимый, что Чистякову он иногда казался особенным порядком.
Полночь небо крыла, слабо звезды мерцали
в синей высоте небосклона. Тихо было
в воздухе, еще не остывшем от зноя долгого жаркого дня, но свежей отрадной прохладой с речного простора тянуло… Всюду
царил бесшумный, беззвучный покой. Но не было покоя на сердце Чапурина. Не спалось ему
в беседке… Душно… Совсем раздетый, до самого солнышка простоял он на круче, неустанно смотря
в темную заречную даль родных заволжских лесов.
Стояло ясное, теплое весеннее утро. Солнце весело горело
в небесной выси́,
в воздухе царила тишина невозмутимая: листочек на деревце не шелохнется… Тихо
в Настиной светлице, тихо во всем доме, тихо и кругом его. Только и слышны щебетанье птичек, прыгавших по кустикам огорода, да лившаяся с поднебесья вольная песня жаворонка.
Новые массы, новые живые реки людей отовсюду стремились навстречу государю. Весть о том, что он сам здесь же, на пожаре, вместе со всем народом, как электрическая искра, пробегала
в массах, и крики «ура» оглашали
воздух за версту и более расстояния от того места, где находился
царь. Там его не видели, но чувствовали его присутствие.
В кротком сиянии звезд на небе,
в чистом морозном
воздухе и
в беззвучном движении воды
в полынье — всюду
царило невозмутимое спокойствие.
Было еще темно, когда удэхеец разбудил меня.
В очаге ярко горел огонь, женщина варила утренний завтрак. С той стороны, где спали стрелки и казаки, несся дружный храп. Я не стал их будить и начал осторожно одеваться. Когда мы с удэхейцем вышли из юрты, было уже совсем светло.
В природе
царило полное спокойствие.
Воздух был чист и прозрачен. Снежные вершины высоких гор уже озарились золотисторозовыми лучами восходящего солнца, а теневые стороны их еще утопали
в фиолетовых и синих тонах. Мир просыпался…
Было уже поздно. На небе взошла луна и бледным сиянием своим осветила безбрежное море. Кругом
царила абсолютная тишина. Ни малейшего движения
в воздухе, ни единого облачка на небе. Все
в природе замерло и погрузилось
в дремотное состояние. Листва на деревьях, мох на ветвях старых елей, сухая трава и паутина, унизанная жемчужными каплями вечерней росы, — все было так неподвижно, как
в сказке о спящей царевне и семи богатырях.
В них
царят тень, прохлада и чудный
воздух.
Солдаты бросали
в воздух фуражки, обнимались, пожимали друг другу руки. Все жадно читали телеграмму Витте к
царю...
Казенно-слащавые фразы о вере,
царе и отечестве, о чести родины, бахвальство без меры и без оглядки — вот что должно было питать дух участников титанической борьбы, где от канонады
в потрясенном насквозь
воздухе сгущались грозы, и целые равнины устилались кровавыми коврами трупов, Мне не раз еще придется цитировать эту поистине замечательную газетку.
Кругом
царило торжественное спокойствие, ни один листок не колыхался и не шелестел, и лишь изредка удары
в чугунную доску церковного сторожа гулко отдавались
в воздухе, еще более оттеняя окружающую тишину.
В горнице
царила такая тишина, что слышно было усиленное биение сердца
в груди присутствующих. Какая-то невыносимая тяжесть мешала вылетать
воздуху из легких, хотя под напором его многие готовы были задохнуться.
Но чу! раздался удар колокола, другой, третий… и серебристые, чистые звуки понеслись
в утреннем морозном
воздухе, — это грозный
царь с Малютой звонили к утрене.
Как будто из-за горизонта тихо вынеслись огромные фонтаны, и замерли
в воздухе, и
царили над всею землею.
Нам не дышится легче после революционной грозы,
воздух не стал чистым и прозрачным, осталась муть, по-прежнему господствуют двусмысленные и двоящиеся образы, хотя и
в новых облачениях, ложь по-прежнему
царит в нашей общественной жизни, предательство и провокация не перевелись, хотя Сухомлинов и Штюрмер сидят
в крепости.
Колыхалась машина
в высоте, как ладья на волнах воздушного моря; на крутых поворотах она кренилась дико, умножая бешеную скорость падением, оглушала себя рокотом и звоном винта, взвизгами и всплесками рассекаемого
воздуха; разошлись облака, оголив холодеющую лазурь, и солнце одиноко
царило.