Неточные совпадения
Хлестаков. Возле вас стоять уже есть
счастие; впрочем, если вы так уже непременно
хотите, я сяду. Как я счастлив, что наконец сижу возле вас.
Есть законы мудрые, которые
хотя человеческое
счастие устрояют (таковы, например, законы о повсеместном всех людей продовольствовании), но, по обстоятельствам, не всегда бывают полезны; есть законы немудрые, которые, ничьего
счастья не устрояя, по обстоятельствам бывают, однако ж, благопотребны (примеров сему не привожу: сам знаешь!); и есть, наконец, законы средние, не очень мудрые, но и не весьма немудрые, такие, которые, не будучи ни полезными, ни бесполезными, бывают, однако ж, благопотребны в смысле наилучшего человеческой жизни наполнения.
Они чувствовали себя счастливыми и довольными и в этом качестве не
хотели препятствовать
счастию и довольству других.
Когда мы мним, что
счастию нашему нет пределов, что мудрые законы не про нас писаны, а действию немудрых мы не подлежим, тогда являются на помощь законы средние, которых роль в том и заключается, чтоб напоминать живущим, что несть на земле дыхания, для которого не было бы своевременно написано
хотя какого-нибудь закона.
На
счастье Левина, старая княгиня прекратила его страдания тем, что сама встала и посоветовала Кити итти спать. Но и тут не обошлось без нового страдания для Левина. Прощаясь с хозяйкой, Васенька опять
хотел поцеловать ее руку, но Кити, покраснев, с наивною грубостью, за которую ей потом выговаривала мать, сказала, отстраняя руку...
— Нет, я бы чувствовал
хотя немного, что, кроме своего чувства (он не
хотел сказать при нем — любви)… и
счастия, всё-таки жаль потерять свободу… Напротив, я этой-то потере свободы и рад.
Она тоже не спала всю ночь и всё утро ждала его. Мать и отец были бесспорно согласны и счастливы ее
счастьем. Она ждала его. Она первая
хотела объявить ему свое и его
счастье. Она готовилась одна встретить его, и радовалась этой мысли, и робела и стыдилась, и сама не знала, что она сделает. Она слышала его шаги и голос и ждала за дверью, пока уйдет mademoiselle Linon. Mademoiselle Linon ушла. Она, не думая, не спрашивая себя, как и что, подошла к нему и сделала то, что она сделала.
— Пойдемте к мама! — сказала она, взяв его зa руку. Он долго не мог ничего сказать, не столько потому, чтоб он боялся словом испортить высоту своего чувства, сколько потому, что каждый раз, как он
хотел сказать что-нибудь, вместо слов, он чувствовал, что у него вырвутся слезы
счастья. Он взял ее руку и поцеловал.
—
Счастье можно различно понимать. Но положим, что я на всё согласен, я ничего не
хочу. Какой же выход из нашего положения?
Я
хочу подставить другую щеку, я
хочу отдать рубаху, когда у меня берут кафтан, и молю Бога только о том, чтоб он не отнял у меня
счастье прощения!
Правда, что легкость и ошибочность этого представления о своей вере смутно чувствовалась Алексею Александровичу, и он знал, что когда он, вовсе не думая о том, что его прощение есть действие высшей силы, отдался этому непосредственному чувству, он испытал больше
счастья, чем когда он, как теперь, каждую минуту думал, что в его душе живет Христос и что, подписывая бумаги, он исполняет Его волю; но для Алексея Александровича было необходимо так думать, ему было так необходимо в его унижении иметь ту,
хотя бы и выдуманную, высоту, с которой он, презираемый всеми, мог бы презирать других, что он держался, как за спасение, за свое мнимое спасение.
— Во всяком положении есть выход, — сказал, вставая и оживляясь, Степан Аркадьич. — Было время, когда ты
хотел разорвать… Если ты убедишься теперь, что вы не можете сделать взаимного
счастия…
А мы, их жалкие потомки, скитающиеся по земле без убеждений и гордости, без наслаждения и страха, кроме той невольной боязни, сжимающей сердце при мысли о неизбежном конце, мы не способны более к великим жертвам ни для блага человечества, ни даже для собственного
счастия, потому, что знаем его невозможность и равнодушно переходим от сомнения к сомнению, как наши предки бросались от одного заблуждения к другому, не имея, как они, ни надежды, ни даже того неопределенного,
хотя и истинного наслаждения, которое встречает душа во всякой борьбе с людьми или с судьбою…
Весело!.. Да, я уже прошел тот период жизни душевной, когда ищут только
счастия, когда сердце чувствует необходимость любить сильно и страстно кого-нибудь, — теперь я только
хочу быть любимым, и то очень немногими; даже мне кажется, одной постоянной привязанности мне было бы довольно: жалкая привычка сердца!..
Ее сердце сильно билось, руки были холодны как лед. Начались упреки ревности, жалобы, — она требовала от меня, чтоб я ей во всем признался, говоря, что она с покорностью перенесет мою измену, потому что
хочет единственно моего
счастия. Я этому не совсем верил, но успокоил ее клятвами, обещаниями и прочее.
Послушайте: вы, может быть, думаете, что я ищу чинов, огромного богатства, — разуверьтесь! я
хочу только
счастья дочери.
Случайно вас когда-то встретя,
В вас искру нежности заметя,
Я ей поверить не посмел:
Привычке милой не дал ходу;
Свою постылую свободу
Я потерять не
захотел.
Еще одно нас разлучило…
Несчастной жертвой Ленский пал…
Ото всего, что сердцу мило,
Тогда я сердце оторвал;
Чужой для всех, ничем не связан,
Я думал: вольность и покой
Замена
счастью. Боже мой!
Как я ошибся, как наказан…
Но никто не
хотел слушать. К
счастию, в это время подошел какой-то толстяк, который по всем приметам казался начальником, потому что ругался сильнее всех.
— А если пан
хочет видеться, то завтра нужно рано, так чтобы еще и солнце не всходило. Часовые соглашаются, и один левентарь [Левентарь — начальник охраны.] обещался. Только пусть им не будет на том свете
счастья! Ой, вей мир! Что это за корыстный народ! И между нами таких нет: пятьдесят червонцев я дал каждому, а левентарю…
Нет, мне жизнь однажды дается, и никогда ее больше не будет: я не
хочу дожидаться „всеобщего
счастья“.
Я только не
захотел проходить мимо голодной матери, зажимая в кармане свой рубль, в ожидании „всеобщего
счастия“.
Запущенный под облака,
Бумажный Змей, приметя свысока
В долине мотылька,
«Поверишь ли!» кричит: «чуть-чуть тебя мне видно;
Признайся, что тебе завидно
Смотреть на мой высокий столь полёт». —
«Завидно? Право, нет!
Напрасно о себе ты много так мечтаешь!
Хоть высоко, но ты на привязи летаешь.
Такая жизнь, мой свет,
От
счастия весьма далёко;
А я, хоть, правда, невысоко,
Зато лечу,
Куда
хочу;
Да я же так, как ты, в забаву для другого,
Пустого,
Век целый не трещу».
Отец мой потупил голову: всякое слово, напоминающее мнимое преступление сына, было ему тягостно и казалось колким упреком. «Поезжай, матушка! — сказал он ей со вздохом. — Мы твоему
счастию помехи сделать не
хотим. Дай бог тебе в женихи доброго человека, не ошельмованного изменника». Он встал и вышел из комнаты.
— Она очень важна; от нее, по моим понятиям, зависит все
счастье твоей жизни. Я все это время много размышлял о том, что я
хочу теперь сказать тебе… Брат, исполни обязанность твою, обязанность честного и благородного человека, прекрати соблазн и дурной пример, который подается тобою, лучшим из людей!
И вдруг мы с нею оба обнялись и, ничего более не говоря друг другу, оба заплакали. Бабушка отгадала, что я
хотел все мои маленькие деньги извести в этот день не для себя. И когда это мною было сделано, то сердце исполнилось такою радостию, какой я не испытывал до того еще ни одного раза. В этом лишении себя маленьких удовольствий для пользы других я впервые испытал то, что люди называют увлекательным словом — полное
счастие, при котором ничего больше не
хочешь.
— XIX век — век пессимизма, никогда еще в литературе и философии не было столько пессимистов, как в этом веке. Никто не пробовал поставить вопрос: в чем коренится причина этого явления? А она — совершенно очевидна: материализм! Да, именно — он! Материальная культура не создает
счастья, не создает. Дух не удовлетворяется количеством вещей,
хотя бы они были прекрасные. И вот здесь — пред учением Маркса встает неодолимая преграда.
Невозможно представить, чтоб миллионы людей пошли за теми, кто, мечтая о всеобщем
счастье,
хочет разрушить все, что уже есть, ради того, что едва ли возможно.
— История жизни великих людей мира сего — вот подлинная история, которую необходимо знать всем, кто не
хочет обольщаться иллюзиями, мечтами о возможности
счастья всего человечества. Знаем ли мы среди величайших людей земли хоть одного, который был бы счастлив? Нет, не знаем… Я утверждаю: не знаем и не можем знать, потому что даже при наших очень скромных представлениях о
счастье — оно не было испытано никем из великих.
— Она будет очень счастлива в известном, женском смысле понятия о
счастье. Будет много любить; потом, когда устанет, полюбит собак, котов, той любовью, как любит меня. Такая сытая, русская. А вот я не чувствую себя русской, я — петербургская. Москва меня обезличивает. Я вообще мало знаю и не понимаю Россию. Мне кажется — это страна людей, которые не нужны никому и сами себе не нужны. А вот француз, англичанин — они нужны всему миру. И — немец,
хотя я не люблю немцев.
Она
хотела доследить до конца, как в его ленивой душе любовь совершит переворот, как окончательно спадет с него гнет, как он не устоит перед близким
счастьем, получит благоприятный ответ из деревни и, сияющий, прибежит, прилетит и положит его к ее ногам, как они оба, вперегонку, бросятся к тетке, и потом…
Все бы это прекрасно: он не мечтатель; он не
хотел бы порывистой страсти, как не
хотел ее и Обломов, только по другим причинам. Но ему хотелось бы, однако, чтоб чувство потекло по ровной колее, вскипев сначала горячо у источника, чтобы черпнуть и упиться в нем и потом всю жизнь знать, откуда бьет этот ключ
счастья…
— Ты
хотел бы этим путем искать
счастья, на счет моего спокойствия, потери уважения?
Она устремила глаза на озеро, на даль и задумалась так тихо, так глубоко, как будто заснула. Она
хотела уловить, о чем она думает, что чувствует, и не могла. Мысли неслись так ровно, как волны, кровь струилась так плавно в жилах. Она испытывала
счастье и не могла определить, где границы, что оно такое. Она думала, отчего ей так тихо, мирно, ненарушимо-хорошо, отчего ей покойно, между тем…
— У вас рефлексия берет верх над природой и страстью, — сказал он, — вы барышня, замуж
хотите! Это не любовь!.. Это скучно! Мне надо любви,
счастья… — твердил он, качая головой.
— Знаю и это: все выведала и вижу, что ты ей
хочешь добра. Оставь же, не трогай ее, а то выйдет, что не я, а ты навязываешь ей
счастье, которого она сама не
хочет, значит, ты сам и будешь виноват в том, в чем упрекал меня: в деспотизме. — Ты как понимаешь бабушку, — помолчав, начала она, — если б богач посватался за Марфеньку, с породой, с именем, с заслугами, да не понравился ей — я бы стала уговаривать ее?
— Я не мешаюсь ни в чьи дела, Татьяна Марковна, вижу, что вы убиваетесь горем, — и не мешаю вам: зачем же вы
хотите думать и чувствовать за меня? Позвольте мне самому знать, что мне принесет этот брак! — вдруг сказал Тушин резко. —
Счастье на всю жизнь — вот что он принесет! А я, может быть, проживу еще лет пятьдесят! Если не пятьдесят, хоть десять, двадцать лет
счастья!
— И когда я вас встречу потом, может быть, измученную горем, но богатую и
счастьем, и опытом, вы скажете, что вы недаром жили, и не будете отговариваться неведением жизни. Вот тогда вы глянете и туда, на улицу,
захотите узнать, что делают ваши мужики,
захотите кормить, учить, лечить их…
— Да говорите же что-нибудь, рассказывайте, где были, что видели, помнили ли обо мне? А что страсть? все мучает — да? Что это у вас, точно язык отнялся? куда девались эти «волны поэзии», этот «рай и геенна»? давайте мне рая! Я
счастья хочу, «жизни»!
— Да, на целую жизнь! я не
хочу предвидеть ему конца, а вы предвидите и предсказываете: я и не верю и не
хочу такого
счастья; оно неискренно и непрочно…
— Да! — сказала она, —
хочу, и это одно условие моего
счастья; я другого не знаю и не желаю…
— А ты спроси Марфеньку, будет ли она счастлива и
захочет ли
счастья, если бабушка не благословит ее на него?
— Ну, хоть бы и так: что же за беда: я ведь
счастья тебе
хочу!
— Довольно, — перебила она. — Вы высказались в коротких словах. Видите ли, вы дали бы мне
счастье на полгода, на год, может быть, больше, словом до новой встречи, когда красота, новее и сильнее, поразила бы вас и вы увлеклись бы за нею, а я потом — как себе
хочу! Сознайтесь, что так?
«Нимфа моя не
хочет избрать меня сатиром, — заключил он со вздохом, — следовательно, нет надежды и на метаморфозу в мужа и жену, на
счастье, на долгий путь! А с красотой ее я справлюсь: мне она все равно, что ничего…»
— С тобой случилось что-нибудь, ты счастлива и
захотела брызнуть
счастьем на другого: что бы ни было за этим, я все принимаю, все вынесу — но только позволь мне быть с тобой, не гони, дай остаться…
— Это я знаю. Но он предлагает… венчаться,
хочет остаться здесь. Может быть… если будет человеком, как все… если любит тебя… — говорила Татьяна Марковна боязливо, — если ты… надеешься на
счастье…
— Расстаться! Разлука стоит у вас рядом с любовью! — Она безотрадно вздохнула. — А я думаю, что это крайности, которые никогда не должны встречаться… одна смерть должна разлучить… Прощайте, Марк! — вдруг сказала она, бледная, почти с гордостью. — Я решила… Вы никогда не дадите мне того
счастья, какого я
хочу. Для
счастья не нужно уезжать, оно здесь… Дело кончено!..
— Я не за тем пришла к тебе, бабушка, — сказала Вера. — Разве ты не знаешь, что тут все решено давно? Я ничего не
хочу, я едва хожу — и если дышу свободно и надеюсь ожить, так это при одном условии — чтоб мне ничего не знать, не слыхать, забыть навсегда… А он напомнил! зовет туда, манит
счастьем,
хочет венчаться!.. Боже мой!..
— Да, соловей, он пел, а мы росли: он нам все рассказал, и пока мы с Марфой Васильевной будем живы — мы забудем многое, все, но этого соловья, этого вечера, шепота в саду и ее слез никогда не забудем. Это-то
счастье и есть, первый и лучший шаг его — и я благодарю Бога за него и благодарю вас обеих, тебя, мать, и вас, бабушка, что вы обе благословили нас… Вы это сами думаете, да только так, из упрямства, не
хотите сознаться: это нечестно…
— Один ты заперла мне: это взаимность, — продолжал он. — Страсть разрешается путем уступок,
счастья, и обращается там, смотря по обстоятельствам, во что
хочешь: в дружбу, пожалуй, в глубокую, святую, неизменную любовь — я ей не верю, — но во что бы ни было, во всяком случае, в удовлетворение, в покой… Ты отнимаешь у меня всякую надежду… на это
счастье… да?