Неточные совпадения
Он отвечал на все пункты даже не заикнувшись, объявил, что Чичиков накупил мертвых душ на несколько тысяч и что он сам продал ему, потому что не видит причины, почему не продать; на вопрос, не шпион ли он и не старается ли что-нибудь разведать, Ноздрев отвечал, что шпион, что еще в школе, где он с ним вместе учился, его называли фискалом, и что за это товарищи, а в том числе и он, несколько его поизмяли, так что нужно было потом приставить к одним
вискам двести сорок пьявок, — то есть он
хотел было сказать сорок, но двести сказалось как-то само собою.
Макаров зажег папиросу, дал спичке догореть до конца, а папиросу бросил на тарелку. Видно было, что он опьянел, на
висках у него выступил пот. Клим сказал, что
хочет посмотреть Москву.
— Это о выставке? — спросил он, отгоняя рукописью Клима дерзкую муху, она упрямо
хотела сесть на
висок редактора, напиться пота его. — Иноков оказался совершенно неудачным корреспондентом, — продолжал он, шлепнув рукописью по
виску своему, и сморщил лицо, следя, как муха ошалело носится над столом. — Он — мизантроп, Иноков, это у него, вероятно, от запоров. Психиатр Ковалевский говорил мне, что Тимон Афинский страдал запорами и что это вообще признак…
Она снова, торопясь и бессвязно, продолжала рассказывать о каком-то веселом товарище слесаря, о революционере, который увез куда-то раненого слесаря, — Самгин слушал насторожась, ожидая нового взрыва; было совершенно ясно, что она, говоря все быстрей, торопится дойти до чего-то главного, что
хочет сказать. От напряжения у Самгина даже пот выступил на
висках.
— Пора, Борис Павлович, — сказала она, — вон в
виске седина показывается.
Хочешь, посватаю? А какая красавица, как воспитана!
Он, видимо, старался придать своим грубоватым чертам выражение презрительное и скучающее; беспрестанно щурил свои и без того крошечные молочно-серые глазки, морщился, опускал углы губ, принужденно зевал и с небрежной,
хотя не совсем ловкой развязностью то поправлял рукою рыжеватые, ухарски закрученные
виски, то щипал желтые волосики, торчавшие на толстой верхней губе, — словом, ломался нестерпимо.
Бездарнее и отвратительнее сыграть эту роль было невозможно,
хотя артист и старался говорить некоторые характерные фразы громко, держал известным образом по-купечески большой палец на руке, ударял себя при патетических восклицаниях в грудь и прикладывал в чувствительных местах руку к
виску; но все это выходило только кривляканьем, и кривляканьем самой грубой и неподвижной натуры, так что артист, видимо, родился таскать кули с мукою, но никак уж не на театре играть.
Четырехугольник, и в нем веснушчатое лицо и
висок с географической картой голубых жилок — скрылись за углом, навеки. Мы идем — одно миллионноголовое тело, и в каждом из нас — та смиренная радость, какою, вероятно, живут молекулы, атомы, фагоциты. В древнем мире — это понимали христиане, единственные наши (
хотя и очень несовершенные) предшественники: смирение — добродетель, а гордыня — порок, и что «МЫ» — от Бога, а «Я» — от диавола.
— Нет! она очень умная женщина… прекрасно воспитана… любит музыку… — говорил Александр невнятно, с расстановкою, и почесал глаз,
хотя он не чесался, погладил левый
висок, потом достал платок и отер губы.
— «Ты! — закричал я в безумии, — так это все ты, — говорю, — жестокая, стало быть, совсем
хочешь так раздавить меня благостию своей!» И тут грудь мне перехватило,
виски заныли, в глазах по всему свету замелькали лампады, и я без чувств упал у отцовских возов с тою отпускной.
Он был много моложе Кожемякина, но говорил, как старший, и Матвея Савельева не обижало это, даже было почему-то приятно. На удлинённых вверх, лысых
висках Никона лежали мелкие живые морщинки; почти незаметные, они отходили лучами от серых глаз, сегодня — не дерзких,
хотя они и смотрели на всё прямо и пристально.
Я смотрел, дивясь, что не ищу объяснения. Все перелетело, изменилось во мне, и
хотя чувства правильно отвечали действию, их острота превозмогла всякую мысль. Я слышал стук своего сердца в груди, шее,
висках; оно стучало все быстрее и тише, быстрее и тише. Вдруг меня охватил страх; он рванул и исчез.
«Ты, — говорю ей в своем безумии — жестокая, — говорю, — ты жестокая! За что, говорю, — ты
хочешь раздавить меня своей благостью!» — и тут грудь мне перехватило,
виски заныли, в глазах по всему свету замелькали лампады, и я без чувств упал у отцовских возов с тою отпускной.
Ставил он исключительно высшие баллы, а в старших классах перед экзаменами предлагал кадетам написать ему на общей бумажке, кто что
хочет отвечать. На уроках его каждый делал, что
хотел: читали романы, играли в пуговки, курили в отдушник, ходили с места на место. Он только нервно потирал свои
виски пальцами и упрашивал...
Словом, дом Гаврилы Степаныча пришелся как нельзя более под лад общежительному и бесцеремонному образу мыслей обитателей — го уезда, и единственно скромность г. Акилина была причиною тому, что на дворянских съездах в предводители избирался не он, а отставной майор Подпекин, человек тоже весьма почтенный и достойный,
хотя он и зачесывал себе волосы на правый
висок из-за левого уха, красил усы в лиловую краску и, страдая одышкой, в послеобеденное время впадал в меланхолию.
Но вдруг восстал, исполнен новым жаром,
И сатану нечаянным ударом
Хватил в
висок. Бес ахнул, побледнел —
И ворвались в объятия друг другу.
Ни Гавриил, ни бес не одолел:
Сплетенные кружась идут по лугу,
На вражью грудь опершись бородой,
Соединив крест на крест ноги, руки,
То силою, то хитростью науки
Хотят увлечь друг друга за собой.
Ночью я еще раз прочел эту повесть, а на заре ходил по террасе из угла в угол и тер себе
виски, словно
хотел вытереть из головы новую, внезапно набежавшую, мучительную мысль…
— Мы всего по стаканчику, ваше благородие, — говорил унтер-офицер,
хотя некоторая развязность и оживление едва ли соответствовали такому незначительному количеству
виски.
Пересела Дарья Сергевна к пяльцам,
хотела дошивать канвовую работу, но не видит ни узора, ни вышиванья, в глазах туманится, в
висках так и стучит, сердце тоскует, обливается горячею кровью.
Оправдалась она и в данном случае: болезнь Николая Павловича оказалась очень кстати, она помогла скрыть его покушение на свою жизнь от начальства, так как за время ее от незначительного поранения
виска не осталось и следа,
хотя, как мы знаем из слов Бахметьевой, это не совсем осталось тайной для петербургского общества, и рассказ об этом с разными прикрасами довольно долго циркулировал в гвардейских полках и в великосветских гостиных, но затем о нем забыли, на сцену выступили другие злобы дня, главная из которых была предстоящая вновь война с Наполеоном, как бы предугаданная русским обществом и войском ранее, нежели она стала известна правительственным сферам.
— Да, ведь вы очень дружны с Болконским, верно что-нибудь передать
хочет, — сказал граф. — Ах, Боже мой, Боже мой! Как всё хорошо было! — И взявшись за редкие
виски седых волос, граф вышел из комнаты.
Пока смотрел на него, оно казалось давно знакомым и известным, до каждой черточки, до маленького прыщика на
виске; но когда отвертывался, то сразу и совершенно забывал, будто не
хотела душа принимать этого образа и с силою выталкивала его.
Ребенок перестал плакать, но не спал. Марина
хотела положить его в кроватку и взяться за учебник. Однако все глядела на ребенка, не могла оторваться, притрагивалась губами к золотистым волосикам на
виске, тонким и редким. Щелкала перед ним пальцами, старалась вызвать улыбку… Безобразие! На душе — огромный курс геологии, а она в куклы, что ли, собралась играть?