Неточные совпадения
Анна Андреевна. Цветное!.. Право, говоришь — лишь бы только наперекор. Оно тебе
будет гораздо
лучше, потому что я
хочу надеть палевое; я очень люблю палевое.
Скотинин. Сам ты, умный человек, порассуди. Привезла меня сестра сюда жениться. Теперь сама же подъехала с отводом: «Что-де тебе, братец, в жене;
была бы де у тебя, братец,
хорошая свинья». Нет, сестра! Я и своих поросят завести
хочу. Меня не проведешь.
Лакей
был хотя и молодой и из новых лакеев, франт, но очень добрый и
хороший человек и тоже всё понимал.
Прежде (это началось почти с детства и всё росло до полной возмужалости), когда он старался сделать что-нибудь такое, что сделало бы добро для всех, для человечества, для России, для всей деревни, он замечал, что мысли об этом
были приятны, но сама деятельность всегда бывала нескладная, не
было полной уверенности в том, что дело необходимо нужно, и сама деятельность, казавшаяся сначала столь большою, всё уменьшаясь и уменьшаясь, сходила на-нет; теперь же, когда он после женитьбы стал более и более ограничиваться жизнью для себя, он,
хотя не испытывал более никакой радости при мысли о своей деятельности, чувствовал уверенность, что дело его необходимо, видел, что оно спорится гораздо
лучше, чем прежде, и что оно всё становится больше и больше.
И
хотя он тотчас же подумал о том, как бессмысленна его просьба о том, чтоб они не
были убиты дубом, который уже упал теперь, он повторил ее, зная, что
лучше этой бессмысленной молитвы он ничего не может сделать.
— Да, это всё может
быть верно и остроумно… Лежать, Крак! — крикнул Степан Аркадьич на чесавшуюся и ворочавшую всё сено собаку, очевидно уверенный в справедливости своей темы и потому спокойно и неторопливо. — Но ты не определил черты между честным и бесчестным трудом. То, что я получаю жалованья больше, чем мой столоначальник,
хотя он
лучше меня знает дело, — это бесчестно?
― Это мой искренний, едва ли не лучший друг, ― сказал он Вронскому. ― Ты для меня тоже еще более близок и дорог. И я
хочу и знаю, что вы должны
быть дружны и близки, потому что вы оба
хорошие люди.
Он
хотел теперь
быть только
лучше, чем он
был прежде.
Они соглашались, что плуг пашет
лучше, что скоропашка работает успешнее, но они находили тысячи причин, почему нельзя
было им употреблять ни то, ни другое, и
хотя он и убежден
был, что надо спустить уровень хозяйства, ему жалко
было отказаться от усовершенствований, выгода которых
была так очевидна.
— Если тебе хочется, съезди, но я не советую, — сказал Сергей Иванович. — То
есть, в отношении ко мне, я этого не боюсь, он тебя не поссорит со мной; но для тебя, я советую тебе
лучше не ездить. Помочь нельзя. Впрочем, делай как
хочешь.
И странно то, что
хотя они действительно говорили о том, как смешон Иван Иванович своим французским языком, и о том, что для Елецкой можно
было бы найти
лучше партию, а между тем эти слова имели для них значение, и они чувствовали это так же, как и Кити.
Кити еще более стала умолять мать позволить ей познакомиться с Варенькой. И, как ни неприятно
было княгине как будто делать первый шаг в желании познакомиться с г-жею Шталь, позволявшею себе чем-то гордиться, она навела справки о Вареньке и, узнав о ней подробности, дававшие заключить, что не
было ничего худого,
хотя и
хорошего мало, в этом знакомстве, сама первая подошла к Вареньке и познакомилась с нею.
Они прошли молча несколько шагов. Варенька видела, что он
хотел говорить; она догадывалась о чем и замирала от волнения радости и страха. Они отошли так далеко, что никто уже не мог бы слышать их, но он всё еще не начинал говорить. Вареньке
лучше было молчать. После молчания можно
было легче сказать то, что они
хотели сказать, чем после слов о грибах; но против своей воли, как будто нечаянно, Варенька сказала...
— Ани? (так звала она дочь свою Анну) Здорова. Очень поправилась. Ты
хочешь видеть ее? Пойдем, я тебе покажу ее. Ужасно много
было хлопот, — начала она рассказывать, — с нянями. У нас Итальянка
была кормилицей.
Хорошая, но так глупа! Мы ее
хотели отправить, но девочка так привыкла к ней, что всё еще держим.
Выходя от Алексея Александровича, доктор столкнулся на крыльце с хорошо знакомым ему Слюдиным, правителем дел Алексея Александровича. Они
были товарищами по университету и,
хотя редко встречались, уважали друг друга и
были хорошие приятели, и оттого никому, как Слюдину, доктор не высказал бы своего откровенного мнения о больном.
— То, что я тысячу раз говорил и не могу не думать… то, что я не стою тебя. Ты не могла согласиться выйти за меня замуж. Ты подумай. Ты ошиблась. Ты подумай хорошенько. Ты не можешь любить меня… Если…
лучше скажи, — говорил он, не глядя на нее. — Я
буду несчастлив. Пускай все говорят, что̀
хотят; всё
лучше, чем несчастье… Всё
лучше теперь, пока
есть время…
«Ну, неверующий!
Лучше пускай он
будет всегда такой, чем как мадам Шталь, или какою я
хотела быть тогда за границей. Нет, он уже не станет притворяться».
Он не думал, чтобы картина его
была лучше всех Рафаелевых, но он знал, что того, что он
хотел передать и передал в этой картине, никто никогда не передавал.
Левин не
хотел его разочаровывать в том, что где-нибудь может
быть что-нибудь
хорошее без нее, и потому ничего не сказал.
Любившая раз тебя не может смотреть без некоторого презрения на прочих мужчин, не потому, чтоб ты
был лучше их, о нет! но в твоей природе
есть что-то особенное, тебе одному свойственное, что-то гордое и таинственное; в твоем голосе, что бы ты ни говорил,
есть власть непобедимая; никто не умеет так постоянно
хотеть быть любимым; ни в ком зло не бывает так привлекательно; ничей взор не обещает столько блаженства; никто не умеет
лучше пользоваться своими преимуществами и никто не может
быть так истинно несчастлив, как ты, потому что никто столько не старается уверить себя в противном.
— Да я вас уверяю, что он первейший трус, то
есть Печорин, а не Грушницкий, — о, Грушницкий молодец, и притом он мой истинный друг! — сказал опять драгунский капитан. — Господа! никто здесь его не защищает? Никто? тем
лучше!
Хотите испытать его храбрость? Это нас позабавит…
Чичиков занялся с Николашей. Николаша
был говорлив. Он рассказал, что у них в гимназии не очень хорошо учат, что больше благоволят к тем, которых маменьки шлют побогаче подарки, что в городе стоит Ингерманландский гусарский полк; что у ротмистра Ветвицкого
лучше лошадь, нежели у самого полковника,
хотя поручик Взъемцев ездит гораздо его почище.
Я поставлю полные баллы во всех науках тому, кто ни аза не знает, да ведет себя похвально; а в ком я вижу дурной дух да насмешливость, я тому нуль,
хотя он Солона заткни за пояс!» Так говорил учитель, не любивший насмерть Крылова за то, что он сказал: «По мне, уж
лучше пей, да дело разумей», — и всегда рассказывавший с наслаждением в лице и в глазах, как в том училище, где он преподавал прежде, такая
была тишина, что слышно
было, как муха летит; что ни один из учеников в течение круглого года не кашлянул и не высморкался в классе и что до самого звонка нельзя
было узнать,
был ли кто там или нет.
Таков уже русский человек: страсть сильная зазнаться с тем, который бы
хотя одним чином
был его повыше, и шапочное знакомство с графом или князем для него
лучше всяких тесных дружеских отношений.
Вероятно, он
был человек признательный и
хотел заплатить этим хозяину за
хорошее обращение.
— Знай господин сам
хотя сколько-нибудь толку в хозяйстве да умей различать людей — у него
будет всегда
хороший управитель».
Купец, который на рысаке
был помешан, улыбался на это с особенною, как говорится, охотою и, поглаживая бороду, говорил: «Попробуем, Алексей Иванович!» Даже все сидельцы [Сиделец — приказчик, продавец в лавке.] обыкновенно в это время, снявши шапки, с удовольствием посматривали друг на друга и как будто бы
хотели сказать: «Алексей Иванович
хороший человек!» Словом, он успел приобресть совершенную народность, и мнение купцов
было такое, что Алексей Иванович «хоть оно и возьмет, но зато уж никак тебя не выдаст».
Детей! детей!» Я
хотела было за вами бежать, да Иван Васильич остановил, говорит: «Это хуже встревожит ее,
лучше не надо».
— Панночка видала тебя с городского валу вместе с запорожцами. Она сказала мне: «Ступай скажи рыцарю: если он помнит меня, чтобы пришел ко мне; а не помнит — чтобы дал тебе кусок хлеба для старухи, моей матери, потому что я не
хочу видеть, как при мне умрет мать. Пусть
лучше я прежде, а она после меня. Проси и хватай его за колени и ноги. У него также
есть старая мать, — чтоб ради ее дал хлеба!»
Если Цезарь находил, что
лучше быть первым в деревне, чем вторым в Риме, то Артур Грэй мог не завидовать Цезарю в отношении его мудрого желания. Он родился капитаном,
хотел быть им и стал им.
— Ба! да и ты… с намерениями! — пробормотал он, посмотрев на нее чуть не с ненавистью и насмешливо улыбнувшись. — Я бы должен
был это сообразить… Что ж, и похвально; тебе же
лучше… и дойдешь до такой черты, что не перешагнешь ее — несчастна
будешь, а перешагнешь, — может, еще несчастнее
будешь… А впрочем, все это вздор! — прибавил он раздражительно, досадуя на свое невольное увлечение. — Я
хотел только сказать, что у вас, маменька, я прощения прошу, — заключил он резко и отрывисто.
— Так вот, Дмитрий Прокофьич, я бы очень, очень
хотела узнать… как вообще… он глядит теперь на предметы, то
есть, поймите меня, как бы это вам сказать, то
есть лучше сказать: что он любит и что не любит? Всегда ли он такой раздражительный? Какие у него желания и, так сказать, мечты, если можно? Что именно теперь имеет на него особенное влияние? Одним словом, я бы желала…
У папеньки Катерины Ивановны, который
был полковник и чуть-чуть не губернатор, стол накрывался иной раз на сорок персон, так что какую-нибудь Амалию Ивановну, или,
лучше сказать, Людвиговну, туда и на кухню бы не пустили…» Впрочем, Катерина Ивановна положила до времени не высказывать своих чувств,
хотя и решила в своем сердце, что Амалию Ивановну непременно надо
будет сегодня же осадить и напомнить ей ее настоящее место, а то она бог знает что об себе замечтает, покамест же обошлась с ней только холодно.
Не в полной памяти прошел он и в ворота своего дома; по крайней мере, он уже прошел на лестницу и тогда только вспомнил о топоре. А между тем предстояла очень важная задача: положить его обратно, и как можно незаметнее. Конечно, он уже не в силах
был сообразить, что, может
быть, гораздо
лучше было бы ему совсем не класть топора на прежнее место, а подбросить его,
хотя потом, куда-нибудь на чужой двор.
— Скажите
лучше, если вы сюда приходите
пить и сами мне назначали два раза, чтоб я к вам сюда же пришел, то почему вы теперь, когда я смотрел в окно с улицы, прятались и
хотели уйти? Я это очень хорошо заметил.
Катерина. Не
хочу я так. Да и что
хорошего! Уж я
лучше буду терпеть, пока терпится.
Мне
было стыдно. Я отвернулся и сказал ему: «Поди вон, Савельич; я чаю не
хочу». Но Савельича мудрено
было унять, когда, бывало, примется за проповедь. «Вот видишь ли, Петр Андреич, каково подгуливать. И головке-то тяжело, и кушать-то не хочется. Человек пьющий ни на что не годен… Выпей-ка огуречного рассолу с медом, а всего бы
лучше опохмелиться полстаканчиком настойки. Не прикажешь ли?»
— О! — возразил генерал. — Это еще не беда:
лучше ей
быть покамест женою Швабрина: он теперь может оказать ей протекцию; а когда его расстреляем, тогда, бог даст, сыщутся ей и женишки. Миленькие вдовушки в девках не сидят; то
есть,
хотел я сказать, что вдовушка скорее найдет себе мужа, нежели девица.
— Как
хотите, — продолжала она, — а мне все-таки что-то говорит, что мы сошлись недаром, что мы
будем хорошими друзьями. Я уверена, что ваша эта, как бы сказать, ваша напряженность, сдержанность исчезнет наконец?
— Великодушная! — шепнул он. — Ох, как близко, и какая молодая, свежая, чистая… в этой гадкой комнате!.. Ну, прощайте! Живите долго, это
лучше всего, и пользуйтесь, пока время. Вы посмотрите, что за безобразное зрелище: червяк полураздавленный, а еще топорщится. И ведь тоже думал: обломаю дел много, не умру, куда! задача
есть, ведь я гигант! А теперь вся задача гиганта — как бы умереть прилично,
хотя никому до этого дела нет… Все равно: вилять хвостом не стану.
— Да я полагаю, — ответил Базаров тоже со смехом,
хотя ему вовсе не
было весело и нисколько не хотелось смеяться, так же как и ей, — я полагаю, следует благословить молодых людей. Партия во всех отношениях
хорошая; состояние у Кирсанова изрядное, он один сын у отца, да и отец добрый малый, прекословить не
будет.
Одну из них, богиню Молчания, с пальцем на губах, привезли
было и поставили; но ей в тот же день дворовые мальчишки отбили нос, и
хотя соседний штукатур брался приделать ей нос «вдвое
лучше прежнего», однако Одинцов велел ее принять, и она очутилась в углу молотильного сарая, где стояла долгие годы, возбуждая суеверный ужас баб.
— Он имел очень
хороший организм, но немножко усердный
пил красное вино и
ел жирно. Он не
хотел хорошо править собой, как крестьянин, который едет на чужой коне.
«Ты много видел женщин и
хочешь женщину, вот что, друг мой! Но
лучше выпить вина. Поздно, не дадут…»
— Сегодня он — между прочим — сказал, что за
хороший процент банкир может дать денег хоть на устройство землетрясения. О банкире — не знаю, но Захар — даст. Завтракать — рано, — сказала она, взглянув на часы. — Чаю
хочешь? Еще не
пил? А я уже давно…
— Меня? Разве я за настроения моего поверенного ответственна? Я говорю в твоих интересах. И — вот что, — сказала она, натягивая перчатку на пальцы левой руки, — ты возьми-ка себе Мишку, он тебе и комнаты приберет и книги
будет в порядке держать, — не
хочешь обедать с Валентином — обед подаст. Да заставил бы его и бумаги переписывать, — почерк у него —
хороший. А мальчишка он — скромный, мечтатель только.
— Ужасающе запущено все! Бедная Анфимьевна! Все-таки умерла.
Хотя это —
лучше для нее. Она такая дряхлая стала. И упрямая.
Было бы тяжело держать ее дома, а отправлять в больницу — неловко. Пойду взглянуть на нее.
— Почему вы живете здесь? Жить нужно в Петербурге, или — в Москве, но это — на худой конец. Переезжайте в Петербург. У меня там
есть хороший знакомый, видный адвокат, неославянофил, то
есть империалист, патриот, немножко — идиот, в общем — ‹скот›. Он мне кое-чем обязан, и
хотя у него, кажется, трое сотрудников, но и вам нашлась бы
хорошая работа. Переезжайте.
«Я не думаю, что Иван Акимович оставил завещание, это
было бы не в его характере. Но, если б ты
захотел — от своего имени и от имени брата — ознакомиться с имущественным положением И. А., Тимофей Степанович рекомендует тебе
хорошего адвоката». Дальше следовал адрес известного цивилиста.
Затем он вспомнил, что в кармане его лежит письмо матери, полученное днем; немногословное письмо это, написанное с алгебраической точностью, сообщает, что культурные люди обязаны работать, что она
хочет открыть в городе музыкальную школу, а Варавка намерен издавать газету и пройти в городские головы. Лидия
будет дочерью городского головы. Возможно, что, со временем, он расскажет ей роман с Нехаевой; об этом
лучше всего рассказать в комическом тоне.