Неточные совпадения
Городничий. Тем
лучше: молодого скорее пронюхаешь. Беда, если старый черт, а молодой весь наверху. Вы,
господа, приготовляйтесь по своей части, а я отправлюсь сам или вот хоть с Петром Ивановичем, приватно, для прогулки, наведаться, не терпят ли проезжающие неприятностей. Эй, Свистунов!
Почтмейстер. Эх, Антон Антонович! что Сибирь? далеко Сибирь. Вот
лучше я вам прочту.
Господа! позвольте прочитать письмо!
«Вишь, тоже добрый! сжалился», —
Заметил Пров, а Влас ему:
— Не зол… да есть пословица:
Хвали траву в стогу,
А
барина — в гробу!
Все
лучше, кабы Бог его
Прибрал… Уж нет Агапушки…
— Водки
лучше всего, — пробасил Яшвин. — Терещенко! водки
барину и огурцов, — крикнул он, видимо любя слушать свой голос.
— Да я вас уверяю, что он первейший трус, то есть Печорин, а не Грушницкий, — о, Грушницкий молодец, и притом он мой истинный друг! — сказал опять драгунский капитан. —
Господа! никто здесь его не защищает? Никто? тем
лучше! Хотите испытать его храбрость? Это нас позабавит…
— Нет,
барин, как можно, чтоб я был пьян! Я знаю, что это нехорошее дело быть пьяным. С приятелем поговорил, потому что с
хорошим человеком можно поговорить, в том нет худого; и закусили вместе. Закуска не обидное дело; с
хорошим человеком можно закусить.
«Экой скверный
барин! — думал про себя Селифан. — Я еще не видал такого
барина. То есть плюнуть бы ему за это! Ты
лучше человеку не дай есть, а коня ты должен накормить, потому что конь любит овес. Это его продовольство: что, примером, нам кошт, то для него овес, он его продовольство».
— Знай
господин сам хотя сколько-нибудь толку в хозяйстве да умей различать людей — у него будет всегда
хороший управитель».
— Точно-с, Павел Иванович, — сказал Селифан, оборотясь с козел, веселый, — очень почтенный
барин. Угостительный помещик! По рюмке шампанского выслал. Точно-с, и приказал от стола отпустить блюда — оченно
хорошего блюда, деликатного скусу. Такого почтительного
господина еще и не было.
Когда взглянул он потом на эти листики, на мужиков, которые, точно, были когда-то мужиками, работали, пахали, пьянствовали, извозничали, обманывали
бар, а может быть, и просто были
хорошими мужиками, то какое-то странное, непонятное ему самому чувство овладело им.
— Нет, не нужно, — сказал учитель, укладывая карандаши и рейсфедер в задвижной ящичек, — теперь прекрасно, и вы больше не прикасайтесь. Ну, а вы, Николенька, — прибавил он, вставая и продолжая искоса смотреть на турка, — откройте наконец нам ваш секрет, что вы поднесете бабушке? Право,
лучше было бы тоже головку. Прощайте,
господа, — сказал он, взял шляпу, билетик и вышел.
Яков был крепостной, весьма усердный и преданный человек; он, как и все
хорошие приказчики, был до крайности скуп за своего
господина и имел о выгодах господских самые странные понятия. Он вечно заботился о приращении собственности своего
господина на счет собственности госпожи, стараясь доказывать, что необходимо употреблять все доходы с ее имений на Петровское (село, в котором мы жили). В настоящую минуту он торжествовал, потому что совершенно успел в этом.
— Точно так-с, но принудила или,
лучше сказать, склонила его к насильственной смерти беспрерывная система гонений и взысканий
господина Свидригайлова.
Кнуров. А Робинзон,
господа, лишний. Потешились, и будет. Напьется он там до звериного образа — что
хорошего! Эта прогулка дело серьезное, он нам совсем не компания. (Указывая в дверь.) Вон он как к коньяку-то прильнул.
Карандышев. Я,
господа… (Оглядывает комнату.) Где ж они? Уехали? Вот это учтиво, нечего сказать! Ну, да тем
лучше! Однако когда ж они успели? И вы, пожалуй, уедете! Нет, уж вы-то с Ларисой Дмитриевной погодите! Обиделись? — понимаю. Ну, и прекрасно. И мы останемся в тесном семейном кругу… А где же Лариса Дмитриевна? (У двери направо.) Тетенька, у вас Лариса Дмитриевна?
— Я не могу слышать равнодушно, когда нападают на женщин, — продолжала Евдоксия. — Это ужасно, ужасно. Вместо того чтобы нападать на них, прочтите
лучше книгу Мишле «De l’amour». [О любви (фр.).] Это чудо!
Господа, будемте говорить о любви, — прибавила Евдоксия, томно уронив руку на смятую подушку дивана.
Конечно, вам,
господа,
лучше знать; где ж нам за вами угоняться?
—
Господа мои,
хорошие, — взывает солдат, дергая ворот шинели, обнажая острый кадык. — Надобно искать причину этого разрушительного дела, надо понять: какая причина ему? И что это значит: война?
— В деревне я чувствовала, что, хотя делаю работу объективно необходимую, но не нужную моему хозяину и он терпит меня, только как ворону на огороде. Мой хозяин безграмотный, но по-своему умный мужик, очень
хороший актер и человек, который чувствует себя первейшим, самым необходимым работником на земле. В то же время он догадывается, что поставлен в ложную, унизительную позицию слуги всех
господ. Науке, которую я вколачиваю в головы его детей, он не верит: он вообще неверующий…
— Правильно привезли, по депеше, — успокоил его красавец. —
Господин Ногайцев депешу дал, чтобы послать экипаж за вами и вообще оказать вам помощь. Места наши довольно глухие. Лошадей
хороших на войну забрали. Зовут меня Анисим Ефимов Фроленков — для удобства вашего.
—
Господа испортили его, он ведь все в
хороших домах жил.
Бальзаминова. Какой странный сон! Уж очень прямо; так что-то даже неловко: «Я вас люблю и обожаю»… Хорошо, как так и наяву выдет, а то ведь сны-то больше всё наоборот выходят. Если бы она ему сказала: «
Господин Бальзаминов, я вас не люблю и вашего знакомства не желаю», — это было бы гораздо
лучше.
Ему весело, легко. В природе так ясно. Люди всё добрые, все наслаждаются; у всех счастье на лице. Только Захар мрачен, все стороной смотрит на
барина; зато Анисья усмехается так добродушно. «Собаку заведу, — решил Обломов, — или кота…
лучше кота: коты ласковы, мурлычат».
Сверх того, Захар и сплетник. В кухне, в лавочке, на сходках у ворот он каждый день жалуется, что житья нет, что этакого дурного
барина еще и не слыхано: и капризен-то он, и скуп, и сердит, и что не угодишь ему ни в чем, что, словом,
лучше умереть, чем жить у него.
— Да, — отвечают, — конечно, он
барин хороший, но только дурной платить; а если кто этим занялся, тот и все дурное сделает.
— Ну, иной раз и сам: правда, святая правда! Где бы помолчать, пожалуй, и пронесло бы, а тут зло возьмет, не вытерпишь, и пошло! Сама посуди: сядешь в угол, молчишь: «Зачем сидишь, как чурбан, без дела?» Возьмешь дело в руки: «Не трогай, не суйся, где не спрашивают!» Ляжешь: «Что все валяешься?» Возьмешь кусок в рот: «Только жрешь!» Заговоришь: «Молчи
лучше!» Книжку возьмешь: вырвут из рук да швырнут на пол! Вот мое житье — как перед
Господом Богом! Только и света что в палате да по добрым людям.
Я принял платочек, хотел было заметить, что нам «от
господина Тушара и Антонины Васильевны очень
хорошее положено содержание и мы ни в чем не нуждаемся», но удержался и взял платочек.
Господа, неужели независимость мысли, хотя бы и самая малая, столь тяжела для вас? Блажен, кто имеет идеал красоты, хотя бы даже ошибочный! Но в свой я верую. Я только не так изложил его, неумело, азбучно. Через десять лет, конечно, изложил бы
лучше. А это сберегу на память.
Расхохоталась даже Оля, только злобно так, а господин-то этот, смотрю, за руку ее берет, руку к сердцу притягивает: «Я, говорит, сударыня, и сам при собственном капитале состою, и всегда бы мог прекрасной девице предложить, но
лучше, говорит, я прежде у ней только миленькую ручку поцелую…» — и тянет, вижу, целовать руку.
Я узнал от смотрителя, однако ж, немного: он добавил, что там есть один каменный дом, а прочие деревянные; что есть продажа вина; что
господа все
хорошие и купечество знатное; что зимой живут в городе, а летом на заимках (дачах), под камнем, «то есть камня никакого нет, — сказал он, — это только так называется»; что проезжих бывает мало-мало; что если мне надо ехать дальше, то чтоб я спешил, а то по Лене осенью ехать нельзя, а берегом худо и т. п.
«А этот
господин игрок, в красной куртке, вовсе не занимателен, — заметил, зевая, барон, —
лучше гораздо идти лечь спать».
Тон короткой, но сильной речи Фанарина был такой, что он извиняется за то, что настаивает на том, что
господа сенаторы с своей проницательностью и юридической мудростью видят и понимают
лучше его, но что делает он это только потому, что этого требует взятая им на себя обязанность.
— Я-то думаю: кто пришел? А это сам
барин, золотой ты мой, красавчик ненаглядный! — говорила старуха. — Куда зашел, не побрезговал. Ах ты, брильянтовый! Сюда садись, ваше сиятельство, вот сюда на коник, — говорила она, вытирая коник занавеской. — А я думаю, какой чорт лезет, ан это сам ваше сиятельство,
барин хороший, благодетель, кормилец наш. Прости ты меня, старую дуру, — слепа стала.
Я ведь ее после к какому месту
хорошему приставила; не хотела покориться, обругала
барина.
— Ну, это прескучный
господин. Я
лучше его там приму. А потом приду к вам. Напоите его чаем, Mariette, — сказала графиня, уходя своим быстрым вертлявым шагом в залу.
— А, черрт… Брось ты свою мельницу, — лепетал пьяный инженер, хватая Привалова за рукав. — Ей-богу, брось… Ну ее к нелегкому!.. А мы тебя
лучше женим…
Господа, давайте женим Сергея Александрыча; тогда все пойдет как по маслу.
— Я
хороший сон видел,
господа, — странно как-то произнес он, с каким-то новым, словно радостью озаренным лицом.
Это был какой-то
господин или,
лучше сказать, известного сорта русский джентльмен, лет уже не молодых, «qui frisait la cinquantaine», [«под пятьдесят» (фр.).] как говорят французы, с не очень сильною проседью в темных, довольно длинных и густых еще волосах и в стриженой бородке клином.
Пусть усмехнется про себя, это ничего, человек часто смеется над добрым и
хорошим; это лишь от легкомыслия; но уверяю вас,
господа, что как усмехнется, так тотчас же в сердце скажет: «Нет, это я дурно сделал, что усмехнулся, потому что над этим нельзя смеяться!»
—
Хорошие у
господина Чертопханова собаки?
— А то я молитвы читаю, — продолжала, отдохнув немного, Лукерья. — Только немного я знаю их, этих самых молитв. Да и на что я стану
Господу Богу наскучать? О чем я его просить могу? Он
лучше меня знает, чего мне надобно. Послал он мне крест — значит меня он любит. Так нам велено это понимать. Прочту Отче наш, Богородицу, акафист всем скорбящим — да и опять полеживаю себе безо всякой думочки. И ничего!
— А для чего мне откупаться? Теперь я своего
барина знаю и оброк свой знаю…
барин у нас
хороший.
— Нет, не после, а теперь, — продолжал старик… — Тебе, я знаю, при
господине помещике совестно: тем
лучше — казнись. Изволь, изволь-ка говорить… Мы послушаем.
— Зачем я тебя зову? — сказал с укоризной человек во фризовой шинели. — Экой ты, Моргач, чудной, братец: тебя зовут в кабак, а ты еще спрашиваешь: зачем? А ждут тебя все люди добрые: Турок-Яшка, да Дикий-Барин, да рядчик с Жиздры. Яшка-то с рядчиком об заклад побились: осьмуху пива поставили — кто кого одолеет,
лучше споет, то есть… понимаешь?
(Половой, длинный и сухопарый малый, лет двадцати, со сладким носовым тенором, уже успел мне сообщить, что их сиятельство, князь Н., ремонтер ***го полка, остановился у них в трактире, что много других
господ наехало, что по вечерам цыгане поют и пана Твардовского дают на театре, что кони, дескать, в цене, — впрочем,
хорошие приведены кони.)
— Э, полноте,
барин, — перебил он меня с досадой, — не извольте только сказывать. Да уж я
лучше вас провожу, — прибавил он. — Знать, дождика-то вам не переждать…
— Барыня приказала, — продолжал он, пожав плечами, — а вы погодите… вас еще в свинопасы произведут. А что я портной, и
хороший портной, у первых мастеров в Москве обучался и на енаралов шил… этого у меня никто не отнимет. А вы чего храбритесь?.. чего? из господской власти вышли, что ли? вы дармоеды, тунеядцы, больше ничего. Меня отпусти на волю — я с голоду не умру, я не пропаду; дай мне пашпорт — я оброк
хороший взнесу и
господ удоблетворю. А вы что? Пропадете, пропадете, словно мухи, вот и все!
Кроме стрелков, в экспедицию всегда просится много посторонних лиц. Все эти «
господа» представляют себе путешествие как легкую и веселую прогулку. Они никак не могут понять, что это тяжелый труд. В их представлении рисуются: караваны, палатки, костры,
хороший обед и отличная погода.
—
Господа, идите кто-нибудь петь со мною, — сказала Вера Павловна: — даже двое охотников? Тем
лучше.
— Да полноте вам толковать о своих анализах, тожествах и антропологизмах, пожалуйста,
господа, что-нибудь другое, чтоб и я могла участвовать в разговоре, или
лучше давайте играть.