Неточные совпадения
Осип. Да что завтра! Ей-богу, поедем, Иван Александрович! Оно хоть и большая честь вам, да все, знаете,
лучше уехать скорее: ведь вас, право, за кого-то
другого приняли… И батюшка будет гневаться, что так замешкались. Так бы, право, закатили славно! А лошадей бы важных здесь дали.
Городничий. Да, и тоже над каждой кроватью надписать по-латыни или на
другом каком языке… это уж по вашей части, Христиан Иванович, — всякую болезнь: когда кто заболел, которого дня и числа… Нехорошо, что у вас больные такой крепкий табак курят, что всегда расчихаешься, когда войдешь. Да и
лучше, если б их было меньше: тотчас отнесут к дурному смотрению или к неискусству врача.
Городничий (робея).Извините, я, право, не виноват. На рынке у меня говядина всегда
хорошая. Привозят холмогорские купцы, люди трезвые и поведения
хорошего. Я уж не знаю, откуда он берет такую. А если что не так, то… Позвольте мне предложить вам переехать со мною на
другую квартиру.
Хлестаков. Да у меня много их всяких. Ну, пожалуй, я вам хоть это: «О ты, что в горести напрасно на бога ропщешь, человек!..» Ну и
другие… теперь не могу припомнить; впрочем, это все ничего. Я вам
лучше вместо этого представлю мою любовь, которая от вашего взгляда… (Придвигая стул.)
Хлестаков.
Хорошие заведения. Мне нравится, что у вас показывают проезжающим все в городе. В
других городах мне ничего не показывали.
Хлестаков (придвигая стул).Отчего ж вы отдвигаете свой стул? Нам
лучше будет сидеть близко
друг к
другу.
Городничий. А мне очень нравится твое лицо.
Друг, ты должен быть
хороший человек. Ну что…
Стародум(видя в тоске г-жу Простакову). Сударыня! Ты сама себя почувствуешь
лучше, потеряв силу делать
другим дурно.
Стародум. От двора, мой
друг, выживают двумя манерами. Либо на тебя рассердятся, либо тебя рассердят. Я не стал дожидаться ни того, ни
другого. Рассудил, что
лучше вести жизнь у себя дома, нежели в чужой передней.
Стародум. Льстец есть тварь, которая не только о
других, ниже о себе
хорошего мнения не имеет. Все его стремление к тому, чтоб сперва ослепить ум у человека, а потом делать из него, что ему надобно. Он ночной вор, который сперва свечу погасит, а потом красть станет.
Софья. Возможно ль, дядюшка, чтоб были в свете такие жалкие люди, в которых дурное чувство родится точно оттого, что есть в
других хорошее. Добродетельный человек сжалиться должен над такими несчастными.
Но река продолжала свой говор, и в этом говоре слышалось что-то искушающее, почти зловещее. Казалось, эти звуки говорили:"Хитер, прохвост, твой бред, но есть и
другой бред, который, пожалуй, похитрей твоего будет". Да; это был тоже бред, или,
лучше сказать, тут встали лицом к лицу два бреда: один, созданный лично Угрюм-Бурчеевым, и
другой, который врывался откуда-то со стороны и заявлял о совершенной своей независимости от первого.
"Ежели я теперича их огнем раззорю… нет,
лучше голодом поморю!.." — думал он, переходя от одной несообразности к
другой.
Пробыв день, и она и хозяева ясно чувствовали, что они не подходят
друг к
другу и что
лучше им не сходиться.
—
Лучше? — Да, гораздо. — Удивительно. — Ничего нет удивительного. — Всё-таки
лучше, — говорили они шопотом, улыбаясь
друг другу.
И кучки и одинокие пешеходы стали перебегать с места на место, чтобы
лучше видеть. В первую же минуту собранная кучка всадников растянулась, и видно было, как они по два, по три и один за
другим близятся к реке. Для зрителей казалось, что они все поскакали вместе; но для ездоков были секунды разницы, имевшие для них большое значение.
Казалось бы, ничего не могло быть проще того, чтобы ему,
хорошей породы, скорее богатому, чем бедному человеку, тридцати двух лет, сделать предложение княжне Щербацкой; по всем вероятностям, его тотчас признали бы
хорошею партией. Но Левин был влюблен, и поэтому ему казалось, что Кити была такое совершенство во всех отношениях, такое существо превыше всего земного, а он такое земное низменное существо, что не могло быть и мысли о том, чтобы
другие и она сама признали его достойным ее.
— Да вот, как вы сказали, огонь блюсти. А то не дворянское дело. И дворянское дело наше делается не здесь, на выборах, а там, в своем углу. Есть тоже свой сословный инстинкт, что должно или не должно. Вот мужики тоже, посмотрю на них
другой раз: как
хороший мужик, так хватает земли нанять сколько может. Какая ни будь плохая земля, всё пашет. Тоже без расчета. Прямо в убыток.
― Это мой искренний, едва ли не лучший
друг, ― сказал он Вронскому. ― Ты для меня тоже еще более близок и дорог. И я хочу и знаю, что вы должны быть дружны и близки, потому что вы оба
хорошие люди.
Когда один был в
хорошем, а
другой в дурном, то мир не нарушался, но когда оба случались в дурном расположении, то столкновения происходили из таких непонятных по ничтожности причин, что они потом никак не могли вспомнить, о чем они ссорились.
Они соглашались, что плуг пашет
лучше, что скоропашка работает успешнее, но они находили тысячи причин, почему нельзя было им употреблять ни то, ни
другое, и хотя он и убежден был, что надо спустить уровень хозяйства, ему жалко было отказаться от усовершенствований, выгода которых была так очевидна.
Другая неприятность, расстроившая в первую минуту его
хорошее расположение духа, но над которою он после много смеялся, состояла в том, что из всей провизии, отпущенной Кити в таком изобилии, что, казалось, нельзя было ее доесть в неделю, ничего не осталось.
— Как бы я желала знать
других так, как я себя знаю, — сказала Анна серьезно и задумчиво. — Хуже ли я
других, или
лучше? Я думаю, хуже.
— Вот это всегда так! — перебил его Сергей Иванович. — Мы, Русские, всегда так. Может быть, это и
хорошая наша черта — способность видеть свои недостатки, но мы пересаливаем, мы утешаемся иронией, которая у нас всегда готова на языке. Я скажу тебе только, что дай эти же права, как наши земские учреждения,
другому европейскому народу, — Немцы и Англичане выработали бы из них свободу, а мы вот только смеемся.
Одна треть государственных людей, стариков, были приятелями его отца и знали его в рубашечке;
другая треть были с ним на «ты», а третья — были
хорошие знакомые; следовательно, раздаватели земных благ в виде мест, аренд, концессий и тому подобного были все ему приятели и не могли обойти своего; и Облонскому не нужно было особенно стараться, чтобы получить выгодное место; нужно было только не отказываться, не завидовать, не ссориться, не обижаться, чего он, по свойственной ему доброте, никогда и не делал.
Выходя от Алексея Александровича, доктор столкнулся на крыльце с хорошо знакомым ему Слюдиным, правителем дел Алексея Александровича. Они были товарищами по университету и, хотя редко встречались, уважали
друг друга и были
хорошие приятели, и оттого никому, как Слюдину, доктор не высказал бы своего откровенного мнения о больном.
— Слишком большой контраст, — сказал он, — ехать после этого общества к старухе Вреде. И потом для нее вы будете случаем позлословить, а здесь вы только возбудите
другие, самые
хорошие и противоположные злословию чувства, — сказал он ей.
Как всегда, оказалось, что после вопроса о том, в какую цену им угодно нумер, ни одного
хорошего нумера не было: один
хороший нумер был занят ревизором железной дороги,
другой — адвокатом из Москвы, третий — княгинею Астафьевой из деревни.
Другое: она была не только далека от светскости, но, очевидно, имела отвращение к свету, а вместе с тем знала свет и имела все те приемы женщины
хорошего общества, без которых для Сергея Ивановича была немыслима подруга жизни.
— Но любовь ли это,
друг мой? Искренно ли это? Положим, вы простили, вы прощаете… но имеем ли мы право действовать на душу этого ангела? Он считает ее умершею. Он молится за нее и просит Бога простить ее грехи… И так
лучше. А тут что он будет думать?
И так и не вызвав ее на откровенное объяснение, он уехал на выборы. Это было еще в первый раз с начала их связи, что он расставался с нею, не объяснившись до конца. С одной стороны, это беспокоило его, с
другой стороны, он находил, что это
лучше. «Сначала будет, как теперь, что-то неясное, затаенное, а потом она привыкнет. Во всяком случае я всё могу отдать ей, но не свою мужскую независимость», думал он.
— Вы бы
лучше думали о своей работе, а именины никакого значения не имеют для разумного существа. Такой же день, как и
другие, в которые надо работать.
— Сережа,
друг мой, — сказала она, — люби его, он
лучше и добрее меня, и я пред ним виновата. Когда ты вырастешь, ты рассудишь.
— Да, но в таком случае, если вы позволите сказать свою мысль… Картина ваша так хороша, что мое замечание не может повредить ей, и потом это мое личное мнение. У вас это
другое. Самый мотив
другой. Но возьмем хоть Иванова. Я полагаю, что если Христос сведен на степень исторического лица, то
лучше было бы Иванову и избрать
другую историческую тему, свежую, нетронутую.
—
Другая идея вот: мне хотелось вас заставить рассказать что-нибудь; во-первых, потому, что слушать менее утомительно; во-вторых, нельзя проговориться; в-третьих, можно узнать чужую тайну; в-четвертых, потому, что такие умные люди, как вы,
лучше любят слушателей, чем рассказчиков. Теперь к делу: что вам сказала княгиня Лиговская обо мне?
Я опять ошибся: любовь дикарки немногим
лучше любви знатной барыни; невежество и простосердечие одной так же надоедают, как и кокетство
другой.
Месяца четыре все шло как нельзя
лучше. Григорий Александрович, я уж, кажется, говорил, страстно любил охоту: бывало, так его в лес и подмывает за кабанами или козами, — а тут хоть бы вышел за крепостной вал. Вот, однако же, смотрю, он стал снова задумываться, ходит по комнате, загнув руки назад; потом раз, не сказав никому, отправился стрелять, — целое утро пропадал; раз и
другой, все чаще и чаще… «Нехорошо, — подумал я, — верно, между ними черная кошка проскочила!»
— Простите меня, княжна! Я поступил как безумец… этого в
другой раз не случится: я приму свои меры… Зачем вам знать то, что происходило до сих пор в душе моей? Вы этого никогда не узнаете, и тем
лучше для вас. Прощайте.
— Да я вас уверяю, что он первейший трус, то есть Печорин, а не Грушницкий, — о, Грушницкий молодец, и притом он мой истинный
друг! — сказал опять драгунский капитан. — Господа! никто здесь его не защищает? Никто? тем
лучше! Хотите испытать его храбрость? Это нас позабавит…
Мазурка началась. Грушницкий выбирал одну только княжну,
другие кавалеры поминутно ее выбирали; это явно был заговор против меня; тем
лучше: ей хочется говорить со мною, ей мешают, — ей захочется вдвое более.
И, может быть, я завтра умру!.. и не останется на земле ни одного существа, которое бы поняло меня совершенно. Одни почитают меня хуже,
другие лучше, чем я в самом деле… Одни скажут: он был добрый малый,
другие — мерзавец. И то и
другое будет ложно. После этого стоит ли труда жить? а все живешь — из любопытства: ожидаешь чего-то нового… Смешно и досадно!
— Конечно, — продолжал Манилов, —
другое дело, если бы соседство было
хорошее, если бы, например, такой человек, с которым бы в некотором роде можно было поговорить о любезности, о
хорошем обращении, следить какую-нибудь этакую науку, чтобы этак расшевелило душу, дало бы, так сказать, паренье этакое…
Деревня показалась ему довольно велика; два леса, березовый и сосновый, как два крыла, одно темнее,
другое светлее, были у ней справа и слева; посреди виднелся деревянный дом с мезонином, красной крышей и темно-серыми или,
лучше, дикими стенами, — дом вроде тех, как у нас строят для военных поселений и немецких колонистов.
Вон
другой дурак еще
лучше: фабрику шелковых материй завел!
— Могу сказать, что получите первейшего сорта,
лучше которого <нет> в обеих столицах, — говорил купец, потащившись доставать сверху штуку; бросил ее ловко на стол, разворотил с
другого конца и поднес к свету. — Каков отлив-с! Самого модного, последнего вкуса!
— Нет, уж чайку пусть
лучше когда-нибудь в
другое время.
— Нектар! — сказал Чичиков. Выпил стакан от
другого графина — еще
лучше.
Реестр Собакевича поражал необыкновенною полнотою и обстоятельностию, ни одно из качеств мужика не было пропущено; об одном было сказано: «
хороший столяр», к
другому приписано: «дело смыслит и хмельного не берет».
Купец, который на рысаке был помешан, улыбался на это с особенною, как говорится, охотою и, поглаживая бороду, говорил: «Попробуем, Алексей Иванович!» Даже все сидельцы [Сиделец — приказчик, продавец в лавке.] обыкновенно в это время, снявши шапки, с удовольствием посматривали
друг на
друга и как будто бы хотели сказать: «Алексей Иванович
хороший человек!» Словом, он успел приобресть совершенную народность, и мнение купцов было такое, что Алексей Иванович «хоть оно и возьмет, но зато уж никак тебя не выдаст».
В картишки, как мы уже видели из первой главы, играл он не совсем безгрешно и чисто, зная много разных передержек и
других тонкостей, и потому игра весьма часто оканчивалась
другою игрою: или поколачивали его сапогами, или же задавали передержку его густым и очень
хорошим бакенбардам, так что возвращался домой он иногда с одной только бакенбардой, и то довольно жидкой.