Неточные совпадения
Я — тот самый
хан Намык,
Что здесь властвовать привык!
Все, от мала до велика,
Знают грозного Намыка!
Насколько это верно, не
знаю, но
ханов, султанов и оглы записал я немало.
А
хан Джангар видит, что на всех от нее зорость пришла и господа на нее как оглашенные цену наполняют, кивнул чумазому татарчонку, а тот как прыг на нее, на лебедушку, да и ну ее гонить, — сидит,
знаете, по-своему, по-татарски, коленками ее ежит, а она под ним окрыляется и точно птица летит и не всколыхнет, а как он ей к холочке принагнется да на нее гикнет, так она так вместе с песком в один вихорь и воскурится.
— Нешто ты, — говорит, — его не
знаешь: это
хан Джангар.
Эту его привычку
знавши, все уже так этого последыша от него и ожидают, и вот оно так и теперь вышло: все думали,
хан ноне уедет, и он, точно, ночью уедет, а теперь ишь какую кобылицу вывел…
— Слушай! — произнес он, глядя на князя, — я помиловал тебя сегодня за твое правдивое слово и прощения моего назад не возьму. Только
знай, что, если будет на тебе какая новая вина, я взыщу с тебя и старую. Ты же тогда, ведая за собою свою неправду, не захоти уходить в Литву или к
хану, как иные чинят, а дай мне теперь же клятву, что, где бы ты ни был, ты везде будешь ожидать наказания, какое захочу положить на тебя.
Хаджи-Мурат расспросил еще про дорогу, и, когда Хан-Магома заверил его, что он хорошо
знает дорогу и прямо приведет туда, Хаджи-Мурат достал деньги и отдал Бате обещанные три рубля; своим же велел достать из переметных сум свое с золотой насечкой оружие и папаху с чалмою, самим же мюридам почиститься, чтобы приехать к русским в хорошем виде.
Узнав, что Хан-Магома еще не возвращался, Хаджи-Мурат опустил голову и тотчас же опять задремал.
— Спросишь Хан-Магому. Хан-Магома
знает, что делать и что говорить. Его свести к русскому начальнику, к Воронцову, князю. Можешь?
— Поехали мы с Гирейкой, — рассказывал Лукашка. (Что он Гирей-хана называл Гирейкой, в том было заметное для казаков молодечество.) — За рекой всё храбрился, что он всю степь
знает, прямо приведет, а выехали, ночь темная, спутался мой Гирейка, стал елозить, а всё толку нет. Не найдет аула, да и шабаш. Правей мы, видно, взяли. Почитай до полуночи искали. Уж, спасибо, собаки завыли.
— В Суюк-су Гирей-хана
знаешь? — спросил Лукашка, видимо гордясь этим знакомством: — кунак мне.
Ханов невольно оглянулся. В первом ряду сидели четыре бритые, актерские физиономии, кутаясь в меховые воротники. Он
узнал Вязигина и Сумского, актера казенных театров.
Не мы, о россияне несчастные, но всегда любезные нам братья! не мы, но вы нас оставили, когда пали на колена пред гордым
ханом и требовали цепей для спасения поносной жизни, [Поносная жизнь — то есть позорная.] когда свирепый Батый, видя свободу единого Новаграда, как яростный лев, устремился растерзать его смелых граждан, когда отцы наши, готовясь к славной битве, острили мечи на стенах своих — без робости: ибо
знали, что умрут, а не будут рабами!..
«О грозный, могучий
хан Золотой Орды и многих царств-государств повелитель, — так они говорили ему, — иль ты не
знаешь, отчего любимая твоя царица не хочет жить в славной столице твоей?
— Года этак через два, как стал я у
хана проживать, — говорил Хлябин, — иду раз по базару, навстречу мне русский — там издали своего брата
узнаешь.
Выкупил ли Махмет Субханкулов его за деньги, или подпоил
хана вишневою наливкой, на славу приготовляемою Дарьей Сергевной, про то они только оба
знали; известно было лишь то, что Мокей Данилыч со Страстной недели жил в Оренбурге в доме Субханкулова, выжидавшего обещанных ему денег.
— Истинную правду вам сказываю, вот как перед самим Христом, — вскликнул Терентий и перекрестился. — Опричь меня, других выходцев из хивинского полона довольно есть — кого хотите спросите; все они
знают Мокея Данилыча, потому что человек он на виду — у
хана живет.
Доподлинно
знаю, что у нее в пустынном дворце по ночам бывает веселье: приходят к царице собаки-гяуры, ровно
ханы какие в парчовых одеждах, много огней тогда горит у царицы, громкие песни поют у нее, а она у гяуров даже руки целует.
Ханов ревниво отстранил ставшего подле Веры Капралова, расправил широкую свою грудь и восторженно вздохнул. Никогда не
знала его душа такой странно-легкой, блаженной радости, как сейчас, под направленными на грудь дулами. Он запел, и другие подхватили...
Из ревкома вывели под конвоем Мишку Глухаря и Левченко, с оторопелыми, недоумевающими глазами. Следом решительным шагом вышел командир отряда, в блестящих, лакированных сапогах и офицерском френче. Катя с изумлением
узнала Леонида. С ним вместе вышли Афанасий
Ханов, председатель временного ревкома, и еще один болгарин, кряжистый и плотный, член ревкома.
— Славный этот Капралов наш. Выхлопотал у ревкома для всех исполнителей по десять фунтов муки и по фунту сахару, Гребенкин противился, хотел даром заставить, но Капралов с Хановым настояли. И вы
знаете, Бубликов недавно хотел выгнать княгиню из своей гостиницы за то, что денег не платит за номер. Дурень какой, — в нынешнее-то время!
Ханов посадил его за это на два дня в подвал. Успокоился.
И опять замолчали надолго. Марья Васильевна думала о своей школе, о том, что скоро экзамен и она представит четырех мальчиков и одну девочку. И как раз, пока она думала об экзаменах, ее обогнал помещик
Ханов, в коляске четверкой, тот самый, который в прошлом году экзаменовал у нее школу. Поравнявшись, он
узнал ее и поклонился.
Последний дрожащими от волнения руками схватил перстень. Он
узнал его, и ему припомнилось все давно минувшее. Князь Никита Воротынский, о судьбе которого он, бывши в походах, почти не
знал ничего, был действительно друг и товарищ его детства и юности. Затем оба они поступили в ратную службу и бок о бок бились под Казанью с татарами и крымским
ханом. Князь Никита Воротынский был дружкой на свадьбе князя Василия и покойной княгини Анастасии.