Неточные совпадения
На платформе раздалось Боже Царя храни, потом крики: ура! и живио! Один из добровольцев, высокий, очень молодой человек с ввалившеюся грудью, особенно заметно кланялся, махая над головой войлочною шляпой и букетом. За ним высовывались, кланяясь тоже, два
офицера и пожилой человек с большой бородой в засаленной
фуражке.
Народ, доктор и фельдшер,
офицеры его полка, бежали к нему. К своему несчастию, он чувствовал, что был цел и невредим. Лошадь сломала себе спину, и решено было ее пристрелить. Вронский не мог отвечать на вопросы, не мог говорить ни с кем. Он повернулся и, не подняв соскочившей с головы
фуражки, пошел прочь от гипподрома, сам не зная куда. Он чувствовал себя несчастным. В первый раз в жизни он испытал самое тяжелое несчастие, несчастие неисправимое и такое, в котором виною сам.
Вдруг, с некоторым шумом, весьма молодцевато и как-то особенно повертывая с каждым шагом плечами, вошел
офицер, бросил
фуражку с кокардой на стол и сел в кресла.
Вахтенный
офицер, в кожаном пальто и клеенчатой
фуражке, зорко глядел вокруг, стараясь не выставлять наружу ничего, кроме усов, которым предоставлялась полная свобода мерзнуть и мокнуть.
Когда подводы все наполнились мешками, и на мешки сели те, которым это было разрешено, конвойный
офицер снял
фуражку, вытер платком лоб, лысину и красную толстую шею и перекрестился.
Приблизившись и узнав в лицо Нехлюдова (в остроге уже все знали Нехлюдова), унтер-офицер приложил пальцы к
фуражке и, остановившись подле Нехлюдова, сказал...
Едва я успел в аудитории пять или шесть раз в лицах представить студентам суд и расправу университетского сената, как вдруг в начале лекции явился инспектор, русской службы майор и французский танцмейстер, с унтер-офицером и с приказом в руке — меня взять и свести в карцер. Часть студентов пошла провожать, на дворе тоже толпилась молодежь; видно, меня не первого вели, когда мы проходили, все махали
фуражками, руками; университетские солдаты двигали их назад, студенты не шли.
Чтоб еще более показать читателям образованность П*** пехотного полка, мы прибавим, что двое из
офицеров были страшные игроки в банк и проигрывали мундир,
фуражку, шинель, темляк [Темляк — серебряная тесьма с кистью на рукоятке сабли.] и даже исподнее платье, что не везде и между кавалеристами можно сыскать.
Офицеры приложили руки к козырькам
фуражек.
А если и уйдут, то ходят потом в засаленной
фуражке с околышком: „Эйе ла бонте… благородный русский
офицер… компрене ву…“ [«Будьте так добры… вы понимаете…» (франц.).]
Офицеры не видались около пяти дней, но теперь они почему-то не поздоровались при встрече, и почему-то Ромашов не нашел в этом ничего необыкновенного, точно иначе и не могло случиться в этот тяжелый, несчастный день. Ни один из них даже не прикоснулся рукой к
фуражке.
Между ними ходили разводящие и ставили часовых; производилась смена караулов; унтер-офицеры проверяли посты и испытывали познания своих солдат, стараясь то хитростью выманить у часового его винтовку, то заставить его сойти с места, то всучить ему на сохранение какую-нибудь вещь, большею частью собственную
фуражку.
Бутылка портера уже была выпита, и разговор продолжался уже довольно долго в том же роде, когда полы палатки распахнулись, и из нее выступил невысокий свежий мужчина в синем атласном халате с кисточками, в
фуражке с красным околышем и кокардой. Он вышел, поправляя свои черные усики, и, глядя куда-то на ковер, едва заметным движением плеча ответил на поклоны
офицеров.
На нем была незатасканная
фуражка, тонкая, немного странного лиловатого цвета шинель, из-под борта которой виднелась золотая цепочка часов; панталоны со штрипками и чистые, блестящие, хотя и с немного стоптанными в разные стороны каблуками, опойковые сапоги, но не столько по этим вещам, которые не встречаются обыкновенно у пехотного
офицера, сколько по общему выражению его персоны, опытный военный глаз сразу отличал в нем не совсем обыкновенного пехотного
офицера, а немного повыше.
В повозке — спереди на корточках сидел денщик в нанковом сюртуке и сделавшейся совершенно мягкой бывшей офицерской
фуражке, подергивавший возжами; — сзади на узлах и вьюках, покрытых попонкой, сидел пехотный
офицер в летней шинели.
«Государь в столице, а на дрожках ездят писаря, в
фуражках ходят
офицеры»; у дверей ресторанов столики выставили, кучера на козлах трубки курят…
Коляска подкатывала к крыльцу, где уже стояли встречавшие, а в коляске молодой
офицер в белой гвардейской
фуражке, а рядом с ним — незабвенная фигура — жандармский полковник, с седой головой, черными усами и над черными бровями знакомое золотое пенсне горит на солнце.
Офицер приподнял свою
фуражку и пошел скорыми шагами по тропинке, которая шла к противуположной стороне зверинца.
Оба противника отошли по пяти шагов от барьера и, повернясь в одно время, стали медленно подходить друг к другу. На втором шагу француз спустил курок — пуля свистнула, и пробитая навылет
фуражка слетела с головы
офицера.
Подле одного ярко пылающего костра, прислонив голову к высокому казачьему седлу, лежал на широком потнике молодой
офицер в белой кавалерийской
фуражке; небрежно накинутая на плеча черкесская бурка не закрывала груди его, украшенной Георгиевским крестом; он наигрывал на карманном флажолете французской романс: «Jeune Troubadour» [«Юный трубадур».], и, казалось, все внимание его было устремлено на то, чтоб брать чище и вернее ноты на этой музыкальной игрушке.
Впереди отряда ехали двое
офицеров: один высокого роста, в белой кавалерийской
фуражке и бурке; другой среднего роста, в кожаном картузе и зеленом спензере [куртка (англ.)] с черным артиллерийским воротником; седло, мундштук и вся сбруя на его лошади были французские.
— Это потому, — подхватил другой
офицер в бурке и белой кавалерийской
фуражке, — что мы верим русской пословице: что у трезвого на уме, то у пьяного на языке.
Конвой, состоящий из полуроты пехотных солдат, шел позади, а сбоку ехал на казацкой лошади начальник их, толстый, лет сорока
офицер, в форменном армейском сюртуке; рядом с ним ехали двое русских
офицеров: один раненный в руку, в плаще и уланской шапке; другой в гусарском мундире,
фуражке и с обвязанной щекою.
Было восемь часов утра — время, когда
офицеры, чиновники и приезжие обыкновенно после жаркой, душной ночи купались в море и потом шли в павильон пить кофе или чай. Иван Андреич Лаевский, молодой человек лет двадцати восьми, худощавый блондин, в
фуражке министерства финансов и в туфлях, придя купаться, застал на берегу много знакомых и между ними своего приятеля, военного доктора Самойленко.
Когда похороны вышли из улицы на площадь, оказалось, что она тесно забита обывателями, запасными, солдатами поручика Маврина, малочисленным начальством и духовенством в центре толпы. Хладнокровный поручик парадно, монументом стоял впереди своих солдат, его освещало солнце; конусообразные попы и дьякона стояли тоже золотыми истуканами, они таяли, плавились на солнце, сияние риз тоже падало на поручика Маврина; впереди аналоя подпрыгивал, размахивая
фуражкой, толстый
офицер с жестяной головою.
И подобные рассуждения у почтенных добряков беспрестанно на языке, по поводу всякого
офицера, прошедшего в
фуражке по Невскому, всякого юнкера, проехавшего на извозчике, всякого студента, отпустившего бакенбарды, даже всякого франтика с бородкой.
Холуян сидит, а наши
офицеры все встали и некоторые даже нарочно
фуражки надели, и все шумят, спорят о справедливости его игры.
— Да, мне будет легче, — подсказал
офицер и бросил на скамейку свою
фуражку. — Я не хочу, чтобы обо мне думали, что я негодяй и буян, и оскорбляю женщин. Довольно того, что это было и что причины этого я столько лет таил, снося в моем сердце; но тут я больше не выдержал, я не мог выдержать — прорвало. Подло, но надо знать, за что. Вы должны выслушать мою повесть.
— Ну, всё равно, хоть в залу, — говорил молодой
офицер в шубе и гусарской
фуражке, только что из дорожных саней, входя в лучшую гостиницу города К.
— Изволила прибыть, ваше сиятельство! — отвечал квартирьер, указывая
фуражкой на кожаный кузов коляски, видневшийся в воротах, и бросаясь вперед в сени избы, набитой крестьянским семейством, собравшимся посмотреть на
офицера. Одну старушку он даже столкнул с ног, бойко отворяя дверь в очищенную избу и сторонясь перед графом.
Из лучшей избы вышел гусар в белом кителе и, сняв
фуражку, подошел к
офицерам.
При виде капитана старший
офицер снял, по морскому обычаю,
фуражку и раскланялся с ним с несколько преувеличенной служебной почтительностью морского служаки. В ней, впрочем, не было ничего заискивающего или унизительного; этим почтительным поклоном старший
офицер не только приветствовал уважаемого человека, но и чествовал в лице его авторитет капитана.
С парохода кричали, махали платками, зонтиками. С корвета
офицеры, толпившиеся у борта, махали
фуражками.
В эту минуту к Ашаниным подходит старший
офицер и, снимая
фуражку со своей кудлатой головы, просит сделать честь позавтракать вместе в кают-компании.
Напрасно!.. Старший
офицер ничего не слыхал, и его маленькая, подвижная фигурка уже была на верхней палубе и в сбитой на затылок
фуражке неслась к юту [Ют — задняя часть судна.].
О его вспыльчивом до бешенства характере, о его плясках на палубе во время гнева и топтании ногами
фуражки, о его «разносах»
офицеров и о том, как он школит гардемаринов, рассказывались чуть ли не легенды.
Однако бывали «штормы», но «урагаников» не было, и никто на «Коршуне» не видел, что на «Витязе» видели не раз, как адмирал, приходя в бешенство, бросал свою
фуражку на палубу и топтал ее ногами. На «Коршуне» только слышали, — и не один раз, — как адмирал разносил своего флаг-офицера и как называл его «щенком», хотя этому «щенку» и было лет двадцать шесть. Но это не мешало адмиралу через пять же минут называть того же флаг-офицера самым искренним тоном «любезным другом».
Выслушав рапорты, адмирал, веселый, видимо уже расположенный к «Коршуну», снял
фуражку, обнажив свою круглую голову с коротко остриженными черными, слегка серебрившимися волосами, и, крепко пожав руку старшего
офицера, приветливо проговорил, слегка заикаясь...
Выход адмирала из каюты объяснил Ашанину эту внезапность и вместе с тем указал ему несостоятельность товарищеского совета. И он храбро двинулся вперед и, поднявшись на полуют, подошел к старшему
офицеру и, приложив руку к козырьку
фуражки, начал...
И, не дожидаясь ответа, вполне уверенный, вероятно, что ответ будет утвердительный, адмирал направился быстрой походкой к фронту
офицеров и, снова сняв
фуражку, сделал общий поклон. Капитан называл фамилию каждого, и адмирал приветливо пожимал всякому руку. Поленова и Степана Ильича, с которыми раньше плавал, он приветствовал, как старых знакомых.
Когда капитан и вахтенный начальник отрапортовали адмиралу о благополучном состоянии «Коршуна», адмирал, протянув руку капитану, тихой походкой, с приложенной у козырька белой
фуражки рукой, прошел вдоль фронта
офицеров, затем прошел мимо караульных матросов, державших ружья «на караул», и, в сопровождении капитана и флаг-офицера, направился к матросам.
Почти в ту же секунду подбежал на рысях молодой мичман, флаг-офицер адмирала, и замер в ожидании, приложив руку к козырьку
фуражки.
« — В пятницу вечером я с
офицерами пил. Об атеизме говорили и уж, разумеется, бога раскассировали. Рады, визжат. Один седой бурбон-капитан сидел-сидел, все молчал, вдруг становится среди комнаты, и, знаете, громко так, как бы сам с собой: «Если бога нет, то какой же я после этого капитан?» Взял
фуражку, развел руками и вышел.
Казаки, видя перед собой священника и человека в военной
фуражке с кокардой, начали озираться на начальство, но оттуда тотчас же отделился
офицер и, дав лошади шпоры, понесся сюда с криком...
— Вот это и есть тот самый батальон, в состав которого входит наша рота, — произнес Игорь вполголоса, направляя свои стопы к небольшого роста
офицеру, одетому в солдатскую шинель с
фуражкой на голове защитного цвета. На боку y
офицера висела сабля; револьвер, вложенный в кобуру, был прикреплен y пояса. Он отдавал какие-то приказания вытянувшемуся перед ним в струнку солдату.
Офицер в гусарской
фуражке, с рыжими, подстриженными снизу усами, ответил...
Нам рассказывал это ехавший в нашем поезде мелкий железнодорожный служащий, в
фуражке с малиновыми выпушками. Все жадно обступили его, расспрашивали. Впервые мы увидели представителя, осиянного всемирною славою железнодорожного союза, первым поднявшего на свои плечи великую октябрьскую забастовку. У него были ясные, молодые глаза. Он с недоумевающей улыбкой говорил о непонимании
офицерами происходящего освободительного движения, рассказывал о стачечных комитетах, о выставленных ими требованиях.
— Как нет? — возмутился генерал. — Почему нет? Что это за беспорядок!.. И вы тоже, подполковник! — обратился он к одному из больных
офицеров. — Вы должны бы показывать пример солдатам, а сами тоже лежите в
фуражке!.. Почему ружья и мешки солдат при них? — снова накинулся он на Гречихина.
По дороге бешено мчались обозы, пешие солдаты бежали кустами. На дворе придорожной фанзы суетились бледные пехотинцы, дрожащими руками поспешно надевали вещевые мешки и прицепляли котелки. Из фанзы вышел
офицер с
фуражкою на затылке.
Ну-к что ж…
Офицеры — народ веселый, завернули полы, набросали в
фуражку с полсотни бумажек, старушке поднесли, да и прочь пошли.