Неточные совпадения
Сто два года тому назад под Ватерлоо ваши
солдаты окончательно погасили огонь
французской революции.
После довольно продолжительной конференции наконец сочинили пять слов, которые долженствовали заключать в себе вопрос: «Где здесь
французская отель?» С этим обратились мы к
солдату, праздно стоявшему в тени какого-то желтого здания, похожего на казармы.
Лоск учтивости и светского обращения вместе с
французским языком приобрел, а служивших нам в корпусе
солдат считали мы все как за совершенных скотов, и я тоже.
Солдаты весело разговаривали между собою, вмешивая поминутно в речь немецкие и
французские слова.
Едва я успел в аудитории пять или шесть раз в лицах представить студентам суд и расправу университетского сената, как вдруг в начале лекции явился инспектор, русской службы майор и
французский танцмейстер, с унтер-офицером и с приказом в руке — меня взять и свести в карцер. Часть студентов пошла провожать, на дворе тоже толпилась молодежь; видно, меня не первого вели, когда мы проходили, все махали фуражками, руками; университетские
солдаты двигали их назад, студенты не шли.
Какою страшною казнию нужно бы казнить каждого венгерского и славянского офицера или
солдата за каждый выстрел, сделанный им по
французским и сардинским полкам!
На сцене были
французские штыки, пьяные офицеры и распущенные
солдаты, помнящие времена либерального конвента.
— Мы не будем стрелять в ребенка: эта женщина — француженка. Мы не будем убивать
французское дитя! — вполголоса произнесли плохо державшие дисциплину
солдаты консульской республики.
— Стуцер
французской, ваше благородие, отнял; да я бы не пошел, кабы не евтого солдатика проводить, а то упадет неравно, прибавил он, указывая на
солдата, который шел немного впереди, опираясь на ружье и с трудом таща и передвигая левую ногу.
— Ne sortez pas de la ligne, à vos places, sacré nom…… [Не выходи за черту, по местам, чорт возьми……] — кричит
французской капрал, и
солдаты с видимым неудовольствием расходятся.
Когда же он зашел слишком далеко за линию, то
французской часовой, не подозревая, что этот
солдат знает по-французски, в третьем лице выругал его.
— Постоянно — пираты,
солдаты, и почти каждые пять лет в Неаполе новые правители, [Горький, как можно предполагать, имел в виду бурную историю Неаполя на протяжении многих веков, когда норманнских завоевателей (1136–1194) сменяли
солдаты германского императора Генриха VI, Анжуйскую королевскую династию (1266–1442) — Арагонская (1442–1501); свыше двухсот лет продолжалось испанское господство (1503–1707); вслед за австрийскими оккупантами приходили
французские, вторгались войска Наполеона под предводительством Мюрата (1808–1815); 7 ноября 1860 г. в город вступили краснорубашечники во главе с Гарибальди, и Неаполь с округой вошел в состав Итальянского королевства.] — женщин надо было держать под замком.
Я еще раз прочел письмо. В это время в кухню пришел
солдат, приносивший нам раза два в неделю, неизвестно от кого, чай,
французские булки и рябчиков, от которых пахло духами. Работы у меня не было, приходилось сидеть дома по целым дням, и, вероятно, тот, кто присылал нам эти булки, знал, что мы нуждаемся.
— Так что ж? — возразил другой
французской полупьяный
солдат в уланском мундире, сверх которого была надета изорванная фризовая шинель. — Может быть, этот негодяй эмигрант.
По твоим словам, на каждого
французского гренадера было по целому полку русских
солдат.
— Эх, братец! убирайся к черту с своими
французскими словами! Я знаю, что делаю. То-то, любезный, ты еще молоденек! Когда
солдат думает о том, чтоб идти в ногу да ровняться, так не думает о неприятельских ядрах.
— А зачем же он, — перервал
солдат, — вот этак с час назад, ехал верхом вместе с
французским офицером? Я п лошадь-то его подстрелил.
Через несколько минут отряд
французских драгун проехал по большой дороге, которая была шагах в десяти от наших путешественников.
Солдаты громко разговаривали между собою; офицеры смеялись; но раза два что-то похожее на проклятия, предметом которых, кажется, была не Россия, долетело до ушей Зарецкого.
Не раз видел я под Севастополем, когда во время перемирия сходились
солдаты русские и
французские, как они, не понимая слов друг друга, все-таки дружески, братски улыбались, делая знаки, похлопывая друг друга по плечу или брюху. Насколько люди эти были выше тех людей, которые устраивали войны и во время войны прекращали перемирие и, внушая добрым людям, что они не братья, а враждебные члены разных народов, опять заставляли их убивать друг друга.
Вообще беспорядка было много.
Солдаты стояли в бездействии под ружьем, покуривали трубочки и перекидывались остротами. Саперы наводили мост, а китайцы-кули исполняли черную работу при наводке моста. Офицеры, видимо, волновались желанием скорее прогнать анамитов. Один из охотников —
французский капитан — пробовал вброд перейти проток, но эта попытка чуть не стоила ему жизни.
Володя провел в Барии три дня и успел увидать, каким лишениям подвергались и офицеры и
солдаты, и как скверно жилось
французскому воинству.
Но боцман на это был не согласен и, ступивши на берег, отправился в ближайший кабак вместе с несколькими матросами. И там, конечно, веселье было самое матросское. Скоро в маленьком
французском кабачке уже раздавались пьяные русские песни, и
французские матросы и
солдаты весело отбивают такт, постукивают стаканчиками, чокаются с русскими и удивляются той отваге, с которой боцман залпом глотает стакан за стаканчиком.
Французский офицер, которого не видно было (он лежал, укутавшись шинелью), приподнялся и прошептал что-то товарищу. Долохов встал и кликнул
солдата с лошадьми.
И везде, где я находил войска, чувствовалась большая растерянность.
Солдаты из"мобилен", офицеры совсем не внушительного вида, настроение местных жителей — все это не внушало никакого доверия, и за бедную
Французскую республику было обидно и больно.
С интересом туриста ехал я на Страсбур — тогда еще
французский город, с населением немецкой расы, ехал демократично, в третьем классе, и дорогой видел много характерного, особенно когда из Страсбура отправился к немецкой границе. Со мною сидели
солдаты и шварцвальдские крестьяне. Францию любили не только эльзасцы и лотарингцы, но и баденские немцы. Близость офранцуженных провинций делала то, что и в Бадене чувствовалось культурное влияние Франции.
После приема Александр Васильевич пошел пешком по улице. За ним валила толпа народа. Придя на гауптвахту, он заметил, что караулу был принесен обед, сел вместе с
солдатами, с большим аппетитом поел каши и затем поехал к
французскому королю-претенденту, жившему в Митаве.
Глебовской. Давно ждал я очереди своей, как
солдат в ариергарде. Ты, Осип Осипович, спел нам песню о
французском паже; теперь, соперник мой в пении и любви…
Григория Александровича смущали, во-первых, преувеличенные слухи о минах, устроенных
французскими инженерами, и он ожидал получения из Парижа верного плана крепости со всеми ее минными галереями, а во-вторых, и главным образом он слишком дорожил кровью
солдат.
Это был толстый, неуклюжий, с глупым выражением лица и длинной эспаньолкой,
французский отставной
солдат.
Когда гвардейские полки прибыли в Петербург и подошли церемониальным маршем к Зимнему дворцу, все офицеры получили в награду за поход третное жалованье, а
солдаты по рублю; конногвардейскому полку, как отбившему
французское знамя в битве, пожалован георгиевский штандарт. Георгиевские кресты были даны великому князю Константину Павловичу, Багратиону, Милорадовичу, Дохтурову и другим генералам. Кутузов за все время похода получил Владимира I степени и фрейлинский вензель для дочери.
Через десять минут после вступления каждого
французского полка в какой-нибудь квартал Москвы, не оставалось ни одного
солдата и офицера.
Солдаты французской армии шли убивать русских
солдат в Бородинском сражении не вследствие приказания Наполеона, но по собственному желанию. Вся армия: французы, итальянцы, немцы, поляки — голодные, оборванные и измученные походом, в виду армии, загораживавшей от них Москву, чувствовали, что le vin est tiré et qu’il faut le boire. [вино откупорено и надо выпить его.] Ежели бы Наполеон запретил им теперь драться с русскими, они бы его убили и пошли бы драться с русскими, потому что это было им необходимо.
— Нагни, нагни ему голову-то, — сказал он
солдату, державшему
французского орла и нечаянно опустившему его перед знаменем Преображенцев. — Пониже, пониже, так-то вот. Ура! ребята, — быстрым движением подбородка обратясь к
солдатам, проговорил он.
Солнце давно село. Яркие звезды зажглись кое-где по небу; красное, подобное пожару зарево встающего полного месяца разлилось по краю неба, и огромный, красный шар удивительно колебался в сероватой мгле. Становилось светло. Вечер уже кончился, но ночь еще не начиналась. Пьер встал от своих новых товарищей и пошел между костров на другую сторону дороги, где, ему сказали, стояли пленные
солдаты. Ему хотелось поговорить с ними. На дороге
французский часовой остановил его и велел воротиться.
На лицах
французских, генерала, офицеров и
солдат одновременно, как по команде, прежнее выражение веселости и спокойствия заменилось упорным, сосредоточенным выражением готовности на борьбу и страдания.
Впереди себя он видел наших артиллеристов, из которых одни дрались, другие бросали пушки и бежали к нему навстречу; он видел и
французских пехотных
солдат, которые хватали артиллерийских лошадей и поворачивали пушки.
Все орудия без приказания били в направлении пожара. Как будто подгоняя, подкрикивали
солдаты к каждому выстрелу: «Ловко! Вот так-та̀к! Ишь, ты… Важно!» Пожар, разносимый ветром, быстро распространялся.
Французские колонны, выступившие за деревню, ушли назад, но, как бы в наказание за эту неудачу, неприятель выставил правее деревни десять орудий и стал бить из них по Тушину.
Выйдя на поле под
французские выстрелы, взволнованный и храбрый Багговут, не соображая того, полезно или бесполезно его вступление в дело теперь и с одною дивизией, пошел прямо и повел свои войска под выстрелы. Опасность, ядра, пули были то самое, чтò ему было нужно в его гневном настроении. Одна из первых пуль убила его, следующие пули убили многих
солдат. И дивизия его постояла несколько времени без пользы под огнем.
Признаками этими были: и присылка Лористона, и изобилие провианта в Тарутине, и сведения приходившие со всех сторон о бездействии и беспорядке французов, и комплектование наших полков рекрутами, и хорошая погода, и продолжительный отдых русских
солдат, и обыкновенно возникающее в войсках вследствие отдыха нетерпение исполнять то дело, для которого все собраны, и любопытство о том, чтò делалось во
французской армии, так давно потерянной из виду, и смелость, с которою теперь шныряли русские аванпосты около стоявших в Тарутине французов, и известия о легких победах над французами мужиков и партизанов, и зависть, возбуждаемая этим, и чувство мести, лежавшее в душе каждого человека до тех пор пока французы были в Москве, и — главное — неясное, но возникшее в душе каждого
солдата сознание того, что отношение силы изменилось теперь, и преимущество находится на нашей стороне.
Морель, маленький, коренастый француз, с воспаленными, слезившимися глазами, обвязанный по-бабьи платком сверх фуражки, был одет в женскую шубёнку. Он, видимо захмелев, обнявши рукой
солдата, сидевшего подле него, пел хриплым, перерывающимся голосом
французскую песню.
Солдаты держались за бока, глядя на него.
Госпиталь находился в маленьком прусском местечке, два раза разоренном русскими и
французскими войсками. Именно потому, что это было летом, когда в поле было так хорошо, местечко это с своими разломанными крышами и заборами и своими загаженными улицами, оборванными жителями и пьяными и больными
солдатами, бродившими по нем, представляло особенно мрачное зрелище.
На
солдате была синеватая, фабричного сукна шинель, ранца и кивера не было, голова была повязана, и через плечо была надета
французская зарядная сумка.
Французский гусарский полковник, видимо только что с постели, выехал из деревни на красивой, сытой, серой лошади, сопутствуемый двумя гусарами. На офицере, на
солдатах и на их лошадях был вид довольства и щегольства.
Они проехали деревню Рыконты мимо
французских гусарских коновязей, часовых и
солдат, отдававших честь своему полковнику и с любопытством осматривавших русский мундир, и выехали на другую сторону села. По словам полковника, в двух километрах был начальник дивизии, который примет Балашева и проводит его по назначению.
— Глянь-ка, глянь, — говорил один
солдат товарищу, указывая на русского мушкатера-солдата, который с офицером подошел к цепи и что-то часто и горячо говорил с
французским гренадером. — Вишь, лопочет как ловко! Аж хранцуз-то за ним не поспевает. Ну-ка ты, Сидоров!
Он отдал лошадей
солдату, мешавшему в котелке, и на корточках присел у костра рядом с офицером с длинною шеей. Офицер этот, не спуская глаз, смотрел на Долохова и переспросил его еще раз: какого он был полка? Долохов не отвечал, как будто не слыхал вопроса, и, закуривая
французскую трубку, которую он достал из кармана, спрашивал офицеров о том, в какой степени дорога впереди их безопасна от казаков.
Он чувствовал это по виду тех, бодро и весело, правильными рядами, шедших
солдат, которые конвоировали его с другими преступниками; он чувствовал это по виду какого-то важного
французского чиновника в парной коляске, управляемой
солдатом, проехавшего ему навстречу.
Не один Наполеон испытывал то похожее на сновиденье чувство, что страшный размах руки падает бессильно, но все генералы, все участвовавшие и не участвовавшие
солдаты французской армии, после всех опытов прежних сражений (где после вдесятеро-меньших усилий, неприятель бежал) испытывали одинаковое чувство ужаса перед тем врагом, который, потеряв ПОЛОВИНУ войска, стоял так же грозно в конце, как и в начале сражения.
Французский полковник с трудом удерживал зевоту, но был учтив и видимо понимал всё значение Балашева. Он провел его мимо своих
солдат за цепь и сообщил, что желание его быть представленным императору будет вероятно тотчас же исполнено, так как императорская квартира, сколько он знает, находится недалеко.
Проходившие назад
солдаты и офицеры рассказывали о блестящей победе, о занятии города Вишау и взятии в плен целого
французского эскадрона.