Очевидно, что читатель ставит на первый план
форму рассказа, а не сущность его, что он называет преувеличением то, что, в сущности, есть только иносказание, что, наконец, гоняясь за действительностью обыденною, осязаемою, он теряет из вида другую, столь же реальную действительность, которая хотя и редко выбивается наружу, но имеет не меньше прав на признание, как и самая грубая, бьющая в глаза конкретность.
Неточные совпадения
Она говорила о студентах, влюбленных в актрис, о безумствах богатых кутил в «Стрельне» и у «Яра», о новых шансонетных певицах в капище Шарля Омона, о несчастных романах, запутанных драмах. Самгин находил, что говорит она не цветисто, неумело, содержание ее
рассказов всегда было интереснее
формы, а попытки философствовать — плоски. Вздыхая, она произносила стертые фразы...
— В нашей воле дать политику парламентариев в
форме объективного
рассказа или под соусом критики. Соус, конечно, будет политикой. Мораль — тоже. Но о том, что литераторы бьют друг друга, травят кошек собаками, тоже можно говорить без морали. Предоставим читателю забавляться ею.
Хомяков спорил до четырех часов утра, начавши в девять; где К. Аксаков с мурмолкой в руке свирепствовал за Москву, на которую никто не нападал, и никогда не брал в руки бокала шампанского, чтобы не сотворить тайно моление и тост, который все знали; где Редкин выводил логически личного бога, ad majorem gloriam Hegel; [к вящей славе Гегеля (лат.).] где Грановский являлся с своей тихой, но твердой речью; где все помнили Бакунина и Станкевича; где Чаадаев, тщательно одетый, с нежным, как из воску, лицом, сердил оторопевших аристократов и православных славян колкими замечаниями, всегда отлитыми в оригинальную
форму и намеренно замороженными; где молодой старик А. И. Тургенев мило сплетничал обо всех знаменитостях Европы, от Шатобриана и Рекамье до Шеллинга и Рахели Варнгаген; где Боткин и Крюков пантеистически наслаждались
рассказами М. С. Щепкина и куда, наконец, иногда падал, как Конгривова ракета, Белинский, выжигая кругом все, что попадало.
Поэтому я и в
форме ведения моего
рассказа не намерен стесняться.
Часть 4-й полосы 7-й
формы корректуры
рассказа «Севастополь в августе».
Если б я рассказал жизнь Феденьки в
форме обнаженной летописи выдающихся фактов его деятельности, я думаю, что читатель был бы более вправе упрекнуть меня в искажении, хотя бы в моем
рассказе не было на горчичное зерно вымысла.
Следующий
рассказ не есть плод досужего вымысла. Все описанное мною действительно произошло в Киеве лет около тридцати тому назад и до сих пор свято, до мельчайших подробностей, сохраняется в преданиях того семейства, о котором пойдет речь. Я, с своей стороны, лишь изменил имена некоторых действующих лиц этой трогательной истории да придал устному
рассказу письменную
форму.
Но писать правду было очень рискованно, о себе писать прямо-таки опасно, и я мои переживания изложил в
форме беллетристики — «Обреченные»,
рассказ из жизни рабочих. Начал на пароходе, а кончил у себя в нумеришке, в Нижнем на ярмарке, и послал отцу с наказом никому его не показывать. И понял отец, что Луговский — его «блудный сын», и написал он это мне. В 1882 году, прогостив рождественские праздники в родительском доме, я взял у него этот очерк и целиком напечатал его в «Русских ведомостях» в 1885 году.
Героями являются все те же бойцы, о которые бьются коломенки, а действующие лица, бурлаки, фигурируют в этих
рассказах в
форме специфического chair a boietz… [бойцового мяса…]
Как бы сильна ни была память, она не в состоянии удержать всех подробностей, особенно тех, которые неважны для сущности дела; но многие из них нужны для художественной полноты
рассказа и должны быть заимствованы из других сцен, оставшихся в памяти поэта (напр., ведение разговора, описание местности и т. д.); правда, что дополнение события этими подробностями еще не изменяет его, и различие художественного
рассказа от передаваемого в нем события ограничивается пока одною
формою.
В этом смысле искусство ничем не отличается от
рассказа о предмете; различие только в том, что искусство вернее достигает своей цели, нежели простой
рассказ, тем более ученый
рассказ; под
формою жизни мы гораздо легче знакомимся с предметом, гораздо скорее начинаем интересоваться им, «ежели тогда, когда находим сухое указание на предмет.
Все это шло в своем порядке, пока не пришло к развязке, самой неожиданной, но вполне соответственной дарованиям и такту Шерамура. Но это замечательнейшее из его приключений нельзя излагать в моих сокращениях оно должно быть передано в дословной
форме его собственного
рассказа, насколько он сохранился в моей памяти.
Я постараюсь передать
рассказ моего приятеля, хотя и боюсь, что мне не удастся это сделать в той простой
форме, с той мягкой и грустной насмешкой, как я его слышал.
— Вот вам весь мой
рассказ, — заключил собеседник, — и я, право, думаю, что, несмотря на его современное происхождение и на его невымышленность, он отвечает и программе и
форме традиционного святочного
рассказа.
— Но чем же вы можете доказать ваше мнение? Чтобы оно было убедительно, надо, чтобы вы нам показали такое событие из современной жизни русского общества, где отразился бы и век и современный человек, и между тем все бы это отвечало
форме и программе святочного
рассказа, то есть было бы и слегка фантастично, и искореняло бы какой-нибудь предрассудок, и имело бы не грустное, а веселое окончание.
Конечно, процесс
рассказа продолжается несколько часов, с урывками и перемежками, и в
форме сбивчивой: то он говорит сам себе, то обращается как бы к невидимому слушателю, к какому-то судье.
Вероятно, еще и раньше, до
рассказа Талимона про намисто, Александр находился в том состоянии, когда накипевшие в человеке и долго сдерживаемые чувства ищут себе исхода, и тогда достаточно ничтожного предлога, чтобы они прорвались в самой необузданной
форме.
В какой
форме? Почему первая серьезная вещь, написанная мною, четверокурсником, была пьеса, а не
рассказ, не повесть, не поэма, не ряд лирических стихотворений?
Там был
рассказ из крестьянской жизни, подписанный двумя буквами. Владимир Семеныч был в восторге. Он находил, что автор прекрасно справляется с
формой изложения, в описаниях природы напоминает Тургенева, искренен и знает превосходно крестьянскую жизнь. Сам критик был знаком с этой жизнью только по книгам и понаслышке, но чувство и внутреннее убеждение заставляли его верить
рассказу. Он предсказывал автору блестящую будущность, уверял его, что ждет окончания
рассказа с большим нетерпением и проч.
Тогда я прибег к
форме беллетристического
рассказа.
По мере того, как она говорила, Наталье Федоровне становился все яснее и яснее весь ужасный смысл ее
рассказа,
форма которого и тон исключали всякую возможность недоверия.