Неточные совпадения
Чей взор, волнуя вдохновенье,
Умильной лаской наградил
Твое задумчивое пенье?
Кого твой стих боготворил?»
И, други, никого, ей-богу!
Любви безумную
тревогуЯ безотрадно испытал.
Блажен, кто с нею сочетал
Горячку рифм: он тем удвоил
Поэзии священный бред,
Петрарке шествуя вослед,
А муки сердца
успокоил,
Поймал и славу между тем;
Но я, любя, был глуп и нем.
Сначала долго приходилось ему бороться с живостью ее натуры, прерывать лихорадку молодости, укладывать порывы в определенные размеры, давать плавное течение жизни, и то на время: едва он закрывал доверчиво глаза, поднималась опять
тревога, жизнь била ключом, слышался новый вопрос беспокойного ума, встревоженного сердца; там надо было
успокоивать раздраженное воображение, унимать или будить самолюбие. Задумывалась она над явлением — он спешил вручить ей ключ к нему.
Она опомнилась, но снова
Закрыла очи — и ни слова
Не говорит. Отец и мать
Ей сердце ищут
успокоить,
Боязнь и горесть разогнать,
Тревогу смутных дум устроить…
Напрасно. Целые два дня,
То молча плача, то стеня,
Мария не пила, не ела,
Шатаясь, бледная как тень,
Не зная сна. На третий день
Ее светлица опустела.
Если б он пришел тогда ко мне, я тотчас
успокоила бы его
тревогу из-за должных мне им этих несчастных трех тысяч, но он не приходил ко мне более… а я сама… я была поставлена в такое положение… что не могла его звать к себе…
Ечкин понял его
тревогу и старался
успокоить свою даму.
Всё меньше занимали меня сказки бабушки, и даже то, что рассказывала она про отца, не
успокаивало смутной, но разраставшейся с каждым днем
тревоги.
Бог точно был к нам милостив, и через несколько дней, проведенных мною в
тревоге и печали, повеселевшее лицо отца и уверенья Авенариуса, что маменька точно выздоравливает и что я скоро ее увижу, совершенно меня
успокоили.
Его голос, неуверенный и несильный, неконченное лицо и светлые, открытые глаза все более
успокаивали мать. Место
тревоги и уныния в груди ее постепенно занималось едкой, колющей жалостью к Рыбину. Не удерживаясь, со злобой, внезапной и горькой, она воскликнула подавленно...
Но чаще думалось о величине земли, о городах, известных мне по книгам, о чужих странах, где живут иначе. В книгах иноземных писателей жизнь рисовалась чище, милее, менее трудной, чем та, которая медленно и однообразно кипела вокруг меня. Это
успокаивало мою
тревогу, возбуждая упрямые мечты о возможности другой жизни.
Это приятное сознание несколько
успокоило ее
тревогу и нервозность; она вышла в столовую солидной походкой богатой невесты, знающей себе цену.
Большинство были холостые, почти все молоды, и для каждого женщина являлась чем-то вроде водки, — она
успокаивала, усыпляла, с нею отдыхали от
тревог собачьей службы.
Мало того, в пренебрежении ее ко мне были, например, вот какие утонченности: она знает, положим, что мне известно какое-нибудь обстоятельство ее жизни или что-нибудь о том, что сильно ее тревожит; она даже сама расскажет мне что-нибудь из ее обстоятельств, если надо употребить меня как-нибудь для своих целей, вроде раба или на побегушки; но расскажет всегда ровно столько, сколько надо знать человеку, употребляющемуся на побегушки, и — если мне еще не известна целая связь событий, если она и сама видит, как я мучусь и тревожусь ее же мучениями и
тревогами, то никогда не удостоит меня
успокоить вполне своей дружеской откровенностию, хотя, употребляя меня нередко по поручениям не только хлопотливым, но даже опасным, она, по моему мнению, обязана быть со мной откровенною.
Оба мы, то есть я и мой ровесник — двоюродный брат, долго ворочались в своих кроватках. Оба мы заснули поздно, спали дурно и вскрикивали, потому что нам обоим представлялся медведь. А когда няня нас
успокоила, что медведя бояться уже нечего, потому что он теперь сидит в яме, а завтра его убьют, то мною овладевала еще большая
тревога.
Ей хотелось утешить,
успокоить его, объяснить ему в нежных материнских выражениях причины его страданий, так как она видела, что он страдает. Но она — всегда такая смелая, самоуверенная — не находила слов, она смущалась и робела, точно девушка, чувствуя себя виноватой и за его падение, и за его молчаливую
тревогу, и за свои тридцать пять лет, и за то, что она не умеет, не находит, чем помочь ему.
Тещу это еще больше испугало, и она всякий день, в
тревоге, в сумасшедший дом бегала. Там ее
успокоят, — говорят, что дело идет хорошо: батюшка всякий день записку читает, и что теперь о чем писано, то скоро сбудется.
Мне хотелось выскочить из постели, куда меня перенесли во время моего обморока, хотелось утешить,
успокоить отца, сказать ему, что я люблю его, что его
тревога — моя
тревога, его горе — мое горе, но я молчу, упорно молчу.
Друг! могу ли
успокоить тебя насчет чистоты моих дел, когда я сам весь борьба, весь
тревога и опасение?