Неточные совпадения
Или кто-нибудь из старых друзей его вспоминал
о нем и присылал ему
деньги; или какая-нибудь проезжая незнакомка, нечаянно
услышав о нем историю, с стремительным великодушьем женского сердца присылала ему богатую подачу; или выигрывалось где-нибудь в пользу его дело,
о котором он никогда и не
слышал.
Бывшие ученики его, умники и остряки, в которых ему мерещилась беспрестанно непокорность и заносчивое поведение, узнавши об жалком его положении, собрали тут же для него
деньги, продав даже многое нужное; один только Павлуша Чичиков отговорился неимением и дал какой-то пятак серебра, который тут же товарищи ему бросили, сказавши: «Эх ты, жила!» Закрыл лицо руками бедный учитель, когда
услышал о таком поступке бывших учеников своих; слезы градом полились из погасавших очей, как у бессильного дитяти.
Впрочем, некоторая болезненность его лица в настоящую минуту могла быть понятна: все знали или
слышали о чрезвычайно тревожной и «кутящей» жизни, которой он именно в последнее время у нас предавался, равно как всем известно было и то необычайное раздражение, до которого он достиг в ссорах со своим отцом из-за спорных
денег.
Твердо и не обинуясь показал, что месяц назад не могло быть истрачено менее трех тысяч, что здесь все мужики покажут, что
слышали о трех тысячах от самого «Митрий Федорыча»: «Одним цыганкам сколько
денег перебросали.
Так немедленно и поступил Николай Парфенович: на «романических» пунктах он опять перестал настаивать, а прямо перешел к серьезному, то есть все к тому же и главнейшему вопросу
о трех тысячах. Грушенька подтвердила, что в Мокром, месяц назад, действительно истрачены были три тысячи рублей, и хоть
денег сама и не считала, но
слышала от самого Дмитрия Федоровича, что три тысячи рублей.
На вопросы
о вчерашних
деньгах она заявила, что не знает, сколько их было, но
слышала, как людям он много раз говорил вчера, что привез с собой три тысячи.
«Ну, а обложка
денег, а разорванный на полу пакет?» Давеча, когда обвинитель, говоря об этом пакете, изложил чрезвычайно тонкое соображение свое
о том, что оставить его на полу мог именно вор непривычный, именно такой, как Карамазов, а совсем уже не Смердяков, который бы ни за что не оставил на себя такую улику, — давеча, господа присяжные, я, слушая, вдруг почувствовал, что
слышу что-то чрезвычайно знакомое.
Его встречают одними циническими насмешками, подозрительностью и крючкотворством из-за спорных
денег; он
слышит лишь разговоры и житейские правила, от которых воротит сердце, ежедневно „за коньячком“, и, наконец, зрит отца, отбивающего у него, у сына, на его же сыновние
деньги, любовницу, —
о господа присяжные, это отвратительно и жестоко!
Что же касается до жены Ивана Петровича, то Петр Андреич сначала и
слышать о ней не хотел и даже в ответ на письмо Пестова, в котором тот упоминал
о его невестке, велел ему сказать, что он никакой якобы своей невестки не ведает, а что законами воспрещается держать беглых девок,
о чем он считает долгом его предупредить; но потом, узнав
о рождении внука, смягчился, приказал под рукой осведомиться
о здоровье родительницы и послал ей, тоже будто не от себя, немного
денег.
Деньги бросают пригоршнями, несут явные и значительные убытки, и в конце концов все-таки только и
слышишь, что то один, то другой мечтают
о продаже своих дач.
С некоторого времени стал он часто
слышать об Уфимском наместничестве, [Уфимское наместничество было образовано в 1781 г. из двух областей — Оренбургской и Уфимской.]
о неизмеримом пространстве земель, угодьях, привольях, неописанном изобилии дичи и рыбы и всех плодов земных,
о легком способе приобретать целые области за самые ничтожные
деньги.
— Неужели это может быть и со мною? — воскликнула генеральша и, заливаясь слезами, начала упрашивать Петра Иванова об уступке, но Петр Иванов из пятнадцати рублей не уступил ни одной копейки, и
деньги эти ему были заплачены; генеральша, негодующая и заплаканная, стала прощаться, проклиная Русь,
о которой я
слышал за границей одни нежные вздохи.
— Клянусь богом, нет! — вскрикнула она и перекрестилась; она вся сжалась от оскорбления, и он в первый раз
услышал, как она плачет. — Клянусь богом, нет! — повторила она. — Я не думала
о деньгах, они мне не нужны, мне просто казалось, что если я откажу тебе, то поступлю дурно. Я боялась испортить жизнь тебе и себе. И теперь страдаю за свою ошибку, невыносимо страдаю!
Он вспомнил молитвы свои в первое время затвора, когда он молился
о даровании ему чистоты, смирения и любви, и
о том, как ему казалось тогда, что бог
услышал его молитвы, он был чист и отрубил себе палец, и он поднял сморщенный сборками отрезок пальца и поцеловал его; ему казалось, что он и был смиренен тогда, когда он постоянно гадок был себе своей греховностью, и ему казалось, что он имел тогда и любовь, когда вспоминал, с каким умилением он встретил тогда старика, зашедшего к нему, пьяного солдата, требовавшего
денег, и ее.
— Ну, никак нет, — ответствую, — Писание не всякому дано разуметь, а неразумевающему и в молитве бывает затмение: иной
слышит глашение
о «великия и богатыя милости» и сейчас полагает, что это
о деньгах, и с алчностию кланяется.
Возвратиться опять к несчастным котятам и мухам, подавать нищим
деньги, не ею выработанные и бог знает как и почему ей доставшиеся, радоваться успехам в художестве Шубина, трактовать
о Шеллинге с Берсеневым, читать матери «Московские ведомости» да видеть, как на общественной арене подвизаются правила в виде разных Курнатовских, — и нигде не видеть настоящего дела, даже не
слышать веяния новой жизни… и понемногу, медленно и томительно вянуть, хиреть, замирать…
Теперь, когда доводится бывать там, все чаще
слышишь только что-то
о банках и
о том, кого во сколько надо ценить на
деньги.
С тех пор, когда мне случалось быть в Киеве, я никогда и ни от кого не мог получить никаких известий
о детях отца Евфима; но что всего страннее, и
о нем самом память как будто совершенно исчезла, а если начнешь усиленно будить ее, то
услышишь разве только что-то
о его «слабостях». В письме своем преосвященный Филарет говорит: «не дивитеся сему — банковое направление все заело. В Киеве ничем не интересуются, кроме карт и
денег».
Он
слышал о похождениях этого аристократа, он знал его репутацию известного волокиты, умеющего выбирать себе любовниц и тратить на них безумные
деньги, но он не видел его никогда иначе, как у него, Облонского, в качестве гостеприимного хозяина, умеющего принять своих гостей с самой утонченной любезностью, все реже и реже встречающейся в нашем обществе, даже самого высшего круга.
— За что даете мне эти
деньги? — спросил Горлицын. — Не смею думать, чтобы вы, сударь мой, хотели меня подкупить на бесчестные сделки: вы не таковы — я
слышал о вас от предводителя дворянства. За исполнение моих обязанностей? Мне за них государь дает жалованье. Служба — не торговля. По крайнему моему разумению, я понимаю ее так: не знаю, как понимают другие.
— Не пойдет он на
деньги… Упорен…
О душе стал помышлять уж куда старательно… Мне тоже заказывал, да и что заказывать… Меня он этому и не обучал… Только что от него
слышал, что немец-колдун, у которого он в науке был и который ему эту избушку и оставил, здесь на пустыре и похоронен, на этот счет дока был…