Неточные совпадения
В возок боярский их впрягают,
Готовят завтрак повара,
Горой кибитки нагружают,
Бранятся бабы, кучера.
На кляче тощей и косматой
Сидит форейтор бородатый,
Сбежалась челядь у ворот
Прощаться с
барами. И вот
Уселись, и возок почтенный,
Скользя, ползет за ворота.
«Простите, мирные места!
Прости, приют уединенный!
Увижу ль вас?..» И слез ручей
У Тани льется из очей.
Когда все
уселись и всем разнесли по чашке чаю, генерал изложил весьма ясно и пространно,
в чем состояло дело: «Теперь,
господа, — продолжал он, — надлежит решить, как нам действовать противу мятежников: наступательно или оборонительно?
— Как желаете, — сказал Косарев, вздохнув,
уселся на облучке покрепче и, размахивая кнутом над крупами лошадей, жалобно прибавил: — Вы сами видели,
господин, я тут посторонний человек. Но, но, яростные! — крикнул он. Помолчав минуту, сообщил: — Ночью — дождик будет, — и, как черепаха, спрятал голову
в плечи.
…Когда мы поехали
в Берлин, я сел
в кабриолет; возле меня
уселся какой-то закутанный
господин; дело было вечером, я не мог его путем разглядеть.
Но он не выходил, и вскоре мы увидели его
в последний раз на высоких козлах коляски,
в которую
усаживалась семья каких-то важных
господ…
Становая своею полною фигурой напомнила ему г-жу Захаревскую, а солидными манерами — жену Крестовникова. Когда вышли из церкви, то
господин в синем сюртуке подал ей манто и сам
уселся на маленькую лошаденку, так что ноги его почти доставали до земли. На этой лошаденке он отворил для
господ ворота. Становая, звеня колокольцами, понеслась марш-марш вперед. Павел поехал рядом с
господином в синем сюртуке.
— Слушаю-с! — отвечал Иван и, будучи все-таки очень доволен милостями
барина, решился
в мыслях еще усерднее служить ему, и когда они возвратились домой, Вихров, по обыкновению, сел
в кабинете писать свой роман, а Иван
уселся в лакейской и старательнейшим образом принялся приводить
в порядок разные охотничьи принадлежности: протер и прочистил ружья, зарядил их, стал потом починивать патронташ.
Пришла она
в избу,
уселась в угол и знай зубами стучит да себе под нос чего-то бормочет, а чего бормочет, и
господь ее ведает. Ноженьки у ней словно вот изорваны, все
в крове, а лопотинка так и сказать страсти! — где лоскуток, где два! и как она это совсем не измерзла — подивились мы тутотка с бабой. Василиса же у меня, сам знаешь, бабонька милосердая; смотрит на нее, на убогую, да только убивается.
Вследствие его и досады, порожденной им, напротив, я даже скоро нашел, что очень хорошо, что я не принадлежу ко всему этому обществу, что у меня должен быть свой кружок, людей порядочных, и
уселся на третьей лавке, где сидели граф Б., барон З., князь Р., Ивин и другие
господа в том же роде, из которых я был знаком с Ивиным и графом Б. Но и эти
господа смотрели на меня так, что я чувствовал себя не совсем принадлежащим и к их обществу.
— Cher monsieur Karmazinoff, [Дорогой
господин Кармазинов (фр.).] — заговорил Степан Трофимович, картинно
усевшись на диване и начав вдруг сюсюкать не хуже Кармазинова, — cher monsieur Karmazinoff, жизнь человека нашего прежнего времени и известных убеждений, хотя бы и
в двадцатипятилетний промежуток, должна представляться однообразною…
Затем хозяин и гости чинно
уселись по местам и стали рассуждать о том, как предстоящее дело устройства дворянского пансиона при гимназии осуществить, и тут сразу же затеялся спор между Иваном Петровичем и губернским предводителем, из коих последний объявил, что капитал, жертвуемый
господином Тулузовым, должен быть внесен
в депутатское дворянское собрание и причислен к дворянским суммам.
Небольшой камень этот, возвышающийся над водой ровною и круглою площадью фута
в два
в диаметре, служил теперь помещением для пяти человек, из коих четверо: Порохонцев, Пизонский, лекарь и Ахилла, размещались по краям,
усевшись друг к другу спинами, а Комарь стоял между ними
в узеньком четыреугольнике, образуемом их спинами, и мыл голову своего
господина, остальные беседовали.
Уселись на дрожки и поехали к
господам, у которых жила Клавдия, осведомляться о ней. На улицах было почти везде грязно, хотя дождь прошел еще вчера вечером. Дрожки только изредка продребезжат по каменной настилке и опять вязнут
в липкой грязи на немощенных улицах.
— Ничего-с! — повторил еще раз Елпидифор Мартыныч,
усаживаясь в кресло и приготовляясь, как видно, побеседовать. — К-х-ха! — откашлянулся он затем с каким-то особенным наслаждением и отнесся уже с разговорами к княгине. — Был я, сударыня, ваше сиятельство, у графа Виктора Сергеевича на обеде; кушали у него: владыко с викарием, генерал-губернатор со свитой, разные
господа сенаторы…
В передней между тем происходила довольно оригинальная сцена: Прокофий, подав
барину портрет,
уселся в зале под окошком и начал, по обыкновению, читать газету.
Пока ходили около экипажей и
усаживались, Кербалай стоял у дороги и, взявшись обеими руками за живот, низко кланялся и показывал зубы; он думал, что
господа приехали наслаждаться природой и пить чай, и не понимал, почему это они садятся
в экипажи. При общем безмолвии поезд тронулся, и около духана остался один только дьякон.
— Ох,
в живых бы довести
барина до дому! — говорил Федя,
усаживаясь на козлы. — А то будет мне на орехи от барыни… До свидания, сударь!.. Извините на нашей простоте…
Закусив так, как закусывает человек, у которого
в перспективе богатый званый обед, то есть перехватив кое-что, чтобы, как говорится, червячка заморить, и выпив одну рюмочку водки,
господин Голядкин
уселся в креслах и, скромно осмотревшись кругом, мирно пристроился к одной тощей национальной газетке.
Господин Голядкин
уселся, наконец, не сводя глаз с Крестьяна Ивановича. Крестьян Иванович с крайне недовольным видом стал шагать из угла
в угол своего кабинета. Последовало долгое молчание.
«Этот доктор глуп, — подумал
господин Голядкин, забиваясь
в карету, — крайне глуп. Он, может быть, и хорошо своих больных лечит, а все-таки… глуп, как бревно».
Господин Голядкин
уселся. Петрушка крикнул: «Пошел!» — и карета покатилась опять на Невский проспект.
Все, кто ни был
в комнатах, все
уселись в нескольких рядах, кругом
господина Голядкина и Олсуфия Ивановича.
«Очень рад вас видеть,
господа!» Что касается до гостей, то Ферапонт Григорьич сохранял какую-то насмешливую мину и был очень важен; музыкант немного дик: поздоровавшись с хозяином, он тотчас же
уселся в угол; две неопределенные личности, одна
в теплом пальто, а другая во фраке бутылочного цвета, были таинственны; сибарит весел и только немного женировался тем, что хозяйский сюртук был не совсем впору и сильно тянул его руки назад.
Пройдя раза два по главной аллее, я сел рядом на скамейку с одним
господином из Ярославля, тоже дачным жителем, который был мне несколько знаком и которого прозвали
в Сокольниках воздушным, не потому, чтобы
в наружности его было что-нибудь воздушное, — нисколько: он был мужчина плотный и коренастый, а потому, что он, какая бы ни была погода, целые дни был на воздухе: часов
в пять утра он пил уж чай
в беседке, до обеда переходил со скамейки на скамейку, развлекая себя или чтением «Северной пчелы» [«Северная пчела» — газета, с 1825 года издававшаяся реакционными писателями Ф.Булгариным и Н.Гречем.], к которой чувствовал особенную симпатию, или просто оставался
в созерцательном положении, обедал тоже на воздухе, а после обеда ложился где-нибудь
в тени на ковре, а часов
в семь опять
усаживался на скамейку и наблюдал гуляющих.
В другие сани
уселись другие
господа, тоже с цыганками и цыганами.
Он был
в тот день не один; впрочем, его редко можно было застать одного. У него сидела какая-то приказная строка, со старушечьим сморщенньм лицом, ястребиным носом и беспокойными глазами, совершенно истасканное существо, недавно служившее
в теплом местечке, а
в настоящее время находившееся под судом. Держась одною рукою за галстук, а другою — за переднюю часть фрака, этот
господин следил взором за Степаном Петровичем и, подождав, пока
усядутся гости, проговорил с глубоким вздохом...
Степанида (
усаживается у печки). А вот, девонька, видишь ты, какое дело-то вышло. Город-то наш на проезжей дороге; мещане мы. Живем-то хоть бедненько, а домишко-то у нас хоть куда. Вот и останавливаются у нас купцы и
баре, случается. Семья-то у нас небольшая была: я с мужем да дочка Дашенька; хозяин-то у меня уж старенек. Останавливался у нас проездом купец молодой, начал он Дашу-то уговаривать да улещать. Нам и невдомек такое дело. А
в прошлом году, около святок, и сманил ее у нас.
— Ох,
господин Хвалынцев, да какой же вы, право, нервный! — говорил Свитка, качая головою, когда студент
уселся уже
в старое, но очень мягкое и покойное кресло. — Ишь ведь, и до сих пор нет-нет, а все-таки дергает лицо дрожью!
Ковры на поляне расстелют,
господа обедать на них
усядутся, князь Алексей Юрьич
в середке. Сначала о поле речь ведут, каждый собакой своей похваляется, об лошадях спорят, про прежние случаи рассказывают. Один хорошо сморозит, другой лучше того, а как князь начнет, так всех за пояс заткнет… Иначе и быть нельзя; испокон веку заведено, что самый праведный человек на охоте что ни скажет, то соврет.
Встанут из-за стола, княгиня с барынями на свою половину пойдет, князь Алексей Юрьич с большими
господами в гостиную. Сядут. Оглядится князь, все ли гости
уселись, лишних нет ли, помолчит маленько да, глядя на старшего дворецкого, вполголоса промолвит ему: «Хлеб наш насущный даждь нам днесь».
Позвали к
барину брить.
Уселся Петр Александрович перед зеркалом. Намылил ему Пахомыч подбородок, стал править бритву, да и взгляни
в окно — а окно-то кабинета на двор выходило — а по двору-то Аннушка идет, пышная такая, важная и ключами помахивает.
И он не стал портить водою вина по греческой моде, а,
усевшись в покойное кресло своего
господина, подвинул к себе сосуды с фалернским, хиосским, антильским и кипрским вином и начал лечиться от горького вкуса.
— Во-первых, это истинная правда и случилось здесь, у Шевалье,
в большой зале. Приходят человека три декабристов обедать. Сидят у одного стола, едят, пьют, разговаривают. Только напротив их
уселся господин почтенной наружности, таких же лет и все прислушивается, как они про Сибирь что-нибудь скажут. Только он что-то спросил, слово за слово, разговорились, оказывается, что он тоже из Сибири.