Неточные совпадения
Еще
падет обвинение
на автора со стороны так называемых патриотов, которые спокойно сидят себе по
углам и занимаются совершенно посторонними делами, накопляют себе капитальцы, устроивая судьбу свою
на счет других; но как только случится что-нибудь, по мненью их, оскорбительное для отечества, появится какая-нибудь книга, в которой скажется иногда горькая правда, они выбегут со всех
углов, как пауки, увидевшие, что запуталась в паутину муха, и подымут вдруг крики: «Да хорошо ли выводить это
на свет, провозглашать об этом?
У всякого есть свой задор: у одного задор обратился
на борзых собак; другому кажется, что он сильный любитель музыки и удивительно чувствует все глубокие места в ней; третий мастер лихо пообедать; четвертый сыграть роль хоть одним вершком повыше той, которая ему назначена; пятый, с желанием более ограниченным,
спит и грезит о том, как бы пройтиться
на гулянье с флигель-адъютантом, напоказ своим приятелям, знакомым и даже незнакомым; шестой уже одарен такою рукою, которая чувствует желание сверхъестественное заломить
угол какому-нибудь бубновому тузу или двойке, тогда как рука седьмого так и лезет произвести где-нибудь порядок, подобраться поближе к личности станционного смотрителя или ямщиков, — словом, у всякого есть свое, но у Манилова ничего не было.
Бывало, стоишь, стоишь в
углу, так что колени и спина заболят, и думаешь: «Забыл про меня Карл Иваныч: ему, должно быть, покойно сидеть
на мягком кресле и читать свою гидростатику, — а каково мне?» — и начнешь, чтобы напомнить о себе, потихоньку отворять и затворять заслонку или ковырять штукатурку со стены; но если вдруг
упадет с шумом слишком большой кусок
на землю — право, один страх хуже всякого наказания.
Раскольников перешел через площадь. Там,
на углу, стояла густая толпа народа, все мужиков. Он залез в самую густоту, заглядывая в лица. Его почему-то тянуло со всеми заговаривать. Но мужики не обращали внимания
на него и все что-то галдели про себя, сбиваясь кучками. Он постоял, подумал и пошел направо, тротуаром, по направлению к В—му. Миновав площадь, он
попал в переулок…
Клим заглянул в дверь: пред квадратной
пастью печки, полной алых
углей, в низеньком, любимом кресле матери, развалился Варавка, обняв мать за талию, а она сидела
на коленях у него, покачиваясь взад и вперед, точно маленькая. В бородатом лице Варавки, освещенном отблеском
углей, было что-то страшное, маленькие глазки его тоже сверкали, точно
угли, а с головы матери
на спину ее красиво стекали золотыми ручьями лунные волосы.
Вышли в коридор, остановились в
углу около большого шкафа, высоко в стене было вырезано квадратное окно, из него
на двери шкафа
падал свет и отчетливо был слышен голос Ловцова...
Изредка, воровато и почти бесшумно, как рыба в воде, двигались быстрые, черные фигурки людей. Впереди кто-то дробно стучал в стекла, потом стекло, звякнув, раскололось, прозвенели осколки,
падая на железо, взвизгнула и хлопнула калитка, встречу Самгина кто-то очень быстро пошел и внезапно исчез, как бы провалился в землю. Почти в ту же минуту из-за
угла выехали пятеро всадников, сгрудились, и один из них испуганно крикнул...
Размышляя, Самгин любовался, как ловко рыжий мальчишка увертывается от горничной, бегавшей за ним с мокрой тряпкой в руке; когда ей удалось загнать его в
угол двора, он
упал под ноги ей, пробежал
на четвереньках некоторое расстояние, высоко подпрыгнул от земли и выбежал
на улицу, а в ворота, с улицы, вошел дворник Захар, похожий
на Николая Угодника, и сказал...
Минуты две четверо в комнате молчали, прислушиваясь к спору
на террасе, пятый, Макаров, бесстыдно
спал в
углу,
на низенькой тахте. Лидия и Алина сидели рядом, плечо к плечу, Лидия наклонила голову, лица ее не было видно, подруга что-то шептала ей в ухо. Варавка, прикрыв глаза, курил сигару.
Она величественно отошла в
угол комнаты, украшенный множеством икон и тремя лампадами, села к столу,
на нем буйно кипел самовар, исходя обильным паром, блестела посуда, комнату наполнял запах лампадного масла, сдобного теста и меда. Самгин с удовольствием присел к столу, обнял ладонями горячий стакан чая. Со стены, сквозь запотевшее стекло,
на него смотрело лицо бородатого царя Александра Третьего, а под ним картинка: овечье стадо
пасет благообразный Христос, с длинной палкой в руке.
Если Захар заставал иногда там хозяйку с какими-нибудь планами улучшений и очищений, он твердо объявлял, что это не женское дело разбирать, где и как должны лежать щетки, вакса и сапоги, что никому дела нет до того, зачем у него платье лежит в куче
на полу, а постель в
углу за печкой, в пыли, что он носит платье и
спит на этой постели, а не она.
Ребенок видит, что и отец, и мать, и старая тетка, и свита — все разбрелись по своим
углам; а у кого не было его, тот шел
на сеновал, другой в сад, третий искал прохлады в сенях, а иной, прикрыв лицо платком от мух, засыпал там, где сморила его жара и повалил громоздкий обед. И садовник растянулся под кустом в саду, подле своей пешни, и кучер
спал на конюшне.
Не то
на него
нападал нервический страх: он пугался окружающей его тишины или просто и сам не знал чего — у него побегут мурашки по телу. Он иногда боязливо косится
на темный
угол, ожидая, что воображение сыграет с ним штуку и покажет сверхъестественное явление.
Он взял фуражку и побежал по всему дому, хлопая дверями, заглядывая во все
углы. Веры не было, ни в ее комнате, ни в старом доме, ни в поле не видать ее, ни в огородах. Он даже поглядел
на задний двор, но там только Улита мыла какую-то кадку, да в сарае Прохор лежал
на спине плашмя и
спал под тулупом, с наивным лицом и открытым ртом.
Марина выказала всю данную ей природой ловкость, извиваясь, как змея, бросаясь из
угла в
угол, прыгая
на лавки,
на столы, металась к окнам,
на печь, даже пробовала в печь: вожжа следовала за ней и доставала повсюду, пока, наконец, Марина не
попала случайно
на дверь.
Но главное его призвание и страсть — дразнить дворовых девок, трепать их, делать всякие штуки. Он смеется над ними, свищет им вслед, схватит из-за
угла длинной рукой за плечо или за шею так, что бедная девка не вспомнится, гребенка выскочит у ней, и коса
упадет на спину.
Он
попал будто в клетку тигрицы, которая, сидя в
углу, следит за своей жертвой: и только он брался за ручку двери, она уже стояла перед ним, прижавшись спиной к замку и глядя
на него своим смеющимся взглядом, без улыбки.
Райский с трудом представлял себе, как
спали на этих катафалках: казалось ему, не уснуть живому человеку тут. Под балдахином вызолоченный висящий купидон, весь в пятнах, полинявший, натягивал стрелу в постель; по
углам резные шкафы, с насечкой из кости и перламутра.
— Боже мой! — говорил Райский, возвращаясь к себе и бросаясь, усталый и телом и душой, в постель. — Думал ли я, что в этом
углу вдруг
попаду на такие драмы,
на такие личности? Как громадна и страшна простая жизнь в наготе ее правды и как люди остаются целы после такой трескотни! А мы там, в куче, стряпаем свою жизнь и страсти, как повара — тонкие блюда!..
Она столько вносила перемены с собой, что с ее приходом как будто
падал другой свет
на предметы; простая комната превращалась в какой-то храм, и Вера, как бы ни запрятывалась в
угол, всегда была
на первом плане, точно поставленная
на пьедестал и освещенная огнями или лунным светом.
Бывало, не заснешь, если в комнату ворвется большая муха и с буйным жужжаньем носится, толкаясь в потолок и в окна, или заскребет мышонок в
углу; бежишь от окна, если от него дует, бранишь дорогу, когда в ней есть ухабы, откажешься ехать
на вечер в конец города под предлогом «далеко ехать», боишься пропустить урочный час лечь
спать; жалуешься, если от супа пахнет дымом, или жаркое перегорело, или вода не блестит, как хрусталь…
Так когда и мы все перебрались
на шкуну, рассовали кое-куда багаж, когда разошлись по
углам, особенно улеглись ночью
спать, то хоть бы и еще взять народу и вещей. Это та же история, что с чемоданом: не верится, чтоб вошло все приготовленное количество вещей, а потом окажется, что можно как-нибудь сунуть и то, втиснуть другое, третье.
Следующие два дня были дождливые, в особенности последний. Лежа
на кане, я нежился под одеялом. Вечером перед сном тазы последний раз вынули жар из печей и положили его посредине фанзы в котел с золой. Ночью я проснулся от сильного шума.
На дворе неистовствовала буря, дождь хлестал по окнам. Я совершенно забыл, где мы находимся; мне казалось, что я
сплю в лесу, около костра, под открытым небом. Сквозь темноту я чуть-чуть увидел свет потухающих
углей и испугался.
Только что чайник повесили над огнем, как вдруг один камень накалился и лопнул с такой силой, что разбросал
угли во все стороны, точно ружейный выстрел. Один
уголь попал к Дерсу
на колени.
Он не пошел за ней, а прямо в кабинет; холодно, медленно осмотрел стол, место подле стола; да, уж он несколько дней ждал чего-нибудь подобного, разговора или письма, ну, вот оно, письмо, без адреса, но ее печать; ну, конечно, ведь она или искала его, чтоб уничтожить, или только что бросила, нет, искала: бумаги в беспорядке, но где ж ей било найти его, когда она, еще бросая его, была в такой судорожной тревоге, что оно, порывисто брошенное, как
уголь, жегший руку, проскользнуло через весь стол и
упало на окно за столом.
Ему тотчас сказали, как что было; яростный офицер собирался
напасть на меня из-за
угла, подкупить бурлаков и сделать засаду, но, непривычный к сухопутным кампаниям, мирно скрылся в какой-то уездный город.
Два дни и две ночи
спал Петро без просыпу. Очнувшись
на третий день, долго осматривал он
углы своей хаты; но напрасно старался что-нибудь припомнить: память его была как карман старого скряги, из которого полушки не выманишь. Потянувшись немного, услышал он, что в ногах брякнуло. Смотрит: два мешка с золотом. Тут только, будто сквозь сон, вспомнил он, что искал какого-то клада, что было ему одному страшно в лесу… Но за какую цену, как достался он, этого никаким образом не мог понять.
Отец дал нам свое объяснение таинственного события. По его словам, глупых людей пугал какой-то местный «гультяй» — поповский племянник, который становился
на ходули, драпировался простынями, а
на голову надевал горшок с
углями, в котором были проделаны отверстия в виде глаз и рта. Солдат будто бы схватил его снизу за ходули, отчего горшок
упал, и из него посыпались
угли. Шалун заплатил солдату за молчание…
Крыша мастерской уже провалилась; торчали в небо тонкие жерди стропил, курясь дымом, сверкая золотом
углей; внутри постройки с воем и треском взрывались зеленые, синие, красные вихри, пламя снопами выкидывалось
на двор,
на людей, толпившихся пред огромным костром, кидая в него снег лопатами. В огне яростно кипели котлы, густым облаком поднимался пар и дым, странные запахи носились по двору, выжимая слезы из глаз; я выбрался из-под крыльца и
попал под ноги бабушке.
Я
спал между печью и окном,
на полу, мне было коротко, ноги я засовывал в подпечек, их щекотали тараканы. Этот
угол доставил мне немало злых удовольствий, — дед, стряпая, постоянно выбивал стекла в окне концами ухватов и кочерги. Было смешно и странно, что он, такой умный, не догадается обрезать ухваты.
Встав со стула, она медленно передвинулась в свой
угол, легла
на постель и стала вытирать платком вспотевшее лицо. Рука ее двигалась неверно, дважды
упала мимо лица
на подушку и провела платком по ней.
Огонь, вспыхнувший вначале между двумя дотлевавшими головнями, сперва было потух, когда
упала на него и придавила его пачка. Но маленькое, синее пламя еще цеплялось снизу за один
угол нижней головешки. Наконец тонкий, длинный язычок огня лизнул и пачку, огонь прицепился и побежал вверх по бумаге, по
углам, и вдруг вся пачка вспыхнула в камине, и яркое пламя рванулось вверх. Все ахнули.
Попасть «в медную гору», как мочегане называли рудник, считалось величайшею бедой, гораздо хуже, чем «огненная работа»
на фабрике, не говоря уже о вспомогательных заводских работах, как поставка дров,
угля и руды или перевозка вообще.
В сенях, за вытащенным из избы столиком, сидел известный нам старый трубач и пил из медного чайника кипяток, взогретый
на остатках спирта командирского чая; в
углу,
на куче мелких сосновых ветвей,
спали два повстанца, состоящие
на ординарцах у командира отряда, а задом к ним с стеариновым огарочком в руках, дрожа и беспрестанно озираясь, стоял сам стражник.
Один раз как-то без него я заглянул даже в дедушкину комнату: она была пуста, все вещи куда-то вынесли, стояла только в
углу его скамеечка и кровать с веревочным переплетом, посредине которого лежал тонкий лубок, покрытый войлоком, а
на войлоке
спали поочередно который-нибудь из чтецов псалтыря.
Домой я вернулся, когда солнце уже садилось. Вечерний розовый пепел —
на стекле стен,
на золоте шпица аккумуляторной башни,
на голосах и улыбках встречных нумеров. Не странно ли: потухающие солнечные лучи
падают под тем же точно
углом, что и загорающиеся утром, а все — совершенно иное, иная эта розовость — сейчас очень тихая, чуть-чуть горьковатая, а утром — опять будет звонкая, шипучая.
Направо от двери, около кривого сального стола,
на котором стояло два самовара с позеленелой кое-где медью, и разложен был сахар в разных бумагах, сидела главная группа: молодой безусый офицер в новом стеганом архалуке, наверное сделанном из женского капота, доливал чайник; человека 4 таких же молоденьких офицеров находились в разных
углах комнаты: один из них, подложив под голову какую-то шубу,
спал на диване; другой, стоя у стола, резал жареную баранину безрукому офицеру, сидевшему у стола.
— Дядюшка! — неистово закричал Александр, схватив его за руку, но поздно: комок перелетел через
угол соседней крыши,
упал в канал,
на край барки с кирпичами, отскочил и прыгнул в воду.
— Сигарку, вечером, у окна… месяц светил… после беседки… в Скворешниках? Помнишь ли, помнишь ли, — вскочила она с места, схватив за оба
угла его подушку и потрясая ее вместе с его головой. — Помнишь ли, пустой, пустой, бесславный, малодушный, вечно, вечно пустой человек! — шипела она своим яростным шепотом, удерживаясь от крику. Наконец бросила его и
упала на стул, закрыв руками лицо. — Довольно! — отрезала она, выпрямившись. — Двадцать лет прошло, не воротишь; дура и я.
В эту минуту из-за избы раздалось несколько выстрелов, человек десять пеших людей бросились с саблями
на душегубцев, и в то же время всадники князя Серебряного, вылетев из-за
угла деревни, с криком
напали на опричников.
Не видя никого и думая, что он один, он иногда решался недалеко выходить из
угла и ковылял вдоль
паль, шагов
на двенадцать от своего места, потом возвращался назад, потом опять выходил, точно делал моцион.
Когда
на него насмотрелись и стали расходиться, он отковылял, хромая, прискакивая
на одной ноге и помахивая здоровым крылом, в самый дальний конец острога, где забился в
углу, плотно прижавшись к
палям.
Не однажды он уговаривал меня намазать ей, сонной, лицо ваксой или сажей, натыкать в ее подушку булавок или как-нибудь иначе «подшутить» над ней, но я боялся кухарки, да и
спала она чутко, часто просыпаясь; проснется, зажжет лампу и сидит
на кровати, глядя куда-то в
угол. Иногда она приходила ко мне за печку и, разбудив меня, просила хрипло...
Слова — полиция, обыск, тюрьма, суд, Сибирь, — слова, постоянно звучавшие в их беседах о гонении за веру,
падали на душу мне горячими
углями, разжигая симпатию и сочувствие к этим старикам; прочитанные книги научили меня уважать людей, упорных в достижении своих целей, ценить духовную стойкость.
На диване же
спал Препотенский, который после всего, что с ним здесь произошло, боялся идти домой, опасаясь, не подкарауливает ли его где-нибудь за
углом Ахилла, и уговорил почтмейстера дозволить ему переночевать для безопасности.
Матвей попробовал вернуться. Он еще не понимал хорошенько, что такое с ним случилось, но сердце у него застучало в груди, а потом начало как будто
падать. Улица,
на которой он стоял, была точь-в-точь такая, как и та, где был дом старой барыни. Только занавески в окнах были опущены
на правой стороне, а тени от домов тянулись
на левой. Он прошел квартал, постоял у другого
угла, оглянулся, вернулся опять и начал тихо удаляться, все оглядываясь, точно его тянуло к месту или
на ногах у него были пудовые гири.
Корзина с провизией склонилась в руках ослабевшего человека, сидевшего в
углу вагона, и груши из нее посыпались
на пол. Ближайший сосед поднял их, тихо взял корзину из рук спящего и поставил ее рядом с ним. Потом вошел кондуктор, не будя Матвея, вынул билет из-за ленты его шляпы и
на место билета положил туда же белую картонную марку с номером. Огромный человек крепко
спал, сидя, и
на лице его бродила печальная судорога, а порой губы сводило, точно от испуга…
Дул ленивый сырой ветер, обрывая последние листья с полуголых деревьев, они
падали на влажную землю и кувыркались по ней, разбегаясь в подворотни, в
углы, под лавки у ворот.
Просидела она почти до полуночи, и Кожемякину жалко было прощаться с нею. А когда она ушла, он вспомнил Марфу, сердце его, снова охваченное страхом, трепетно забилось, внушая мысль о смерти, стерегущей его где-то близко, — здесь, в одном из
углов, где безмолвно слились тени, за кроватью, над головой, — он спрыгнул
на пол, метнулся к свету и —
упал, задыхаясь.
Матвей выбежал в сени, — в
углу стоял татарин, закрыв лицо руками, и бормотал. По двору металась Наталья, из её бестолковых криков Матвей узнал, что лекарь
спит, пьяный, и его не могут разбудить, никольский поп уехал
на мельницу, сомов ловить, а варваринский болен — пчёлы его искусали так, что глаза не глядят.