Неточные совпадения
И скатерть развернулася,
Откудова ни взялися
Две дюжие руки:
Ведро вина поставили,
Горой наклали хлебушка
И спрятались опять.
Крестьяне подкрепилися.
Роман за караульного
Остался у ведра,
А прочие вмешалися
В толпу — искать счастливого:
Им крепко захотелося
Скорей
попасть домой…
В ту же ночь
в бригадировом доме случился пожар, который, к счастию, успели потушить
в самом начале.
Сгорел только архив,
в котором временно откармливалась к праздникам свинья. Натурально, возникло подозрение
в поджоге, и
пало оно не на кого другого, а на Митьку. Узнали, что Митька напоил на съезжей сторожей и ночью отлучился неведомо куда. Преступника изловили и стали допрашивать с пристрастием, но он, как отъявленный вор и злодей, от всего отпирался.
Когда няня вошла
в детскую, Сережа рассказывал матери о том, как они
упали вместе с Наденькой, покатившись с
горы, и три раза перекувырнулись.
После короткого совещания — вдоль ли, поперек ли ходить — Прохор Ермилин, тоже известный косец, огромный, черноватый мужик, пошел передом. Он прошел ряд вперед, повернулся назад и отвалил, и все стали выравниваться за ним, ходя под
гору по лощине и на
гору под самую опушку леса. Солнце зашло за лес. Роса уже
пала, и косцы только на горке были на солнце, а
в низу, по которому поднимался пар, и на той стороне шли
в свежей, росистой тени. Работа кипела.
И
в самом деле, здесь все дышит уединением; здесь все таинственно — и густые сени липовых аллей, склоняющихся над потоком, который с шумом и пеною,
падая с плиты на плиту, прорезывает себе путь между зеленеющими
горами, и ущелья, полные мглою и молчанием, которых ветви разбегаются отсюда во все стороны, и свежесть ароматического воздуха, отягощенного испарениями высоких южных трав и белой акации, и постоянный, сладостно-усыпительный шум студеных ручьев, которые, встретясь
в конце долины, бегут дружно взапуски и наконец кидаются
в Подкумок.
Заглянул бы кто-нибудь к нему на рабочий двор, где наготовлено было на запас всякого дерева и посуды, никогда не употреблявшейся, — ему бы показалось, уж не
попал ли он как-нибудь
в Москву на щепной двор, куда ежедневно отправляются расторопные тещи и свекрухи, с кухарками позади, делать свои хозяйственные запасы и где
горами белеет всякое дерево — шитое, точеное, лаженое и плетеное: бочки, пересеки, ушаты, лагуны́, [Лагун — «форма ведра с закрышкой».
Татьяна долго
в келье модной
Как очарована стоит.
Но поздно. Ветер встал холодный.
Темно
в долине. Роща
спитНад отуманенной рекою;
Луна сокрылась за
горою,
И пилигримке молодой
Пора, давно пора домой.
И Таня, скрыв свое волненье,
Не без того, чтоб не вздохнуть,
Пускается
в обратный путь.
Но прежде просит позволенья
Пустынный замок навещать,
Чтоб книжки здесь одной читать.
Все уже разошлись; одна свеча
горит в гостиной; maman сказала, что она сама разбудит меня; это она присела на кресло, на котором я
сплю, своей чудесной нежной ручкой провела по моим волосам, и над ухом моим звучит милый знакомый голос...
Паратов. Это делает тебе честь, Робинзон. Но ты не по времени горд. Применяйся к обстоятельствам, бедный друг мой! Время просвещенных покровителей, время меценатов прошло; теперь торжество буржуазии, теперь искусство на вес золота ценится,
в полном смысле наступает золотой век. Но, уж не взыщи, подчас и ваксой напоят, и
в бочке с
горы, для собственного удовольствия, прокатят — на какого Медичиса
нападешь. Не отлучайся, ты мне нужен будешь!
— Встряхнуть бы все это, чтоб рассыпалось
в пыль, — бормотал он, глядя
в ощеренные
пасти камней,
в трещины отвесной
горы.
Она записала эти слова на обложке тетради Клима, но забыла списать их с нее, и, не
попав в яму ее памяти, они
сгорели в печи. Это Варавка говорил...
Самгин пошел домой, — хотелось есть до колик
в желудке.
В кухне на столе
горела дешевая, жестяная лампа, у стола сидел медник, против него — повар, на полу у печи кто-то
спал,
в комнате Анфимьевны звучали сдержанно два или три голоса. Медник говорил быстрой скороговоркой, сердито, двигая руками по столу...
Климу не хотелось
спать, но он хотел бы перешагнуть из мрачной суеты этого дня
в область других впечатлений. Он предложил Маракуеву ехать на Воробьевы
горы. Маракуев молча кивнул головой.
Было около полуночи, когда Клим пришел домой. У двери
в комнату брата стояли его ботинки, а сам Дмитрий, должно быть, уже
спал; он не откликнулся на стук
в дверь, хотя
в комнате его
горел огонь, скважина замка пропускала
в сумрак коридора желтенькую ленту света. Климу хотелось есть. Он осторожно заглянул
в столовую, там шагали Марина и Кутузов, плечо
в плечо друг с другом; Марина ходила, скрестив руки на груди, опустя голову, Кутузов, размахивая папиросой у своего лица, говорил вполголоса...
Началась исповедь Ольги, длинная, подробная. Она отчетливо, слово за словом, перекладывала из своего ума
в чужой все, что ее так долго грызло, чего она краснела, чем прежде умилялась, была счастлива, а потом вдруг
упала в омут
горя и сомнений.
Там нашли однажды собаку, признанную бешеною потому только, что она бросилась от людей прочь, когда на нее собрались с вилами и топорами, исчезла где-то за
горой;
в овраг свозили
падаль;
в овраге предполагались и разбойники, и волки, и разные другие существа, которых или
в том краю, или совсем на свете не было.
«Ночью писать, — думал Обломов, — когда же спать-то? А поди тысяч пять
в год заработает! Это хлеб! Да писать-то все, тратить мысль, душу свою на мелочи, менять убеждения, торговать умом и воображением, насиловать свою натуру, волноваться, кипеть,
гореть, не знать покоя и все куда-то двигаться… И все писать, все писать, как колесо, как машина: пиши завтра, послезавтра; праздник придет, лето настанет — а он все пиши? Когда же остановиться и отдохнуть? Несчастный!»
Потом мало-помалу место живого
горя заступило немое равнодушие. Илья Ильич по целым часам смотрел, как
падал снег и наносил сугробы на дворе и на улице, как покрыл дрова, курятники, конуру, садик, гряды огорода, как из столбов забора образовались пирамиды, как все умерло и окуталось
в саван.
И Ольга не справлялась, поднимет ли страстный друг ее перчатку, если б она бросила ее
в пасть ко льву, бросится ли для нее
в бездну, лишь бы она видела симптомы этой страсти, лишь бы он оставался верен идеалу мужчины, и притом мужчины, просыпающегося чрез нее к жизни, лишь бы от луча ее взгляда, от ее улыбки
горел огонь бодрости
в нем и он не переставал бы видеть
в ней цель жизни.
Она теперь только поняла эту усилившуюся к ней, после признания, нежность и ласки бабушки. Да, бабушка взяла ее неудобоносимое
горе на свои старые плечи, стерла своей виной ее вину и не сочла последнюю за «потерю чести». Потеря чести! Эта справедливая, мудрая, нежнейшая женщина
в мире, всех любящая, исполняющая так свято все свои обязанности, никого никогда не обидевшая, никого не обманувшая, всю жизнь отдавшая другим, — эта всеми чтимая женщина «
пала, потеряла честь»!
Он простился с ней и так погнал лошадей с крутой
горы, что чуть сам не сорвался с обрыва. По временам он, по привычке, хватался за бич, но вместо его под руку
попадали ему обломки
в кармане; он разбросал их по дороге. Однако он опоздал переправиться за Волгу, ночевал у приятеля
в городе и уехал к себе рано утром.
— Что? разве вам не сказали? Ушла коза-то! Я обрадовался, когда услыхал, шел поздравить его, гляжу — а на нем лица нет! Глаза помутились, никого не узнаёт. Чуть горячка не сделалась, теперь, кажется, проходит. Чем бы плакать от радости, урод убивается
горем! Я лекаря было привел, он прогнал, а сам ходит, как шальной… Теперь он
спит, не мешайте. Я уйду домой, а вы останьтесь, чтоб он чего не натворил над собой
в припадке тупоумной меланхолии. Никого не слушает — я уж хотел побить его…
В открыто смотрящем и ничего не видящем взгляде лежит сила страдать и терпеть. На лице
горит во всем блеске красота и величие мученицы. Гром бьет ее, огонь
палит, но не убивает женскую силу.
— Что такое у тебя? Я
в окно увидала свет, испугалась, думала, ты
спишь… Что это
горит в чашке?
Борис уже не смотрел перед собой, а чутко замечал, как картина эта повторяется у него
в голове; как там расположились
горы,
попала ли туда вон избушка, из которой валил дым; поверял и видел, что и мели там, и паруса белеют.
Я говорил как будто
падал, и лоб мой
горел. Она слушала меня уже без тревоги, напротив, чувство было
в лице; но она смотрела как-то застенчиво, как будто стыдясь.
«Что ты станешь там делать?» — «А вон на ту
гору охота влезть!» Ступив на берег, мы
попали в толпу малайцев, негров и африканцев, как называют себя белые, родившиеся
в Африке.
Вот, смотрите, громада исполинской крепости рушится медленно, без шума;
упал один бастион, за ним валится другой; там опустилась, подавляя собственный фундамент, высокая башня, и опять все тихо отливается
в форму
горы, островов с лесами, с куполами.
«Наледи — это не замерзающие и при жестоком морозе ключи; они выбегают с
гор в Лену; вода стоит поверх льда; случится
попасть туда — лошади не вытащат сразу, полозья и обмерзнут: тогда ямщику остается ехать на станцию за людьми и за свежими лошадями, а вам придется ждать
в мороз несколько часов, иногда полсутки…
Часа
в три мы снялись с якоря, пробыв ровно три месяца
в Нагасаки: 10 августа пришли и 11 ноября ушли. Я лег было
спать, но топот людей, укладка якорной цепи разбудили меня. Я вышел
в ту минуту, когда мы выходили на первый рейд, к Ковальским, так называемым, воротам. Недавно я еще катался тут. Вон и бухта, которую мы осматривали, вон Паппенберг, все знакомые рытвины и ложбины на дальних высоких
горах, вот Каменосима, Ивосима, вон, налево, синеет мыс Номо, а вот и простор, беспредельность, море!
Я писал вам, как мы, гонимые бурным ветром, дрожа от северного холода, пробежали мимо берегов Европы, как
в первый раз
пал на нас у подошвы
гор Мадеры ласковый луч солнца и, после угрюмого, серо-свинцового неба и такого же моря, заплескали голубые волны, засияли синие небеса, как мы жадно бросились к берегу погреться горячим дыханием земли, как упивались за версту повеявшим с берега благоуханием цветов.
Бледная зелень ярко блеснула на минуту, лучи покинули ее и осветили
гору, потом
пали на город, а
гора уже потемнела; лучи заглядывали
в каждую впадину, ласкали крутизны, которые, вслед за тем, темнели, потом облили блеском разом три небольшие холма, налево от Нагасаки, и, наконец, по всему берегу хлынул свет, как золото.
По этим
горам брошены другие, меньшие
горы; они,
упав, раздробились, рассыпались и покатились
в пропасти, но вдруг будто были остановлены на пути и повисли над бездной.
Нет науки о путешествиях: авторитеты, начиная от Аристотеля до Ломоносова включительно, молчат; путешествия не
попали под ферулу риторики, и писатель свободен пробираться
в недра
гор, или опускаться
в глубину океанов, с ученою пытливостью, или, пожалуй, на крыльях вдохновения скользить по ним быстро и ловить мимоходом на бумагу их образы; описывать страны и народы исторически, статистически или только посмотреть, каковы трактиры, — словом, никому не отведено столько простора и никому от этого так не тесно писать, как путешественнику.
Его железная натура, кажется, не знала, что такое усталость, и жить по целым месяцам
в глубине тайги, по неделям
спать под прикрытием полотняной палатки на снегу
в горах, делать тысячеверстные экскурсии верхом — во всех этих подвигах Данила Шелехов не знал соперников.
И
упала баба
в озеро и
горит по сей день.
— Lise, ты с ума сошла. Уйдемте, Алексей Федорович, она слишком капризна сегодня, я ее раздражать боюсь. О,
горе с нервною женщиной, Алексей Федорович! А ведь
в самом деле она, может быть, при вас
спать захотела. Как это вы так скоро нагнали на нее сон, и как это счастливо!
Испытывал ты, видал ты во сне, как
в яму с
горы падают?
Еще никогда не делала Катя таких признаний Алеше, и он почувствовал, что она теперь именно
в той степени невыносимого страдания, когда самое гордое сердце с болью крушит свою гордость и
падает побежденное
горем.
Когда намеченный маршрут близится к концу, то всегда торопишься: хочется скорее закончить путь.
В сущности, дойдя до моря, мы ничего не выигрывали. От устья Кумуху мы опять пойдем по какой-нибудь реке
в горы; так же будем устраивать биваки, ставить палатки и таскать дрова на ночь; но все же
в конце намеченного маршрута всегда есть что-то особенно привлекательное. Поэтому все рано легли
спать, чтобы пораньше встать.
Ночью, перед рассветом, меня разбудил караульный и доложил, что на небе видна «звезда с хвостом».
Спать мне не хотелось, и потому я охотно оделся и вышел из палатки. Чуть светало. Ночной туман исчез, и только на вершине
горы Железняк держалось белое облачко. Прилив был
в полном разгаре. Вода
в море поднялась и затопила значительную часть берега. До восхода солнца было еще далеко, но звезды стали уже меркнуть. На востоке, низко над горизонтом, была видна комета. Она имела длинный хвост.
Наконец стало светать. Вспыхнувшую было на востоке зарю тотчас опять заволокло тучами. Теперь уже все было видно: тропу, кусты, камни, берег залива, чью-то опрокинутую вверх дном лодку. Под нею
спал китаец. Я разбудил его и попросил подвезти нас к миноносцу. На судах еще кое-где
горели огни. У трапа меня встретил вахтенный начальник. Я извинился за беспокойство, затем пошел к себе
в каюту, разделся и лег
в постель.
Как и надо было ожидать, к рассвету мороз усилился до — 32°С. Чем дальше мы отходили от Сихотэ-Алиня, тем ниже
падала температура. Известно, что
в прибрежных странах очень часто на вершинах
гор бывает теплее, чем
в долинах. Очевидно, с удалением от моря мы вступили
в «озеро холодного воздуха», наполнявшего долину реки.
Немало трудностей доставил нам переход по затопленному лесу.
В наносной илистой почве мулы вязли,
падали и выбивались из сил. Только к сумеркам нам удалось подойти к
горам с правой стороны долины. Вьючные животные страшно измучились, но еще больше устали люди. К усталости присоединился озноб, и мы долго не могли согреться.
Река Кумуху интересна еще и
в том отношении, что здесь происходят как раз стыки двух флор — маньчжурской и охотской. Проводниками первой служат долины, второй — горные хребты. Создается впечатление, будто одна флора клином входит
в другую. Теперь, когда листва
опала, сверху, с
гор, было хорошо видно, где кончаются лиственные леса и начинаются хвойные. Долины кажутся серыми, а хребты — темно-зелеными.
В отдаленье темнеют леса, сверкают пруды, желтеют деревни; жаворонки сотнями поднимаются, поют,
падают стремглав, вытянув шейки торчат на глыбочках; грачи на дороге останавливаются, глядят на вас, приникают к земле, дают вам проехать и, подпрыгнув раза два, тяжко отлетают
в сторону; на
горе, за оврагом, мужик пашет; пегий жеребенок, с куцым хвостиком и взъерошенной гривкой, бежит на неверных ножках вслед за матерью: слышится его тонкое ржанье.
Водились за ним, правда, некоторые слабости: он, например, сватался за всех богатых невест
в губернии и, получив отказ от руки и от дому, с сокрушенным сердцем доверял свое
горе всем друзьям и знакомым, а родителям невест продолжал посылать
в подарок кислые персики и другие сырые произведения своего сада; любил повторять один и тот же анекдот, который, несмотря на уважение г-на Полутыкина к его достоинствам, решительно никогда никого не смешил; хвалил сочинение Акима Нахимова и повесть Пинну;заикался; называл свою собаку Астрономом; вместо однакоговорил одначеи завел у себя
в доме французскую кухню, тайна которой, по понятиям его повара, состояла
в полном изменении естественного вкуса каждого кушанья: мясо у этого искусника отзывалось рыбой, рыба — грибами, макароны — порохом; зато ни одна морковка не
попадала в суп, не приняв вида ромба или трапеции.
Интересною особенностью Арзамасовских
гор, находящихся против
пади Широкой, будет однообразие их форм. Пусть читатель представит себе несколько трехгранных пирамид, положенных набок друг около друга, основанием
в долину, а вершинами к водоразделу. Трехгранные углы их будут возвышенностями, а углубления между ними — распадками.
Перед тем как класть мясо
в котел, его надо
опалить на огне; тогда плесень
сгорает и мясо становится мягким и съедобным.
Едва мы поднялись наверх, как сразу увидели,
в чем дело. Из-за
гор, с правой стороны Мутухе, большими клубами подымался белый дым. Дальше, на севере, тоже курились сопки. Очевидно,
пал уже успел охватить большое пространство. Полюбовавшись им несколько минут, мы пошли к морю и, когда достигли береговых обрывов, повернули влево, обходя глубокие овраги и высокие мысы.