Неточные совпадения
Университетский вопрос был очень важным событием в эту зиму в Москве. Три старые
профессора в совете не приняли мнения молодых; молодые подали отдельное мнение. Мнение это, по суждению одних, было ужасное, по суждению других, было самое простое и справедливое мнение, и
профессора разделились на две партии.
Но вот в одно воскресенье, после обеда, в комнате бабушки собираются все учители, два
профессора и в присутствии папа и некоторых гостей делают репетицию
университетского экзамена, в котором Володя, к великой радости бабушки, выказывает необыкновенные познания.
Этот
профессор принадлежал к
университетским замухрышкам, которые всю жизнь тянут самую неблагодарную лямку: работают за десятерых, не пользуются благами жизни и кончают тем, что оставляют после себя несколько томов исследования о каком-нибудь греческом придыхании и голодную семью.
Началось с того, что Прозоров для первого раза «разошелся» с
университетским начальством из-за самого ничтожного повода: он за глаза сострил над
профессором, под руководством которого работал.
— Попроще, как все, а не как
профессор эстетики. Впрочем, этого вдруг растолковать нельзя; ты после сам увидишь. Ты, кажется, хочешь сказать, сколько я могу припомнить
университетские лекции и перевести твои слова, что ты приехал сюда делать карьеру и фортуну, — так ли?
Университетская жизнь текла прежним порядком; прибавилось еще два
профессора немца, один русский адъюнкт по медицинской части, Каменский, с замечательным даром слова, и новый адъюнкт-профессор российской словесности, Городчанинов, человек бездарный и отсталый, точь-в-точь похожий на известного
профессора Г-го или К-ва, некогда обучавших благородное российское юношество.
Милый дед, как странно меняется, как обманывает жизнь! Сегодня от скуки, от нечего делать, я взял в руки вот эту книгу — старые
университетские лекции, и мне стало смешно… Боже мой, я секретарь земской управы, той управы, где председательствует Протопопов, я секретарь, и самое большее, на что я могу надеяться, — это быть членом земской управы! Мне быть членом здешней земской управы, мне, которому снится каждую ночь, что я
профессор Московского университета, знаменитый ученый, которым гордится русская земля!
Тут остро мелькнул у меня перед глазами край снежно-белой палаты,
университетской палаты, амфитеатр с громоздящимися студенческими головами и седая борода профессора-венеролога… Но быстро я очнулся и вспомнил, что я в полутора тысячах верст от амфитеатра и в сорока верстах от железной дороги, в свете лампы-«молнии»… За белой дверью глухо шумели многочисленные пациенты, ожидающие очереди. За окном неуклонно смеркалось и летел первый зимний снег.
О своих
университетских занятиях в то время совестно вспомнить. Ни один из
профессоров, за исключением декана Ив. Ив. Давыдова, читавшего эстетику, не умел ни на минуту привлечь моего внимания, и, посещая по временам лекции, я или дремал, поставивши кулак на кулак, или старался думать о другом, чтобы не слыхать тоску наводящей болтовни. Зато желтая моя тетрадка все увеличивалась в объеме, и однажды я решился отправиться к Погодину за приговором моему эстетическому стремлению.
Мещерский потащил с собою ректора,
профессора Двигубского, по всем зданиям, принадлежавшим университету, и сейчас нашел удобное помещение в доме
университетской типографии: нужно было только сделать какие-то поправки и небольшие переделки.
Итак, в исходе сентября, в зале
университетского совета или в правлении (хорошенько не знаю, только помню, что на столе стояло зерцало) собрались
профессора, члены старого цензурного комитета, под председательством своего попечителя, явились и мы с председателем и с своим секретарем; прочли указ, предписание министра и наши утверждения в должностях.
В 1805 году, как известно, был утвержден устав Казанского университета, и через несколько месяцев последовало его открытие; между немногими преподавателями, начавшими чтение
университетских лекций, находился ординарный
профессор натуральной истории Карл Федорович Фукс, читавший свой предмет на французском языке.
Но до этой первой исповеди — в чужой церкви, в чужой стране, на чужом языке — была первая православная, честь честью, семилетняя, в московской
университетской церкви, у знакомого священника отца, «
профессора академии».
О Дерпте, тамошних
профессорах и студентской жизни мы знали немного. Кое-какие случайные рассказы и то, что осталось в памяти из повести графа Соллогуба „Аптекарша“. Смутно мы знали, что там совсем другие порядки, что существуют корпорации, что ученье идет не так, как в Казани и других русских
университетских городах. Но и только.
Да и старший мой дядя — его брат, живший всегда при родителях, хоть и опустился впоследствии в провинциальной жизни, но для меня был источником неистощимых рассказов о Московском
университетском пансионе, где он кончил курс, о писателях и
профессорах того времени, об актерах казенных театров, о всем, что он прочел. Он был юморист и хороший актер-любитель, и в нем никогда не замирала связь со всем, что в тогдашнем обществе, начиная с 20-х годов, было самого развитого, даровитого и культурного.
Довольно часто на обедах и вечерах бывал у них
профессор М.П.Розберг, слушал мои вещи и охотно рассказывал о литературно-университетской Москве 30-х и 40-х годов.
В середине зала стоял у стола ректор университета,
профессор Александр Шмидт, секретарь вызывал поименно студентов, студент подходил, ректор пожимал ему руку и вручал матрикул — пергаментный лист, на котором золотыми буквами удостоверялось на латинском языке, что такой-то студент Universitatis Caesareae Dorpatensis, data dextra, pollicitum (дав правую руку, обязался) исполнять все правила
университетского устава.
Профессор обмыл руки. Служитель быстро отпрепарировал кожу с головы, взял пилу и стал пилить череп; голова моталась под пилой вправо и влево, пила визжала. Служитель ввел в череп долото, череп хрястнул и открыл мозг.
Профессор вынул его, положил на дощечку и стал кромсать ножом. Я не мог оторвать глаз: здесь, в этом мелкобугристом сероватом студне с черными жилками в углублениях, — что в нем переживалось вчера на рассвете, под деревьями
университетского парка?
Рукопись наполнена массою самых неприглядных фактов, обличавших пустоту
университетских чтений, грошовое либеральничество
профессоров и поврежденность нравов студентов, и пр., и пр.
В ней Аскоченский с беспощадною резкостию осуждает весь строй
университетский и раскрывает недуги
профессоров банковского направления.
Университетское начальство, употребив безуспешно все исправительные меры, вследствие представлений инспектора гимназии
профессора Антона Алексеевича Барсова, выключило Потемкина из гимназии «за леность и нехождение в классы».