Неточные совпадения
Она тоже не спала всю ночь и всё утро ждала его. Мать и
отец были бесспорно согласны и счастливы ее счастьем. Она ждала его. Она первая хотела объявить ему свое и его счастье. Она готовилась одна встретить его, и радовалась этой мысли, и робела и стыдилась, и сама не знала, что она сделает. Она слышала его шаги и голос и ждала за дверью, пока
уйдет mademoiselle Linon. Mademoiselle Linon
ушла. Она, не думая, не спрашивая себя, как и что, подошла
к нему и сделала то, что она сделала.
Во время взрыва князя она молчала; она чувствовала стыд за мать и нежность
к отцу за его сейчас же вернувшуюся доброту; но когда
отец ушел, она собралась сделать главное, что было нужно, — итти
к Кити и успокоить ее.
Мальчики
ушли. Лидия осталась, отшвырнула веревки и подняла голову, прислушиваясь
к чему-то. Незадолго пред этим сад был обильно вспрыснут дождем, на освеженной листве весело сверкали в лучах заката разноцветные капли. Лидия заплакала, стирая пальцем со щек слезинки, губы у нее дрожали, и все лицо болезненно морщилось. Клим видел это, сидя на подоконнике в своей комнате. Он испуганно вздрогнул, когда над головою его раздался свирепый крик
отца Бориса...
Жарким летним вечером Клим застал
отца и брата в саду, в беседке;
отец, посмеиваясь необычным, икающим смехом, сидел рядом с Дмитрием, крепко прижав его
к себе; лицо Дмитрия было заплакано; он тотчас вскочил и
ушел, а
отец, смахивая платком капельки слез с брюк своих, сказал Климу...
Получив желаемое, я
ушел к себе, и только сел за стол писать, как вдруг слышу голос
отца Аввакума, который, чистейшим русским языком, кричит: «Нет ли здесь воды, нет ли здесь воды?» Сначала я не обратил внимания на этот крик, но, вспомнив, что, кроме меня и натуралиста, в городе русских никого не было, я стал вслушиваться внимательнее.
— Нет, как же, я знаю очень много. Вы были служанкою, — в последнее время у актрисы N.; когда она вышла замуж, вы отошли от нее; чтоб
уйти от
отца ее мужа, поступили в магазин N., из которого перешли
к нам; я знаю это со всеми подробностями.
Он решился
к нему ехать и даже выйти в отставку, если болезненное состояние
отца потребует его присутствия. Товарищи, заметя его беспокойство,
ушли. Владимир, оставшись один, написал просьбу об отпуске, — закурил трубку и погрузился в глубокие размышления.
Так рассказывали эту историю обыватели. Факт состоял в том, что губернатор после корреспонденции
ушел, а обличитель остался жив, и теперь, приехав на время
к отцу, наслаждался в родном городе своей славой…
— Груня, Грунюшка, опомнись… — шептал Макар, стоя перед ней. — Ворога твоего мы порешили… Иди и объяви начальству, што это я сделал:
уйду в каторгу… Легче мне будет!.. Ведь три года я муку-мученическую принимал из-за тебя… душу ты из меня выняла, Груня. А что касаемо Кирилла, так слухи о нем пали до меня давно, и я еще по весне с Гермогеном тогда на могилку
к отцу Спиридонию выезжал, чтобы его достигнуть.
Больше всех надоедал Домнушке гонявшийся за ней по пятам Вася Груздев, который толкал ее в спину, щипал и все старался подставить ногу, когда она тащила какую-нибудь посуду. Этот «пристанской разбойник», как окрестила его прислуга, вообще всем надоел. Когда ему наскучило дразнить Сидора Карпыча, он приставал
к Нюрочке, и бедная девочка не знала, куда от него спрятаться. Она спаслась только тем, что
ушла за
отцом в сарайную. Петр Елисеич, по обычаю, должен был поднести всем по стакану водки «из своих рук».
Мать, в свою очередь, пересказывала моему
отцу речи Александры Ивановны, состоявшие в том, что Прасковью Ивановну за богатство все уважают, что даже всякий новый губернатор приезжает с ней знакомиться; что сама Прасковья Ивановна никого не уважает и не любит; что она своими гостями или забавляется, или ругает их в глаза; что она для своего покоя и удовольствия не входит ни в какие хозяйственные дела, ни в свои, ни в крестьянские, а все предоставила своему поверенному Михайлушке, который от крестьян пользуется и наживает большие деньги, а дворню и лакейство до того избаловал, что вот как они и с нами, будущими наследниками, поступили; что Прасковья Ивановна большая странница, терпеть не может попов и монахов, и нищим никому копеечки не подаст; молится богу по капризу, когда ей захочется, — а не захочется, то и середи обедни из церкви
уйдет; что священника и причет содержит она очень богато, а никого из них
к себе в дом не пускает, кроме попа с крестом, и то в самые большие праздники; что первое ее удовольствие летом — сад, за которым она ходит, как садовник, а зимою любит она петь песни, слушать, как их поют, читать книжки или играть в карты; что Прасковья Ивановна ее, сироту, не любит, никогда не ласкает и денег не дает ни копейки, хотя позволяет выписывать из города или покупать у разносчиков все, что Александре Ивановне вздумается; что сколько ни просили ее посторонние почтенные люди, чтоб она своей внучке-сиротке что-нибудь при жизни назначила, для того чтоб она могла жениха найти, Прасковья Ивановна и слышать не хотела и отвечала, что Багровы родную племянницу не бросят без куска хлеба и что лучше век оставаться в девках, чем навязать себе на шею мужа, который из денег женился бы на ней, на рябой кукушке, да после и вымещал бы ей за то.
Потом приходил
к нам
отец; мать сказала ему о нашем позднем обеде; он пожалел, что мы были долго голодны, и поспешно
ушел, сказав, что он играет с тетушкой в пикет.
Он сгорел со стыда при виде этой нищеты и, поспешив поскорей
уйти из избы, прямо прошел
к отцу.
— Нелли! Вся надежда теперь на тебя! Есть один
отец: ты его видела и знаешь; он проклял свою дочь и вчера приходил просить тебя
к себе вместо дочери. Теперь ее, Наташу (а ты говорила, что любишь ее!), оставил тот, которого она любила и для которого
ушла от
отца. Он сын того князя, который приезжал, помнишь, вечером ко мне и застал еще тебя одну, а ты убежала от него и потом была больна… Ты ведь знаешь его? Он злой человек!
Отца не было дома; но матушка, которая с некоторого времени находилась в состоянии почти постоянного глухого раздражения, обратила внимание на мой фатальный вид и сказала мне за ужином: «Чего ты дуешься, как мышь на крупу?» Я только снисходительно усмехнулся в ответ и подумал: «Если б они знали!» Пробило одиннадцать часов; я
ушел к себе, но не раздевался, я выжидал полночи; наконец, пробила и она.
Ни одного дня, который не отравлялся бы думою о куске, ни одной радости. Куда ни оглянется батюшка, всё ему или чуждо, или на все голоса кричит: нужда! нужда! нужда! Сын ли окончил курс — и это не радует: он совсем исчезнет для него, а может быть, и забудет о старике
отце. Дочь ли выдаст замуж — и она
уйдет в люди, и ее он не увидит. Всякая минута, приближающая его
к старости, приносит ему горе.
— Вас мне совестно; всё вы около меня, а у вас и без того дела по горло, — продолжает он, — вот
отец к себе зовет… Я и сам вижу, что нужно ехать, да как быть? Ежели ждать — опять последние деньги
уйдут. Поскорее бы… как-нибудь… Главное, от железной дороги полтораста верст на телеге придется трястись. Не выдержишь.
Она
ушла совершенно довольная. По виду Шатова и по разговору его оказалось ясно как день, что этот человек «в
отцы собирается и тряпка последней руки». Она нарочно забежала домой, хотя прямее и ближе было пройти
к другой пациентке, чтобы сообщить об этом Виргинскому.
Вслед за тем Егор Егорыч
ушел от него, а
отец Василий направился в свою небольшую библиотеку и заперся там из опасения, чтобы
к нему не пришла мать-протопопица с своими глупыми расспросами.
Протопоп опять поцеловал женины руки и пошел дьячить, а Наталья Николаевна свернулась калачиком и заснула, и ей привиделся сон, что вошел будто
к ней дьякон Ахилла и говорит: «Что же вы не помолитесь, чтоб
отцу Савелию легче было страждовать?» — «А как же, — спрашивает Наталья Николаевна, — поучи, как это произнести?» — «А вот, — говорит Ахилла, — что произносите: господи, ими же веси путями спаси!» — «Господи, ими же веси путями спаси!» — благоговейно проговорила Наталья Николаевна и вдруг почувствовала, как будто дьякон ее взял и внес в алтарь, и алтарь тот огромный-преогромный: столбы — и конца им не видно, а престол до самого неба и весь сияет яркими огнями, а назади, откуда они
уходили, — все будто крошечное, столь крошечное, что даже смешно бы, если бы не та тревога, что она женщина, а дьякон ее в алтарь внес.
Когда
ушёл отец, сыну стало легче, яснее; он наклонился
к Палате, погладил её голову.
И каждый раз, когда женщина говорила о многотрудной жизни сеятелей разумного, он невольно вспоминал яркие рассказы
отца о старинных людях, которые смолоду весело промышляли душегубством и разбоем, а под старость тайно и покорно
уходили в скиты «душа́ спасать». Было для него что-то общее между этими двумя рядами одинаково чуждых и неведомых ему людей, — соединяла их какая-то иная жизнь, он любовался ею, но она не влекла его
к себе, как не влекли его и все другие сказки.
Оленин вернулся сумерками и долго не мог опомниться от всего, чтò видел; но
к ночи опять нахлынули на него вчерашние воспоминания; он выглянул в окно; Марьяна ходила из дома в клеть, убираясь по хозяйству. Мать
ушла на виноград.
Отец был в правлении. Оленин не дождался, пока она совсем убралась, и пошел
к ней. Она была в хате и стояла спиной
к нему. Оленин думал, что она стыдится.
Нет, брат, дельного малого сразу узнаешь; я сначала сам было подумал: «Кажется, не глуп; может, будет путь; ну, не привык
к службе, обойдется, привыкнет», — а теперь три месяца всякий день ходит и со всякой дрянью носится, горячится, точно
отца родного, прости господи, режут, а он спасает, — ну, куда
уйдешь с этим?
Но через несколько месяцев
отец ушел к инженеру, а я очутился в железнодорожной школе… а через год я уже был в земледельческом училище, потому что
отец поступил
к председателю земской управы.
Отец остался очень доволен, а его друзья, политические ссыльные, братья Васильевы, переписывали стихи и прямо поздравляли
отца и гордились тем, что он пустил меня в народ, первого из Вологды… Потом многие
ушли в народ, в том числе и младший Васильев, Александр, который был арестован и выслан в Архангельский уезд, куда-то
к Белому морю…
Напротив, Юрий, привыкший с младенчества
к благочестию в доме
отца своего, ожидал только удобной минуты, чтобы
уйти в свою комнату; он желал этого тем более, что день клонился уже
к вечеру, а ему должно было отправиться чем свет в дорогу.
Вечером того же дня, отслужив панихиду, они покинули Болотово. Возвращались они тем же путем, каким ехал ночью старик. Очутившись против Комарева, которое с высокого берега виднелось как на ладони,
отец и дочь свернули влево. Им следовало зайти
к тетушке Анне и взять ребенка, после чего Дуня должна была
уйти с
отцом в Сосновку и поселиться у его хозяина.
Она порывисто встала из-за стола и
ушла к себе, в сильном гневе, вспоминая, как часто
отец бывал
к ней несправедлив.
Девочки не
уходили к себе во флигель, а бледные, печальные сидели, обе в одном кресле, и прислушивались
к шуму на улице: не
отец ли едет?
Из роду Отрепьевых, галицких боярских детей. Смолоду постригся неведомо где, жил в Суздале, в Ефимьевском монастыре,
ушел оттуда, шатался по разным обителям, наконец пришел
к моей чудовской братии, а я, видя, что он еще млад и неразумен, отдал его под начал
отцу Пимену, старцу кроткому и смиренному; и был он весьма грамотен: читал наши летописи, сочинял каноны святым; но, знать, грамота далася ему не от господа бога…
— Это ты верно, — задумчиво сказал Яков, — и про
отца верно, и про горбатого… Эх, не
к месту мы с тобой родились! Ты вот хоть злой; тем утешаешь себя, что всех судишь… и всё строже судишь… А я и того не могу…
Уйти бы куда-нибудь! — с тоской вскричал Яков.
— Так я буду иметь неудовольствие донести на вас! — сказал он, расшаркиваясь перед
отцом Иоанном. — А вас похвалю, похвалю, — поп настоящий! — отнесся он
к дьякону и
ушел.
Глумов. Помнишь, сколько
к нам провинциалов наезжало! Подумаешь, у него горы золотые, — так развернется. А глядишь, покутит недель шесть, либо в солдаты продается, либо его домой по этапу вышлют, а то приедет
отец, да как в трактире за волосы ухватит, так и везет его до самого дому верст четыреста. (Глядит на часы.) Однако мне пора. Как я заболтался. (Быстро
уходит.)
Маша. Все равно… Приду вечером. Прощай, моя хорошая… (Целует Ирину.) Желаю тебе еще раз, будь здорова, будь счастлива. В прежнее время, когда был жив
отец,
к нам на именины приходило всякий раз по тридцать — сорок офицеров, было шумно, а сегодня только полтора человека и тихо, как в пустыне… Я
уйду… Сегодня я в мерехлюндии, невесело мне, и ты не слушай меня. (Смеясь сквозь слезы.) После поговорим, а пока прощай, моя милая, пойду куда-нибудь.
Слышите!»
Отец хлопнул дверью и
ушел к себе в кабинет.
И они
ушли. Как-то
ушли. Были, стояли, говорили — и вдруг
ушли. Вот здесь сидела мать, вот здесь стоял
отец — и вдруг как-то
ушли. Вернувшись в камеру, Сергей лег на койку, лицом
к стене, чтобы укрыться от солдат, и долго плакал. Потом устал от слез и крепко уснул.
Приезжая летом на фабрику, кричала на мать, как на прислугу, с
отцом говорила сквозь зубы, целые дни читала книги, вечером
уходила в город,
к дяде, оттуда её приводил золотозубый доктор Яковлев.
В это время барон
ушел к себе в кабинет, из которого вынес и передал мне рекомендательное письмо
к своему дяде. Напившись чаю, мы раскланялись и, вернувшись в гостиницу, тотчас же ночью отправились на почтовых в путь, ввиду конца февраля, изрывшего отмякшие дороги глубокими ухабами. В Киеве мы поместились в небольшой квартире Матвеевых, где
отцу отведена была комната, предназначавшаяся для Васи.
Отец Андроник с Асклипиодотом раза два наведывались
к нам, посидели, выпили, но Мухоедов так упорно отмалчивался все время их визита, а я настолько не умел поддержать разговора, что они, кажется, поняли, наконец, печальную истину, переглянулись между собой и, вероятно, решили про себя, что у нас что-нибудь «не ладно», поэтому благоразумно воздержались от новых посещений.
Уходя от нас в последний раз, о. Андроник с добродушной улыбкой проговорил...
Кончался пропуск; вылетали из западни последние птицы, и Марфа Андревна
уходила к себе нисколько не расстроенная и даже веселая. Мнение, что эти охоты ее веселили, было не совсем неосновательно, — они развлекали ее, и она после такой охоты целый час еще, сидя в постели, беседовала с ключницей: как шел Кожиён, как сгорел со стыда Семен Козырь и как Малашка, пройдя, сказала: «Ну дак что ж что
отцу! а зачем замуж не отдают?»
То вдруг нахлынет такая радость, что хочется улететь под облака и там молиться богу, а то вдруг вспомнится, что в августе придется расставаться с родным гнездом и оставлять
отца, или бог весть откуда придет мысль, что она ничтожна, мелка и недостойна такого великого человека, как Коврин, — и она
уходит к себе, запирается на ключ и горько плачет в продолжение нескольких часов.
А весною, когда
отец и мать, поднявшись с рассветом,
уходят в далекое поле на работу и оставляют его одного-одинехонького вместе с хилою и дряхлою старушонкой-бабушкой, столько же нуждающейся в присмотре, сколько и трехлетние внучата ее, — о! тогда, выскочив из избы, несется он с воплем и криком вслед за ними, мчится во всю прыть маленьких своих ножек по взбороненной пашне, по жесткому, колючему валежнику; рубашонка его разрывается на части о пни и кустарники, а он бежит, бежит, чтоб прижаться скорее
к матери… и вот сбивается запыхавшийся, усталый ребенок с дороги; он со страхом озирается кругом: всюду темень лесная, все глухо, дико; а вот уже и ночь скоро застигнет его… он мечется во все стороны и все далее и далее
уходит в чащу бора, где бог весть что с ним будет…
Никита. И все ни
к чему ты это говоришь, все несообразно. Ты и
отцу наговорила.
Уйди, сделай милость.
Платонов (хватает себя за голову). Не один я таков, все таковы! Все! Где же люди, боже мой? Я-то каков! Не ходи
к ней! Она не твоя! Это чужое добро! Испортишь ее жизнь, исковеркаешь навсегда!
Уйти отсюда! Нет! Буду у ней, буду здесь жить, буду пьянствовать, язычничать… Развратные, глупые, пьяные… Вечно пьяные! Глупая мать родила от пьяного
отца!
Отец… мать!
Отец… О, чтоб у вас там кости так переворочились, как вы спьяна и сдуру переворочили мою бедную жизнь!
Осип. Чтоб ни
отцу моему, ни матери не увидать царства небесного, коли вру!
К генеральше! От жены
ушел! Догоните его, Александра Ивановна! Нет, нет… Всё пропало! И вы несчастная теперь! (Снимает с плеч ружье.) Она приказала мне в последний раз, а я исполняю в последний раз! (Стреляет в воздух.) Пусть встречает! (Бросает ружье на землю.) Зарежу его, Александра Ивановна! (Перепрыгивает через насыпь и садится на пень.) Не беспокойтесь, Александра Ивановна… не беспокойтесь… Я его зарежу… Не сомневайтесь…
После крупного разговора с
отцом, когда Настя объявила ему о желанье надеть черную рясу, она
ушла в свою светелку и заперлась на крюк. Не один раз подходила
к двери Аксинья Захаровна; и стучалась, и громко окликала дочь, похныкала даже маленько, авось, дескать, материны слезы не образумят ли девку, но дверь не отмыкалась, и в светлице было тихо, как в гробу.
Когда люди умирают, куда они
уходят? А туда, наверное, откуда приходят те люди, которые рождаются. Приходят люди от бога, от
отца нашей жизни, — от него всякая жизнь и была, и есть, и будет. И
уходят люди
к нему же. Так что в смерти человек только возвращается
к тому, от кого исшел.
Мой
отец к крутым, понудительным мерам не обращался, то есть «людей не стегал», как говорили мужики, но он настоял на том, что крестьяне должны были вспахать свои участки земли в яровых клинах и засеяли их выданными им заимообразными семенами, с обязательством возвратить семена из урожая. Но возвращать было не из чего: просфорное тесто
ушло недаром — никакого урожая не было. Все посеянное пропало.
— Экая важность, что у него! — возразила девушка, успевшая уже оправиться и даже несколько успокоиться и облегчить себя тем, что
отец так мягко встретил ее. — Что у него, что в другом месте, — не все ли равно? А зачем притесняешь меня? Кабы ты больше уважал мои человеческие права, я бы не
ушла от тебя. А
ушедши, куда же мне было деваться? Конечно,
к Полоярову, потому мы друзья с ним.