Неточные совпадения
Видит теперь все ясно текущее поколение, дивится заблужденьям, смеется над неразумием своих предков, не
зря, что небесным огнем исчерчена
сия летопись, что кричит в ней каждая буква, что отвсюду устремлен пронзительный перст на него же, на него, на текущее поколение; но смеется текущее поколение и самонадеянно, гордо начинает ряд новых заблуждений, над которыми также потом посмеются потомки.
Бивал он ее под конец; а она хоть и не спускала ему, о чем мне доподлинно и по документам известно, но до
сих пор вспоминает его со слезами и меня им корит, и я рад, я рад, ибо хотя в воображениях своих
зрит себя когда-то счастливой…
Ты, узнав мои напасти,
Сжалься, Маша, надо мной;
Зря меня в
сей лютой части
И что я пленен тобой.
— Ерунду плетешь, пан. На
сей год число столыпинских помещиков сократилось до трехсот сорока двух тысяч! Сократилось потому, что сильные мужики скупают землю слабых и организуются действительно крупные помещики, это — раз! А во-вторых: начались боевые выступления бедноты против отрубников, хутора — жгут! Это надобно знать, почтенные.
Зря кричите. Лучше — выпейте! Провидение божие не каждый день посылает нам бенедиктин.
— Я — не
зря говорю. Я — человек любопытствующий. Соткнувшись с каким-нибудь ближним из простецов, но беспокойного взгляда на жизнь, я даю ему два-три толчка в направлении, сыну моему любезном, марксистском. И всегда оказывается, что основные начала учения
сего у простеца-то как бы уже где-то под кожей имеются.
И те и другие подозрительны, недоверчивы: спасаются от опасностей за системой замкнутости, как за каменной стеной; у обоих одна и та же цивилизация, под влиянием которой оба народа, как два брата в семье, росли, развивались,
созревали и состарелись. Если бы эта цивилизация была заимствована японцами от китайцев только по соседству, как от чужого племени, то отчего же манчжуры и другие народы кругом остаются до
сих пор чуждыми этой цивилизации, хотя они еще ближе к Китаю, чем Япония?
Горе
узришь великое и в горе
сем счастлив будешь.
Да и многое из самых сильных чувств и движений природы нашей мы пока на земле не можем постичь, не соблазняйся и
сим и не думай, что
сие в чем-либо может тебе служить оправданием, ибо спросит с тебя судия вечный то, что ты мог постичь, а не то, чего не мог, сам убедишься в том, ибо тогда все
узришь правильно и спорить уже не станешь.
— То ли еще
узрим, то ли еще
узрим! — повторили кругом монахи, но отец Паисий, снова нахмурившись, попросил всех хотя бы до времени вслух о
сем не сообщать никому, «пока еще более подтвердится, ибо много в светских легкомыслия, да и случай
сей мог произойти естественно», — прибавил он осторожно, как бы для очистки совести, но почти сам не веруя своей оговорке, что очень хорошо усмотрели и слушавшие.
Недавно существующая ссыльная колония со своим маленьким подвижным населением еще не
созрела для статистики; при том скудном цифровом материале, какой она до
сих пор успела дать, волей-неволей приходится строить свои выводы лишь на одних намеках и догадках, при всяком подходящем случае.
Там
узрел Ломоносов
сии мертвые по себе сокровища в природном их виде, воспомянул алчбу и бедствие человеков и с сокрушенным сердцем оставил
сие мрачное обиталище людской ненасытности.
Отцы наши
зрели губителей
сих; со слезами, может быть, сердечными, сожимающих узы и отягчающих оковы наиполезнейших в обществе сочленов.
Не мечта
сие, но взор проницает густую завесу времени, от очей наших будущее скрывающую; я
зрю сквозь целое столетие.
Даждь, всещедрый,
сего да не
узрю, отошед в недра твоя
сие предваряяй!
Возникнет рать повсюду бранна,
Надежда всех вооружит;
В крови мучителя венчанна
Омыть свой стыд уж всяк спешит.
Меч остр, я
зрю, везде сверкает;
В различных видах смерть летает,
Над гордою главой паря.
Ликуйте, склепанны народы;
Се право мщенное природы
На плаху возвело царя.
А посему божественное слово, собрав все существенные свойства тварей и совокупив их в одну умопостигаемую единицу, как настоящее зерцало всеединого бога, отразилось в
сем живом зерцале, и бог-отец,
узрев в нем точный образ и подобие возлюбленного сына, излил в него дух свой, сиречь волю любви своей, — и создался человек, и почи бог от дел своих.
— Люди московские! — сказал Иоанн, указывая на осужденных, —
се зрите моих и ваших злодеев! Они, забыв крестное свое целование, теснили вас от имени моего и, не страшася суда божия, грабили животы ваши и губили народ, который я же их поставил боронити. И
се ныне приимут, по делам своим, достойную мзду!
— Люди московские! — сказал тогда Иоанн, — вы
узрите ныне казни и мучения; но караю злодеев, которые хотели предать врагам государство! Плачуще, предаю телеса их терзанию, яко аз есмь судия, поставленный господом судити народы мои! И несть лицеприятия в суде моем, яко, подобно Аврааму, подъявшему нож на сына, я самых ближних моих на жертву приношу! Да падет же кровь
сия на главу врагов моих!
Вижу, что нечто дивное на Руси
зреет и готовится систематически; народу то потворствуют и мирволят в его дурных склонностях, то внезапно начинают сборы податей, и поступают тогда беспощадно, говоря при
сем, что
сие „по царскому указу“.
«Вот тоже сирота-человек, — с добрым чувством в груди подумал Кожемякин, вставая на ноги. — Ходит везде,
сеет задор свой, — какая ему в этом корысть? Евгенья и Марк Васильев они обижены, они
зря пострадали, им возместить хочется, а этот чего хочет?»
А были — которые хозяевами считали себя исконными, века вековать на земле надеялись, добро делать старались, только — не к месту: на болоте
сеять —
зря руками махать!
— Погоди. Я тебя обещал есть выучить… Дело просто. Это называется бутерброд, стало быть, хлеб внизу а печенка сверху. Язык — орган вкуса. Так ты вот до
сей поры
зря жрал, а я тебя выучу, век благодарен будешь, а других уму-разуму научишь. Вот как: возьми да переверни, клади бутерброд не хлебом на язык, а печенкой. Ну-ка!
— Золото, а не человек, — хвалил мне его Орлов, — только одна беда — пьян напьется и давай лупить ни с того ни с
сего, почем
зря, всякого, приходится глядеть за ним и, чуть что, связать и в чулан. Проспится и не обидится — про то атаману знать, скажет.
Но русский равнодушно
зрелСии кровавые забавы.
Ужели, однако ж, и
сего не довольно? ужели на смену нынешней уничтожательно-консервативной партии грядет из мрака партия, которую придется уже назвать наиуничтожательнейше-консервативнейшею? А эта последняя партия, вследствие окончательной безграмотности и незнакомства с именем господина „Токевиля“, даже не даст себе труда писать проекты об уничтожении, а просто будет
зря махать руками направо и налево?
Тогда еще не возвышались
Чинами, славою пустой;
Еще поля не орошались
Той кровию, что льет герой.
Довольствуясь своей судьбою,
Не
зрел владыки над собою
Рожденный вольным человек.
Он богу лишь повиновался,
Которым мир
сей основался.
О, коль счастлив был оный век!
Я
зрел лучезарный запад
сего светила, и глазам моим не представлялось ничего величественнее.
Несмотря на маленькую слабость мою к романам, признаюсь, что их можно назвать теплицею для юной души, которая от
сего чтения
зреет прежде времени; а это, если верить философическим медикам, бывает вредно… по крайней мере для здоровья.
Рыжов опять заметал страницы и указал новое место, которое все заключалось в следующем: «Издан указ о попенном сборе. Отныне хлад бедных хижин усилится. Надо ожидать особенного наказания». И на поле опять отметка: «Исполнилось, —
зри страницу такую-то», а на той странице запись о кончине юной дочери императора Александра Первого с отметкою: «
Сие последовало за назначение налога на лес».
Бешенство Ярба начинается с первых слов:
Се зрю противный дом, несносные чертоги,
Где все, что я люблю, немилосерды боги
Троянску страннику с престолом отдают...
Любовь. Если ты станешь
сеять хлеб на болоте — разве он
созреет?
Я начал с «Путешествия Младшего Костиса» и, развернув книгу, прочел на странице 169-й: «Человек
зрит мыслию силы, действия, следствия и произведения: в
сем заключается основание всех его понятий.
— Не сладко, ребятушки, на старости лет говорить мне так, а скажу истину-правду, надо вам её знать, понимаю я; скажу, признаюсь — верую в господа вседержителя мира
сего, но — лика божия не
зрю пред собой, нет, не
зрю! И ежели спросить бы — рцы ми, человече, како веруеши? — что по чистому сердцу отвечу? — Не вем! И многие тысячи так-то ответят, коли по чести сердца захотят отвечать. Вы подумайте над этим, это надо понять!
Понеже на конец века
сего Господь чудо яви — невидимым сотвори град Китеж и покры его десницею своею, да в нем пребывающие не
узрят скорби и печали от зверя антихриста…
— «…первее: еже Святые Троица милости, егда предстанем страшному судищу, да не
узрит, — продолжала Манефа, смотря в упор на Патапа Максимыча, — второе же: да отпадет таковой христианския части, яко же Иуда от дванадесятого числа апостол; к
сему же и клятву да приимет святых и богоносных отец».
— «Младенца воплощаема из нее, предвечного Бога Всенепорочная зрящи, руками держащи и облобызающи часто, и радости исполняющися провещаваше Ему: Боже вышний, Царю невидимый, како
зрю Тя и разумети таинства не могу безмерные нищеты Твоея? вертеп бо малейший, и
сей чуждый, внутрь вмещает Тя рождшагося, и девства нерешивша, ложесна соблюдшаго яко прежде рождества, и дающего велию милость».
Как бы ни кичилась мудрость века
сего; бессильная понять религию за отсутствием нужного опыта, за религиозной своей бездарностью и омертвением, те, которые однажды
узрели Бога в сердце своем, обладают совершенно достоверным знанием о религии, знают ее сущность.
«Горе
узришь великое, — учит отец Зосима, — и в горе
сем счастлив будешь. Вот тебе завет: в горе счастья ищи. Много несчастий принесет тебе жизнь, но ими-то ты и счастлив будешь и жизнь благословишь».
Се вдруг
узрела она корабля разбитого доски,
Лавки гребецки почти на дщицы переломаны, весла
Также туда и сюда по песку разметаны, купно
Щеглу, кормило одно и верви при бреге пловущи…
— Братья! Час суда Божия наступает! Еще одна ночь, и мы
узрим врага нашего: посвятите последние часы
сии на бдение и молитву! Грозный день наступает и разрешит судьбу нашу. Мужайтесь! Тот час, в который вы должны показать всю твердость нашу, приближается, луч солнца озарит битву кровавую. Итак, братья, ополчитесь крепостью и призовите в помощь Господа, сильного в бранях, поборника в правде, и Он поразит ужасом сердца врагов наших! Кто верова Господеви и постыдися? Кто призва имя Его и призрен бе?
— И его сиятельство
сей мой прожект одобрил: «Нечего, говорит, тебе здесь
зря болтаться, еще испортишься».
Оливной ветвию венчанно,
На твердом камени седяй,
Без слуха зрится хладнонравно,
Велико божество судяй;
Белее снега во хламиде,
И в неизменном всегда виде,
Зерцало, меч, весы пред ним.
Тут истина стрежет десную,
Тут правосудие ошую;
Се храм закона ясно
зрим.
— Государыня! — воскликнул он. — Простите ли мне мое мгновенное смущение… но неожиданное предложение вашего величества так обрадовало меня, что я до
сих не смею верить этому счастию… Край, благословляющий имя вашего величества, с восторженною радостью
узрит у себя свою обожаемую монархиню.
Призвав Бога в помощь, размыслив
зрело о предмете, столь близком к нашему сердцу и столь важном для государства, и находя, что существующие постановления о порядке наследования престола, у имеющих на него право, не отъемлют свободы отрешить от
сего права в таких обстоятельствах, когда за
сим не предстоит никакого затруднения в дальнейшем наследовании престола, — с согласия августейшей родительницы нашей, по дошедшему до нас наследственно верховному праву главы императорской фамилии, и по врученной нам от Бога самодержавной власти, мы определили: во-первых — свободному отречению первого брата нашего, цесаревича и великого князя Константина Павловича от права на всероссийский престол быть твердым и неизменным; акт же
сего отречения, ради достоверной известности, хранить в московском Большой Успенском соборе и в трех высших правительственных местах Империи нашей: в святейшем синоде, государственном совете и правительствующем сенате; во-вторых — вследствие того, на точном основании акта о наследовании Престола, наследником нашим быть второму брату нашему, великому князю Николаю Павловичу.
И на
сем месте обозначается естественный перелом в моем житии, ибо до
сей поры я
созревал в домашнем своем положении, какое получил по рождению своему в моем семействе, а отсюда уже начинается умственное и нравственное мое развитие, составляющее как бы вторую часть моей биографии, впоследствии еще подразделяемую и на третие.