Неточные совпадения
— Я помню
про детей и поэтому всё в мире сделала бы, чтобы спасти их; но я сама не
знаю, чем я спасу их: тем ли, что увезу от отца, или тем, что оставлю с развратным отцом, — да, с развратным отцом… Ну, скажите, после того… что было, разве возможно нам жить вместе? Разве это возможно? Скажите же, разве это возможно? — повторяла она, возвышая голос. — После того как мой муж, отец моих
детей, входит в любовную связь с гувернанткой своих
детей…
Какое они имели право говорить и плакать о ней? Некоторые из них, говоря
про нас, называли нас сиротами. Точно без них не
знали, что
детей, у которых нет матери, называют этим именем! Им, верно, нравилось, что они первые дают нам его, точно так же, как обыкновенно торопятся только что вышедшую замуж девушку в первый раз назвать madame.
— Покойник муж действительно имел эту слабость, и это всем известно, — так и вцепилась вдруг в него Катерина Ивановна, — но это был человек добрый и благородный, любивший и уважавший семью свою; одно худо, что по доброте своей слишком доверялся всяким развратным людям и уж бог
знает с кем он не пил, с теми, которые даже подошвы его не стоили! Вообразите, Родион Романович, в кармане у него пряничного петушка нашли: мертво-пьяный идет, а
про детей помнит.
Ну, однако ж, что может быть между ними общего? Даже и злодейство не могло бы быть у них одинаково. Этот человек очень к тому же был неприятен, очевидно, чрезвычайно развратен, непременно хитер и обманчив, может быть, очень зол.
Про него ходят такие рассказы. Правда, он хлопотал за
детей Катерины Ивановны; но кто
знает, для чего и что это означает? У этого человека вечно какие-то намерения и проекты.
— Да-с… Он заикается и хром тоже. И жена тоже… Не то что заикается, а как будто не все выговаривает. Она добрая, очень. А он бывший дворовый человек. А
детей семь человек… и только старший один заикается, а другие просто больные… а не заикаются… А вы откуда
про них
знаете? — прибавила она с некоторым удивлением.
— Мне-то не
знать? Да я же и нянчила этого
ребенка в Луге. Слушай, брат: я давно вижу, что ты совсем ни
про что не
знаешь, а между тем оскорбляешь Андрея Петровича, ну и маму тоже.
—
Про это я ничего не
знаю, — заключил Васин. — Лидия Ахмакова умерла недели две спустя после своего разрешения; что тут случилось — не
знаю. Князь, только лишь возвратясь из Парижа,
узнал, что был
ребенок, и, кажется, сначала не поверил, что от него… Вообще, эту историю со всех сторон держат в секрете даже до сих пор.
Он хотел и в этом имении устроить дело с землею так же, как он устроил его в Кузминском; кроме того,
узнать всё, что можно еще
узнать про Катюшу и ее и своего
ребенка: правда ли, что он умер, и как он умер?
Чистые в душе и сердце мальчики, почти еще
дети, очень часто любят говорить в классах между собою и даже вслух
про такие вещи, картины и образы, о которых не всегда заговорят даже и солдаты, мало того, солдаты-то многого не
знают и не понимают из того, что уже знакомо в этом роде столь юным еще
детям нашего интеллигентного и высшего общества.
И
знали мы, что наш знакомый Рахметов проживает в год рублей 400; для студента это было тогда очень немало, но для помещика из Рахметовых уже слишком мало; потому каждый из нас, мало заботившихся о подобных справках, положил
про себя без справок, что наш Рахметов из какой-нибудь захиревшей и обеспоместившейся ветви Рахметовых, сын какого-нибудь советника казенной палаты, оставившего
детям небольшой капиталец.
Девушка раскраснелась и откровенно высказала все, что сама
знала про Галактиона, кончая несчастным положением Харитины. Это был целый обвинительный акт, и Галактион совсем смутился. Что другие говорили
про него — это он
знал давно, а тут говорит девушка, которую он
знал ребенком и которая не должна была даже понимать многого.
А то, что вы
про мое лицо сказали, то все совершенная правда: я
ребенок и
знаю это.
В тот день, когда Наташа объявила мне, что
знает про отъезд (это было с неделю после разговора моего с князем), он вбежал ко мне в отчаянии, обнял меня, упал ко мне на грудь и зарыдал как
ребенок. Я молчал и ждал, что он скажет.
— Я ведь
знаю очень хорошо, — прибавила она, — князю хочется моих денег.
Про меня они думают, что я совершенный
ребенок, и даже мне прямо это говорят. Я же не думаю этого. Я уж не
ребенок. Странные они люди: сами ведь они точно
дети; ну, из чего хлопочут?
—
Про ребенка своего толкует? Ба! Я не
знал, в первый раз слышу. У ней не было
ребенка и быть не могло: Марья Тимофеевна девица.
А пожалуй, верно говорят
про нее, что она ничего не
знает, — вот, двугривенный назвала денежкой, точно
ребенок.
Живут все эти люди и те, которые кормятся около них, их жены, учителя,
дети, повара, актеры, жокеи и т. п., живут той кровью, которая тем или другим способом, теми или другими пиявками высасывается из рабочего народа, живут так, поглощая каждый ежедневно для своих удовольствий сотни и тысячи рабочих дней замученных рабочих, принужденных к работе угрозами убийств, видят лишения и страдания этих рабочих, их
детей, стариков, жен, больных,
знают про те казни, которым подвергаются нарушители этого установленного грабежа, и не только не уменьшают свою роскошь, не скрывают ее, но нагло выставляют перед этими угнетенными, большею частью ненавидящими их рабочими, как бы нарочно дразня их, свои парки, дворцы, театры, охоты, скачки и вместе с тем, не переставая, уверяют себя и друг друга, что они все очень озабочены благом того народа, который они, не переставая, топчут ногами, и по воскресеньям в богатых одеждах, на богатых экипажах едут в нарочно для издевательства над христианством устроенные дома и там слушают, как нарочно для этой лжи обученные люди на все лады, в ризах или без риз, в белых галстуках, проповедуют друг другу любовь к людям, которую они все отрицают всею своею жизнью.
—
Про Никона ты молчи; дело это — не твоё, и чего оно мне стоит — ты не
знаешь! Вы все бабу снизу понимаете, милые, а не от груди, которой она вас, окаянных, кормит. А что для бабы муж али любовник — иной раз — за
ребёнка идёт, это вашему брату никогда невдомёк!
Выйду, бывало, к нему за баню, под берёзы, обнимет он меня, как малого
ребёнка, и начнёт:
про города,
про людей разных,
про себя — не
знаю, как бог меня спасал, вовремя уходила я к батюшке-то сонному!
—
Дети мои,
дети моего сердца! — сказал он. — Живите, цветите и в минуты счастья вспоминайте когда-нибудь
про бедного изгнанника!
Про себя же скажу, что несчастье есть, может быть, мать добродетели. Это сказал, кажется, Гоголь, писатель легкомысленный, но у которого бывают иногда зернистые мысли. Изгнание есть несчастье! Скитальцем пойду я теперь по земле с моим посохом, и кто
знает? может быть, через несчастья мои я стану еще добродетельнее! Эта мысль — единственное оставшееся мне утешение!
Наслушавшись
про тебя, так и кивает локонами: «Василий Иванович, думали ли вы, говорит, когда-нибудь над тем… — она всегда думает над чем-нибудь, а не о чем — нибудь, — думали ли вы над тем, что если б очень способного человека соединить с очень способной женщиной, что бы от них могло произойти?» Вот тут, извини, я уж тебе немножко подгадил: я
знаю, что ей все хочется иметь некрещеных
детей, и чтоб непременно «от неизвестного», и чтоб одно чадо, сын, называлося «Труд», а другое, дочь — «Секора».
Ольга Алексеевна (негромко, но сильно и со злостью). Мне все равно!.. Все равно, куда я приду, лишь бы выйти из этой скучной муки! Я жить хочу! Я не хуже других! Я все вижу, я не глупая… Я вижу, что ты тоже… о, я понимаю!.. Тебе хорошо жить. Да, твой муж богат… он не очень щепетилен в делах, твой муж… это все говорят
про него. Ты должна
знать это!.. Ты сама тоже… Ты устроилась как-то так, чтобы не иметь
детей…
— Ну да; я
знаю… Как же… Князь Платон… в большой силе был…
Знаю: он был женат на Фекле Игнатьевне, только у них
детей не было: одна девчоночка было родилась, да поганенькая какая-то была и умерла во младенчестве; а больше так и не было… А Нельи… я
про него тоже слышала: ужасный был подлиза и пред Платоном пресмыкался. Я его книги читать не хочу: все врет, чай… из зависти, что тот вкусно ел.
Отец его — помещик, сосед моего отца. Он — отец — разорился, и
дети — три было мальчика — все устроились; один только, меньшой этот, отдан был к своей крестной матери в Париж. Там его отдали в консерваторию, потому что был талант к музыке, и он вышел оттуда скрипачом и играл в концертах. Человек он был… — Очевидно, желая сказать что-то дурное
про него, он воздержался и быстро сказал: — Ну, уж там я не
знаю, как он жил,
знаю только, что в этот год он явился в Россию и явился ко мне.
Ахов. А ежели начнут у тебя
про меня спрашивать, выведывать что, так ты все к лучшему, я так меня рекомендуй, что я очень добрый. А ежели что
про семью
знают, так говори, что все от
детей, что разбойники, мол, уродились; характором, мол, не в отца, а в мать, покойницу.
Кстати, вспоминаю я и
про своего сына, варшавского офицера. Это умный, честный и трезвый человек. Но мне мало этого. Я думаю, если бы у меня был отец старик и если бы я
знал, что у него бывают минуты, когда он стыдится своей бедности, то офицерское место я отдал бы кому-нибудь другому, а сам нанялся бы в работники. Подобные мысли о
детях отравляют меня. К чему они? Таить в себе злое чувство против обыкновенных людей за то, что они не герои, может только узкий или озлобленный человек. Но довольно об этом.
—
Дети у тебя — хорошие, они и
узнают про нас, — не беда, а вот если город
узнает…
Князь Абрезков. Я не
узнаю вас. Вы недобры, вы жестоки. Муж ее один из тех людей,
про которых говорят, что он только сам себе враг. Но он еще больше жене враг. Это слабый, совершенно падший, пьяный человек. Он промотал все свое состояние, все ее состояние, — у нее
ребенок. Как же вы осуждаете женщину, которая оставила такого человека? И то не она, а он оставил ее.
— Да как же-с, отпустить так
ребенка, и вдруг-с — положим, с таким искренним благоприятелем, как вы, я не
про то-с, но все-таки в дом незнакомый, и такого уж высшего общества-с, где я еще и не
знаю, как примут.
Где мнить мне, государь!
Ты лучше
знаешь. Не хотел ты слушать,
Что
про его рождение тебе
Сказала я. Когда ты положил,
Чтоб этот безотецкий сын
детейСбил с разума, — твоя святая воля!
Так, значит, быть должно!
Матрена. Ну, матушка, мудреное ли это колдовство: человек умный, богатый да лукавый! В те поры, как с злодейкой-то моей это приключилось, он приходит ко мне. «Матрена, говорит, у тебя баба без мужа понесла; мотри, чтобы она над собой али над
ребенком чего не сделала, — ты за то отвечать будешь». Я так, мать, и ахнула, ничего того не думаючи и не ведаючи; а она, псовка, и входит на эти слова. Я было накинулась на нее, а он на меня затопал. «Не трожь, говорит, ее; сам барин
про то
знает и простил ее».
Взгляд Бесприютного, который он поднял на полковника, стал как-то тяжел и мутен. Но полковник теперь не глядел на бродягу. Полковник
знал про себя, что он добр, что его любят арестанты «за простоту». Вот и теперь он приехал сюда со своим мальчишкой, и семилетний
ребенок играет на дворе с собакой среди снующей по двору кандальной толпы. Прислушавшись, инспектор различил среди наступившей в камере тишины игривое урчание собаки во дворе и звонкий детский смех.
Он все слушает; а я ему рассказываю, что
знал про ушаковское писание, и
про рублевское, и
про древнейшего русского художника Парамшина, коего рукомесла иконы наши благочестивые цари и князья в благословение
детям дарствовали и в духовных своих наказывали им те иконы блюсти паче зеницы ока.
— Да, тогда думал именно то, что думал. Любил отца и
знал, что любишь. Господи! хоть бы какого-нибудь настоящего, неподдельного чувства, не умирающего внутри моего «я»! Ведь есть же мир! Колокол напомнил мне
про него. Когда он прозвучал, я вспомнил церковь, вспомнил толпу, вспомнил огромную человеческую массу, вспомнил настоящую жизнь. Вот куда нужно уйти от себя и вот где нужно любить. И так любить, как любят
дети. Как
дети… Ведь это сказано вот тут…
Русаков. Не подходи! Я тебя растил, я тебя берег пуще глазу. Что греха на душу принял… ведь гордость меня одолела с тобой, я не давал никому
про своих
детей слова выговорить, я думал, что уж лучше тебя и на свете нет. Наказал бог по грехам! Говорю тебе, Авдотья, иди за Бородкина. Не пойдешь, не будет тебе моего благословения. А чтоб я и не слыхал
про этого проходимца! Я его и
знать не хочу. Слышишь ты, не доводи меня до греха! (Уходит.)
— Нервная… Какая бы я там ни была, а я
знаю про себя, что я женщина честная и трудящая… Прочь, вы, байструки! — кричит она на
детей, и вдруг — шлеп! шлеп! — два метких удара ложкой влетают по лбу Адьке и Эдьке. Мальчики хнычут.
— Ах, — говорит, — братец, не говорите мне
про этого человека. Это чудовище какое-то! Как я за ним вначале ни ухаживала — лелеяла его, можно сказать; он ничего этого не оценил. Вообрази, мой дружок, он Митю, который именно как младенец еще невинен, начал по ночам возить с собой на мужицкие поседки. Я как
узнала, так и обмерла; и как, надобно сказать,
ребенок кроток и благороден: он никак мне
про своего учителя не хотел открыть этого.
«Что и говорить, думаю,
про твоего Митеньку!» А сам,
знаете, осматриваю комнату и вижу, что наставлены ящики, чемоданы, пред
детьми целый стол игрушек — дорогие, должно быть: колясочки этакие, куклы на пружинах; играют они, но, так как старшему-то было года четыре с небольшим, успели одному гусару уж и голову отвернуть.
— Вот намедни вы спрашивали меня, Андрей Иваныч,
про «старую веру». Хоть я сам старовером родился, да из отцовского дома еще малым
ребенком взят. Оттого и не
знаю ничего, ничего почти и не помню. Есть охота, так вот Алексея Трифоныча спросите, человек он книжный, коренной старовер, к тому ж из-за Волги, из тех самых лесов Керженских, где теперь старая вера вот уж двести лет крепче, чем по другим местам, держится.
— Что ты?.. Христос с тобой! Опомнись, куманек!.. — вступилась Аксинья Захаровна. — Можно ль так отцу
про детей говорить?.. Молись Богу да Пресвятой Богородице, не оставят… Сам
знаешь: за сиротой сам Бог с калитой.
Так говорят и
дети, и взрослые, и старики, а никто не
знает, проживет ли он до вечера.
Про все эти дела мы не можем
знать, доведется или не доведется нам делать их, не помешает ли смерть.
Бродячие приживалки, каких много по городам, перелетные птицы, что век свой кочуют, перебегая из дому в дом: за больными походить, с
детьми поводиться, помочь постряпать, пошить, помыть, сахарку поколоть, — уверяли с клятвами, что
про беспутную Даренку они вернехонько всю подноготную
знают — ходит-де в черном, а жизнь ведет пеструю; живет без совести и без стыдения у богатого вдовца в полюбовницах.
Сестра его, нежная, белокурая девочка, болезненная и хрупкая на взгляд, с худенькими ручонками и впалыми щеками, казалась много моложе своих одиннадцати лет. Леночка была очень слабого здоровья и постоянно ее лечили то от того, то от другого. Ради неё-то и проводила Нина Владимировна безвыездно зиму и лето в своем имении «Райском». Доктора единогласно запретили Леночке жить в городе и
про город и его удовольствия
дети знали лишь понаслышке.
— Не
знаю, батоно-князь, никаких душманов. Верно, княжне привиделся дурной сон
про Абрека. Не верь, батоно,
ребенку.
— Во, ветер! Сам-то ты ветер! Такой большой вырос, а
про лешего не
знаешь. И чему только эти господа
детей своих учат! — и Митька, возмущенный невежеством барчонка, даже сплюнул в сторону.
— Уварку посылал послушать на заре, — сказал его бас после минутного молчанья, — сказывал, в Отрадненский заказ перевела, там выли. (Перевела значило то, что волчица,
про которую они оба
знали, перешла с
детьми в Отрадненский лес, который был за две версты от дома и который был небольшое отъемное место.)
Стягина начало разбирать какое-то жуткое чувство. Ему впервые делалось стыдно за себя перед московским приятелем. Никогда он не спросил его
про жену, не
знал даже, сколько у него
детей, двое или четверо, каково приходится ему выносить тяготу трудовой жизни с большим семейством.
Вернувшись домой, Пьер долго не мог заснуть, думая о том, чтó с ним случилось. Что́ же случилось с ним? Ничего. Он только понял, что женщина, которую он
знал ребенком,
про которую он рассеянно говорил: «да, хороша», когда ему говорили, что Элен красавица, он понял, что эта женщина может принадлежать ему.
И как изменения эти для отдельного человека совершаются так постепенно, что никогда нельзя указать тот час, день, месяц, когда
ребенок перестал быть
ребенком, а стал юношей, и юноша мужем, а между тем мы всегда безошибочно
знаем, когда переходы эти уже совершились, так точно мы и не можем никогда указать на те годы, когда человечество или известная часть его пережила один религиозный возраст и вступило в другой, следующий; но так же, как мы
знаем про бывшего
ребенка, что он стал юношей, мы
знаем и
про человечество или часть его, что оно пережило один и вступило в другой, высший, религиозный возраст, когда переход этот уже совершился.