Неточные совпадения
— Два месяца назад я здесь стоял за портьерой… вы
знаете… а вы говорили с Татьяной Павловной
про письмо. Я выскочил и, вне себя, проговорился. Вы тотчас поняли, что я что-то
знаю… вы не могли не понять… вы искали важный документ и опасались за него… Подождите, Катерина Николавна, удерживайтесь еще говорить. Объявляю вам, что ваши подозрения были основательны: этот документ существует… то есть был… я его видел; это — ваше
письмо к Андроникову, так ли?
— Неужели вы могли простить ему то
письмо? И как он мог бы
узнать про то, что вы ему простили? — воскликнул я, уже не сдержавшись.
Что она, Альфонсинка, боится беды, потому что сама участвовала, a cette dame, la generale, непременно приедет, «сейчас, сейчас», потому что они послали ей с
письма копию, и та тотчас увидит, что у них в самом деле есть это
письмо, и поедет к ним, а написал ей
письмо один Ламберт, а
про Версилова она не
знает; а Ламберт рекомендовался как приехавший из Москвы, от одной московской дамы, une dame de Moscou (NB. Марья Ивановна!).
Но я еще внизу положил, во время всех этих дебатов, подвергнуть дело о
письме про наследство решению третейскому и обратиться, как к судье, к Васину, а если не удастся к Васину, то еще к одному лицу, я уже
знал к какому.
Мало того: Лиза уверяет о какой-то развязке «вечной истории» и о том, что у мамы о нем имеются некоторые сведения, и уже позднейшие; сверх того, там несомненно
знают и
про письмо Катерины Николаевны (это я сам приметил) и все-таки не верят его «воскресению в новую жизнь», хотя и выслушали меня внимательно.
И главное, сам
знал про это; именно: стоило только отдать
письмо самому Версилову из рук в руки, а что он там захочет, пусть так и делает: вот решение.
Но все было ясно как день: этот офицер — он
знал про него,
знал ведь отлично все,
знал от самой же Грушеньки,
знал, что месяц назад он
письмо прислал.
Вы помните, — продолжала она, — тогда он написал мне
письмо; он говорит, что вы
про это
письмо знаете и даже читали его?
— Трудно объяснить, только не тех,
про какие вы теперь, может быть, думаете, — надежд… ну, одним словом, надежд будущего и радости о том, что, может быть, я там не чужой, не иностранец. Мне очень вдруг на родине понравилось. В одно солнечное утро я взял перо и написал к ней
письмо; почему к ней — не
знаю. Иногда ведь хочется друга подле; и мне, видно, друга захотелось… — помолчав, прибавил князь.
Скоро ли к вам дойдут мои несвязные строки? Скоро ли от вас что-нибудь услышу? Говорите мне
про себя,
про наших, если что
знаете из
писем. Нетерпеливо жду вашего доброго
письма. Приветствуйте за меня Матвея Ивановича. Обоим вам желаю всего приятного и утешительного.
— Нет, нет, я не
про то говорю. Помнишь! Тогда еще у нас денег не было, и ты ходила мою сигарочницу серебряную закладывать; а главное, позволь тебе заметить, Мавра, ты ужасно передо мной забываешься. Это все тебя Наташа приучила. Ну, положим, я действительно все вам рассказал тогда же, отрывками (я это теперь припоминаю). Но тона, тона
письма вы не
знаете, а ведь в
письме главное тон.
Про это я и говорю.
Это завлекло мое любопытство вполне; уж я не говорю
про то, что у меня было свое особенное намерение
узнать ее поближе, — намерение еще с того самого
письма от отца, которое меня так поразило.
P. S. О
письме этом она ничего не
знает, и даже не она мне говорила
про вас".
— Идемте, идемте… Я не
знаю, кто это делает, но мужа осаждают анонимными
письмами. Он мне не показывал, а только вскользь говорил об этом. Пишут какую-то грязную площадную гадость
про меня и
про вас. Словом, прошу вас, не ходите к нам.
— Бог ведь
знает, господа, как, и
про что, и за что у нас человека возвышают. Больше всего, чай, надо полагать, что
письмами от Хованского он очень хорошую себе рекомендацию делает, а тут тоже говорят, что и через супругу держится. Она там сродственница другой барыне, а та тоже по министерии-то у них фавер большой имеет. Прах их
знает! Болтали многое… Я другого, пожалуй, и не разобрал, а много болтали.
— Ну,
про почтмейстера никто что-то этого не говаривал; он, одно слово, из кутейников; на деньгу такой жадный, как я не
знаю что: мало, что с крестьян берет за каждое
письмо по десяти копеек, но еще принеси ему всякого деревенского добра: и яичек, и маслица, и ягодок! — объяснил ополченец.
Она просто, ясно, без всякого преувеличения, описала постоянную и горячую любовь Алексея Степаныча, давно известную всему городу (конечно, и Софье Николавне); с родственным участием говорила о прекрасном характере, доброте и редкой скромности жениха; справедливо и точно рассказала
про его настоящее и будущее состояние; рассказала правду
про всё его семейство и не забыла прибавить, что вчера Алексей Степанович получил чрез
письмо полное согласие и благословение родителей искать руки достойнейшей и всеми уважаемой Софьи Николавны; что сам он от волнения, ожидания ответа родителей и несказанной любви занемог лихорадкой, но, не имея сил откладывать решение своей судьбы, просил ее, как родственницу и знакомую с Софьей Николавной даму,
узнать: угодно ли, не противно ли будет ей, чтобы Алексей Степаныч сделал формальное предложение Николаю Федоровичу.
Турусина. Что он говорит, Бог его
знает. Ну, да все равно, вероятно, богомольцы. Вели их накормить. (Человек уходит. Турусина читает
письмо.) Вот еще
письмо. Видно, что пишет женщина солидная! (Читает вслух.) «Милостивая государыня Софья Игнатьевна, хотя я не имею счастия…» (Читает
про себя.) Вот слушай! «Выбор вами такого человека, как Егор Васильевич Курчаев, заставляет меня заранее проливать слезы об участи бедной Машеньки…» Ну, и так далее.
Объявляет мне, что едет в Светозерскую пустынь, к иеромонаху Мисаилу, которого чтит и уважает; что Степанида Матвеевна, — а уж из нас, родственников, кто не слыхал
про Степаниду Матвеевну? — она меня прошлого года из Духанова помелом прогнала, — что эта Степанида Матвеевна получила
письмо такого содержания, что у ней в Москве кто-то при последнем издыхании: отец или дочь, не
знаю, кто именно, да и не интересуюсь
знать; может быть, и отец и дочь вместе; может быть, еще с прибавкою какого-нибудь племянника, служащего по питейной части…
— Как же, пали слухи и
про него… Он теперь у них в чести и подметные
письма пишет. Как-то прибегала в обитель дьячиха-то и рекой разливалась… Убивается старуха вот как. Охоньку в затвор посадили… Косу ей первым делом мать Досифея обрезала. Без косы-то уж ей деваться будет некуда. Ночью ее привезли, и никто не
знает. Ох, срамота и говорить-то… В первый же день хотела она удавиться, ну, из петли вынули, а потом стала голодом себя морить. Насильно теперь кормят… Оборотень какой-то, а не девка.
Весь этот день в Покровском никто ничего не
знал про Поликея; только уже потом узналось, что видели его мужики соседние, без шапки бегавшего по дороге и у всех спрашивавшего: «не находили ли
письма?» Другой человек видел его спящим на краю дороги подле прикрученной лошади с телегой.
Платон (подходя). Позвольте! Я свою руку
знаю. (Смотрит на
письмо, потом с испугом хватается за карман.) Это
письмо у меня украли… Оно сюда не принадлежит… Пожалуйте! Это я сам
про себя… Это — мое сочинение. (Хочет взять
письмо.)
— Это дела-с собственные мои, домашние, так как я получил от господина моего
письмо, с большими к себе и жене моей выговорами, — за что и
про что, не
знаю; только и сказано, чтоб я сейчас же исполнил какое от вас будет приказание. Разрешите, сударь, бога ради, как и что такое? Я одним мнением измучился пуще бог
знает чего.
Была у них одна великая тайна:
знал про нее лишь он да жена его, и, чтоб поверила она
письму, написал он
про эту тайну и, подойдя к своему дому, увидел одну женщину из прислужниц жены и отдал ей
письмо для передачи.
— Оборони Господи! — воскликнула Манефа, вставая со стула и выпрямляясь во весь рост. — Прощай, Фленушка… Христос с тобой… — продолжала она уже тем строгим, начальственным голосом, который так знаком был в ее обители. — Ступай к гостям… Ты здесь останешься… а я уеду, сейчас же уеду… Не смей
про это никому говорить… Слышишь? Чтоб Патап Максимыч как не
узнал… Дела есть, спешные —
письма получила… Ступай же, ступай, кликни Анафролию да Евпраксеюшку.
А потом, как пришли твои
письма из Царицына, Зиновий Алексеич и открылся мне, что Смолокуров,
узнавши про твою доверенность, ровно с ножом к горлу стал к нему приставать, продай да продай тюленя́.
Уж после отправки к Дуне
письма вспомнила Дарья Сергевна
про Аграфену Петровну. Хоть в последнее время Дуня и переменилась к своему «другу любезному», стала к ней холодна и почти совсем избегала разговоров с ней, однако,
зная доброе сердце Аграфены Петровны, Дарья Сергевна послала к ней нарочного. Слезно просила ее приехать к больному вместе с Иваном Григорьичем и со всеми детками, самой съездить за Дуней, а Ивана Григорьича оставить для распорядков по делам Марка Данилыча…
Она продолжала
письмо к своей матери в Петербург, где в объективном тоне рассказывала
про успехи Александра Ильича. Она
знала, что ее матери все это было чрезвычайно приятно… Прежний Гаярин скрылся навсегда, для тщеславной и набитой сословностью жизни.
— Молчи, молчи. — Князь захлопал рукой по столу. — Да,
знаю,
письмо князя Андрея. Княжна Марья читала. Десаль что-то
про Витебск говорил. Теперь прочту.
«Со вчерашнего вечера участь моя решена: быть любимым вами или умереть. Мне нет другого выхода», — начиналось
письмо. Потом он писал, что
знает про то, что родные ее не отдадут ее ему, Анатолю, что на это есть тайные причины, которые он ей одной может открыть, но что ежели она его любит, то ей стоит сказать это слово да, и никакие силы людские не помешают их блаженству. Любовь победит всё. Он похитит и увезет ее на край света.
Зовут его Федор Давыдович Грац. Кто он — еврей или немец, швед или просто настоящий русский, носящий нерусскую фамилию? Вадим Петрович
знает про него только то, что этот господин арендует имения в разных уездах губернии, а может, и в нескольких губерниях, рекомендовался в
письмах как человек с капиталом и просил обратиться за справками к одному генералу и даже к"светлейшему"князю, у которых арендует имения. Полежаевку, деревню Стягина, он
знал хорошо; это видно было по его
письмам.
«Ужо вернусь, сейчас же за
письмо папеньке с маменькой сяду! Беспременно отпишу, чтобы не беспокоились милые мои старички, — решила Даша, — да всего-то в
письме рассказывать не стану. К чему их беспокоить задаром… Господь с ними, с девочками, пусть смеются! К чему нашим
про это
знать!»
— Вот что̀, Берг, милый мой, — сказал Ростов. — Когда вы получите из дома
письмо и встретитесь с своим человеком, у которого вам захочется расспросить
про всё, и я буду тут, я сейчас уйду, чтобы не мешать вам. Послушайте, уйдите, пожалуйста, куда-нибудь, куда-нибудь… к чорту! — крикнул он и тотчас же, схватив его за плечо и ласково глядя в его лицо, видимо, стараясь смягчить грубость своих слов, прибавил: — вы
знаете, не сердитесь; милый, голубчик, я от души говорю, как нашему старому знакомому.