Неточные совпадения
Может быть, некоторые читатели захотят
узнать мое мнение
о характере Печорина? — Мой ответ — заглавие этой
книги. «Да это злая ирония!» — скажут они. — Не
знаю.
Как они делают, бог их ведает: кажется, и не очень мудреные вещи говорят, а девица то и дело качается на стуле от смеха; статский же советник бог
знает что расскажет: или поведет речь
о том, что Россия очень пространное государство, или отпустит комплимент, который, конечно, выдуман не без остроумия, но от него ужасно пахнет
книгою; если же скажет что-нибудь смешное, то сам несравненно больше смеется, чем та, которая его слушает.
Он глубоко задумался
о том: «каким же это процессом может так произойти, что он, наконец, пред всеми ими уже без рассуждений смирится, убеждением смирится! А что ж, почему ж и нет? Конечно, так и должно быть. Разве двадцать лет беспрерывного гнета не добьют окончательно? Вода камень точит. И зачем, зачем же жить после этого, зачем я иду теперь, когда сам
знаю, что все это будет именно так, как по
книге, а не иначе!»
— Я думаю, что у него очень хорошая мысль, — ответил он. —
О фирме, разумеется, мечтать заранее не надо, но пять-шесть
книг действительно можно издать с несомненным успехом. Я и сам
знаю одно сочинение, которое непременно пойдет. А что касается до того, что он сумеет повести дело, так в этом нет и сомнения: дело смыслит… Впрочем, будет еще время вам сговориться…
Она не любила читать
книги, — откуда она
знает то,
о чем говорит?
— Вы
знаете, Клим Иванович, ваша речь имела большой успех. Я в политике понимаю, наверно, не больше индюшки,
о Дон-Кихоте —
знаю по смешным картинкам в толстой
книге, Фауст для меня — глуповатый человек из оперы, но мне тоже понравилось, как вы говорили.
«Свободным-то гражданином, друг мой, человека не конституции, не революции делают, а самопознание. Ты вот возьми Шопенгауэра, почитай прилежно, а после него — Секста Эмпирика
о «Пирроновых положениях». По-русски, кажется, нет этой
книги, я по-английски читала, французское издание есть. Выше пессимизма и скепсиса человеческая мысль не взлетала, и, не
зная этих двух ее полетов, ни
о чем не догадаешься, поверь!»
Он отказался, а она все-таки увеличила оклад вдвое. Теперь, вспомнив это, он вспомнил, что отказаться заставило его смущение, недостойное взрослого человека: выписывал и читал он по преимуществу беллетристику русскую и переводы с иностранных языков; почему-то не хотелось, чтоб Марина
знала это. Но серьезные
книги утомляли его, обильная политическая литература и пресса раздражали.
О либеральной прессе Марина сказала...
— Что я
знаю о нем? Первый раз вижу, а он — косноязычен. Отец его — квакер, приятель моего супруга, помогал духоборам устраиваться в Канаде. Лионель этот, — имя-то на цветок похоже, — тоже интересуется диссидентами, сектантами,
книгу хочет писать. Я не очень люблю эдаких наблюдателей, соглядатаев. Да и неясно: что его больше интересует — сектантство или золото? Вот в Сибирь поехал. По письмам он интереснее, чем в натуре.
Науки не очень интересовали Клима, он хотел
знать людей и находил, что роман дает ему больше знания
о них, чем научная
книга и лекция. Он даже сказал Марине, что
о человеке искусство
знает больше, чем наука.
— Нет, не
знаю, — ответил Самгин, чувствуя, что на висках его выступил пот, а глаза сохнут. — Я даже не
знал, что, собственно, она делает? В технике? Пропагандистка? Она вела себя со мной очень конспиративно. Мы редко беседовали
о политике. Но она хорошо
знала быт, а я весьма ценил это. Мне нужно для
книги.
«Да, здесь умеют жить», — заключил он, побывав в двух-трех своеобразно благоустроенных домах друзей Айно, гостеприимных и прямодушных людей, которые хорошо были знакомы с русской жизнью, русским искусством, но не обнаружили русского пристрастия к спорам
о наилучшем устроении мира, а страну свою
знали, точно
книгу стихов любимого поэта.
— У Тагильского оказалась жена, да — какая! — он закрыл один глаз и протяжно свистнул. — Стиль модерн, ни одного естественного движения, говорит голосом умирающей. Я попал к ней по объявлению: продаются
книги. Книжки, брат, замечательные. Все наши классики, переплеты от Шелля или Шнелля, черт его
знает! Семьсот целковых содрала. Я сказал ей, что был знаком с ее мужем, а она спросила: «Да?» И — больше ни звука
о нем, стерва!
Но вы, вероятно,
знаете это из
книги г-на Бетлинка, изданной в С.-Петербурге: «Uеber die jakutische Sprache» [«
О языке якутов» — нем.], а если нет, то загляните в нее из любопытства.
Вы
знаете, что были и есть люди, которые подходили близко к полюсам, обошли берега Ледовитого моря и Северной Америки, проникали в безлюдные места, питаясь иногда бульоном из голенища своих сапог, дрались с зверями, с стихиями, — все это герои, которых имена мы
знаем наизусть и будет
знать потомство, печатаем
книги о них, рисуем с них портреты и делаем бюсты.
Впрочем, обе приведенные
книги, «Поездка в Якутск» и «Отрывки
о Сибири», дают, по возможности, удовлетворительное понятие
о здешних местах и вполне заслуживают того одобрения, которым наградила их публика. Первая из них дала два, а может быть, и более изданий. Рекомендую вам обе, если б вы захотели
узнать что-нибудь больше и вернее об этом отдаленном уголке,
о котором я как проезжий, встретивший нечаянно остановку на пути и имевший неделю-другую досуга, мог написать только этот бледный очерк.
О, ты
знал, что подвиг твой сохранится в
книгах, достигнет глубины времен и последних пределов земли, и понадеялся, что, следуя тебе, и человек останется с Богом, не нуждаясь в чуде.
Нет, Федя не наврал на него; Лопухов, точно, был такой студент, у которого голова набита
книгами, — какими, это мы увидим из библиографических исследований Марьи Алексевны, — и анатомическими препаратами: не набивши голову препаратами, нельзя быть профессором, а Лопухов рассчитывал на это. Но так как мы видим, что из сведений, сообщенных Федею
о Верочке, Лопухов не слишком-то хорошо
узнал ее, следовательно и сведения, которые сообщены Федею об учителе, надобно пополнить, чтобы хорошо
узнать Лопухова.
Если бы, например, он стал объяснять, что такое «выгода»,
о которой он толкует с Верочкою, быть может, Марья Алексевна поморщилась бы, увидев, что выгода этой выгоды не совсем сходна с ее выгодою, но Лопухов не объяснял этого Марье Алексевне, а в разговоре с Верочкою также не было такого объяснения, потому что Верочка
знала, каков смысл этого слова в тех
книгах, по поводу которых они вели свой разговор.
— Ведь вот умный человек, — говорил мой отец, — и в конспирации был,
книгу писал des finances, [
о финансах (фр.).] а как до дела дошло, видно, что пустой человек… Неккеры! А я вот попрошу Григория Ивановича съездить, он не конспиратор, но честный человек и дело
знает.
Я заметил ему, что немцы — страшные националисты, что на них наклепали космополитизм, потому что их
знали по
книгам. Они патриоты не меньше французов, но французы спокойнее,
зная, что их боятся. Немцы
знают невыгодное мнение
о себе других народов и выходят из себя, чтоб поддержать свою репутацию.
Я был раза два-три; он говорил
о литературе,
знал все новые русские
книги, читал журналы, итак, мы с ним были как нельзя лучше.
От скуки Орлов не
знал, что начать. Пробовал он и хрустальную фабрику заводить, на которой делались средневековые стекла с картинами, обходившиеся ему дороже, чем он их продавал, и
книгу он принимался писать «
о кредите», — нет, не туда рвалось сердце, но другого выхода не было. Лев был осужден праздно бродить между Арбатом и Басманной, не смея даже давать волю своему языку.
— Вы всей Москве должны!.. В ваших
книгах обо всей Москве написали и ни слова не сказали
о банях. А ведь Москва без бань — не Москва! А вы Москву
знаете, и грех вам не написать
о нас, старых москвичах. Вот мы и просим вас не забыть бань.
А через час выбежал оттуда, охваченный новым чувством облегчения, свободы, счастья! Как случилось, что я выдержал и притом выдержал «отлично» по предмету,
о котором, в сущности, не имел понятия, — теперь уже не помню.
Знаю только, что, выдержав, как сумасшедший, забежал домой, к матери, радостно обнял ее и, швырнув ненужные
книги, побежал за город.
Гегелевскую философию он
узнал не через чтение
книг самого Гегеля, а через рассказы
о Гегеле Бакунина, который читал его по-немецки.
В отличие от людей 40-х годов, он почти совсем не
знал немецкой идеалистической философии, которая могла бы помочь ему лучше решить беспокоившие его вопросы
о «субъективном методе» в социологии и
о «борьбе за индивидуальность» [См. мою старую
книгу «Субъективизм и индивидуализм в общественной философии».].
«En route» заканчивается словами: «Если бы, — говорит Гюисманс, думая
о писателях, которых ему трудно будет не увидеть, — если бы они
знали, насколько они ниже последнего из послушников, если бы они могли вообразить себе, насколько божественное опьянение свинопасов траппистов мне интереснее и ближе всех их разговоров и
книг!
О названии «лежанка», которого никто не
знает на Руси, придаваемом гаршнепу в «
Книге для охотников», изданной в 1813 году в Москве, я уже говорил.
Но знакомая добрая и скучная тьма усадьбы шумела только ласковым шепотом старого сада, навевая смутную, баюкающую, успокоительную думу.
О далеком мире слепой
знал только из песен, из истории, из
книг. Под задумчивый шепот сада, среди тихих будней усадьбы, он
узнавал лишь по рассказам
о бурях и волнениях далекой жизни. И все это рисовалось ему сквозь какую-то волшебную дымку, как песня, как былина, как сказка.
Он перестал ездить на «Контракты», редко являлся в общество и большую часть времени проводил в своей библиотеке за чтением каких-то
книг,
о которых никто ничего не
знал, за исключением предположения, что
книги совершенно безбожные.
На конце
книги под заглавием: «
Знай сам себя», печатанной в 1480 году, присоединено следующее: «Мы, Матфей Жирардо, божиим милосердием патриарх Венецианский, первенствующий в Далматии, по прочтении вышеписанных господ, свидетельствующих
о вышеписанном творении, и по таковому же оного заключению и присоединенному доверению так же свидетельствуем, что
книга сия православна и богобоязлива».
Там широкою волной катилась настоящая жизнь,
о которой Петр Елисеич
знал только из газет и по
книгам.
Вы
узнаете меня, если вам скажу, что попрежнему хлопочу
о журналах, — по моему настоянию мы составили компанию и получаем теперь кой-какие и политические и литературные листки. Вы смеетесь моей страсти к газетам и, верно, думаете, что мне все равно, как, бывало, прежде говаривали…
Книгами мы не богаты — перечитываю старые; вообще мало занимаюсь, голова пуста. Нужно сильное потрясение, душа жаждет ощущений, все окружающее не пополняет ее, раздаются в ней элегические аккорды…
Матвей Муравьев читал эту
книгу и говорит, что негодяй Гризье, которого я немного
знал, представил эту уважительную женщину не совсем в настоящем виде; я ей не говорил ничего об этом, но с прошедшей почтой пишет Амалья Петровна Ледантю из Дрездена и спрашивает мать, читала ли Анненкова
книгу,
о которой вы теперь от меня слышали, — она говорит, что ей хотелось бы, чтоб доказали, что г-н Гризье (которого вздор издал Alexandre Dumas) пишет пустяки.
Извините меня, что я не уведомил вас в свое время
о получении Тьера — мне совестно было Тулинова заставить писать, и казалось, не
знаю почему, что вы должны быть уверены в исправной доставке
книг.
— Потому что еще покойная Сталь [Сталь Анна (1766—1817) — французская писательница, автор романов «Дельфина» и «Коринна или Италия». Жила некоторое время в России,
о которой пишет в
книге «Десять лет изгнания».] говаривала, что она много
знала женщин, у которых не было ни одного любовника, но не
знала ни одной, у которой был бы всего один любовник.
—
О, поди-ка — с каким гонором, сбрех только: на Кавказе-то начальник края прислал ему эту,
знаешь,
книгу дневную, чтобы записывать в нее, что делал и чем занимался. Он и пишет в ней: сегодня занимался размышлением
о выгодах моего любезного отечества, завтра там — отдыхал от сих мыслей, — таким шутовским манером всю
книгу и исписал!.. Ему дали генерал-майора и в отставку прогнали.
Это сторона, так сказать, статистическая, но у раскола есть еще история, об которой из уст ихних вряд ли что можно будет
узнать, — нужны
книги; а потому, кузина, умоляю вас, поезжайте во все книжные лавки и везде спрашивайте — нет ли
книг об расколе; съездите в Публичную библиотеку и, если там что найдете, велите сейчас мне все переписать, как бы это сочинение велико ни было; если есть что-нибудь в иностранной литературе
о нашем расколе, попросите Исакова выписать, но только, бога ради, —
книг,
книг об расколе, иначе я задохнусь без них ».
Я
знал, например, много таких карьеристов, которые, никогда не читав ни одной русской
книги и получив научно-литературное образование в театре Берга, так часто и так убежденно повторяли:"la litterature russe — parlez moi de Гa!"[не говорите мне
о русской литературе! (франц.)] или «ah! si l'on me laissait faire, elle n'y verrait que du feu, votre charmante litterature russe!» [ах, будь это в моей власти, я бы сжег ее, вашу очаровательную русскую литературу! (франц.)] — что люди, даже более опытные, но тоже ничего не читавшие и получившие научно-литературное образование в танцклассе Кессених, [Танцкласс этот был знаменит в сороковых годах и помещался в доме Тарасова, у Измайловского моста.
— Я читаю запрещенные
книги. Их запрещают читать потому, что они говорят правду
о нашей, рабочей жизни… Они печатаются тихонько, тайно, и если их у меня найдут — меня посадят в тюрьму, — в тюрьму за то, что я хочу
знать правду. Поняла?
— Мне казалось — я
знаю жизнь! — задумчиво сказал Николай. — Но когда
о ней говорит не
книга и не разрозненные впечатления мои, а вот так, сама она, — страшно! И страшны мелочи, страшно — ничтожное, минуты, из которых слагаются года…
Он редко был в памяти; часто был в бреду; говорил бог
знает о чем:
о своем месте,
о своих
книгах, обо мне, об отце… и тут-то я услышала многое из его обстоятельств, чего прежде не
знала и
о чем даже не догадывалась.
—
Знаю, сударь,
знаю; великие наши астрономы ясно читают звездную
книгу и аки бы пророчествуют.
О господи помилуй, господи помилуй, господи помилуй! — сказал опять старик, приподняв глаза кверху, и продолжал как бы сам с собою. — Знамения небесные всегда предшествуют великим событиям; только сколь ни быстр разум человека, но не может проникнуть этой тайны, хотя уже и многие другие мы имеем указания.
— Варя, пожалуйста, читай поскорее, — сказала она, подавая ей
книгу и ласково потрепав ее по руке, — я непременно хочу
знать, нашел ли он ее опять. (Кажется, что в романе и речи не было
о том, чтобы кто-нибудь находил кого-нибудь.) А ты, Митя, лучше бы завязал щеку, мой дружок, а то свежо и опять у тебя разболятся зубы, — сказала она племяннику, несмотря на недовольный взгляд, который он бросил на нее, должно быть за то, что она прервала логическую нить его доводов. Чтение продолжалось.
— Это… и это в вашей
книге! — воскликнул он, сверкая глазами и приподнимаясь с изголовья. — Я никогда не
знал этого великого места! Слышите: скорее холодного, холодного, чем теплого, чем толькотеплого.
О, я докажу. Только не оставляйте, не оставляйте меня одного! Мы докажем, мы докажем!
—
О, je m’en souviens, oui, l’Apocalypse. Lisez, lisez, [
О, я припоминаю это, да, Апокалипсис. Читайте, читайте (фр.).] я загадал по
книге о нашей будущности, я хочу
знать, что вышло; читайте с ангела, с ангела…
Я это
узнал и, приехав к графине в ее отсутствие и застав там Фотия, стал с ним спорить
о книге Госнера.
—
О, я только эти науки и желал бы
знать!.. — воскликнул Аггей Никитич. — Но у меня
книг этаких нет… Где их достанешь?
Во мне жило двое: один,
узнав слишком много мерзости и грязи, несколько оробел от этого и, подавленный знанием буднично страшного, начинал относиться к жизни, к людям недоверчиво, подозрительно, с бессильною жалостью ко всем, а также к себе самому. Этот человек мечтал
о тихой, одинокой жизни с
книгами, без людей,
о монастыре, лесной сторожке, железнодорожной будке,
о Персии и должности ночного сторожа где-нибудь на окраине города. Поменьше людей, подальше от них…