Неточные совпадения
Марья Антоновна.
Любовь! Я не понимаю
любовь… я никогда и не
знала, что за
любовь… (Отдвигает стул.)
Запомнил Гриша песенку
И голосом молитвенным
Тихонько в семинарии,
Где было темно, холодно,
Угрюмо, строго, голодно,
Певал — тужил о матушке
И обо всей вахлачине,
Кормилице своей.
И скоро в сердце мальчика
С
любовью к бедной матери
Любовь ко всей вахлачине
Слилась, — и лет пятнадцати
Григорий твердо
знал уже,
Кому отдаст всю жизнь свою
И за кого умрет.
Он не верит и в мою
любовь к сыну или презирает (как он всегда и подсмеивался), презирает это мое чувство, но он
знает, что я не брошу сына, не могу бросить сына, что без сына не может быть для меня жизни даже с тем, кого я люблю, но что, бросив сына и убежав от него, я поступлю как самая позорная, гадкая женщина, — это он
знает и
знает, что я не в силах буду сделать этого».
И, несмотря на то, он чувствовал, что тогда, когда
любовь его была сильнее, он мог, если бы сильно захотел этого, вырвать эту
любовь из своего сердца, но теперь, когда, как в эту минуту, ему казалось, что он не чувствовал
любви к ней, он
знал, что связь его с ней не может быть разорвана.
Они не
знают, как он восемь лет душил мою жизнь, душил всё, что было во мне живого, что он ни разу и не подумал о том, что я живая женщина, которой нужна
любовь.
— А, и вы тут, — сказала она, увидав его. — Ну, что ваша бедная сестра? Вы не смотрите на меня так, — прибавила она. — С тех пор как все набросились на нее, все те, которые хуже ее во сто тысяч раз, я нахожу, что она сделала прекрасно. Я не могу простить Вронскому, что он не дал мне
знать, когда она была в Петербурге. Я бы поехала к ней и с ней повсюду. Пожалуйста, передайте ей от меня мою
любовь. Ну, расскажите же мне про нее.
— Что, что ты хочешь мне дать почувствовать, что? — говорила Кити быстро. — То, что я была влюблена в человека, который меня
знать не хотел, и что я умираю от
любви к нему? И это мне говорит сестра, которая думает, что… что… что она соболезнует!.. Не хочу я этих сожалений и притворств!
Она никак не могла бы выразить тот ход мыслей, который заставлял ее улыбаться; но последний вывод был тот, что муж ее, восхищающийся братом и унижающий себя пред ним, был неискренен. Кити
знала, что эта неискренность его происходила от
любви к брату, от чувства совестливости за то, что он слишком счастлив, и в особенности от неоставляющего его желания быть лучше, — она любила это в нем и потому улыбалась.
Ей казалось, что он,
зная это, скорее может разлюбить ее; а она ничего так не боялась теперь, хотя и не имела к тому никаких поводов, как потерять его
любовь.
Хотя она бессознательно (как она действовала в это последнее время в отношении ко всем молодым мужчинам) целый вечер делала всё возможное для того, чтобы возбудить в Левине чувство
любви к себе, и хотя она
знала, что она достигла этого, насколько это возможно в отношении к женатому честному человеку и в один вечер, и хотя он очень понравился ей (несмотря на резкое различие, с точки зрения мужчин, между Вронским и Левиным, она, как женщина, видела в них то самое общее, за что и Кити полюбила и Вронского и Левина), как только он вышел из комнаты, она перестала думать о нем.
— Вы ничего не сказали; положим, я ничего и не требую, — говорил он, — но вы
знаете, что не дружба мне нужна, мне возможно одно счастье в жизни, это слово, которого вы так не любите… да,
любовь…
То, что он теперь, искупив пред мужем свою вину, должен был отказаться от нее и никогда не становиться впредь между ею с ее раскаянием и ее мужем, было твердо решено в его сердце; но он не мог вырвать из своего сердца сожаления о потере ее
любви, не мог стереть в воспоминании те минуты счастия, которые он
знал с ней, которые так мало ценимы им были тогда и которые во всей своей прелести преследовали его теперь.
— Вы найдете опору, ищите ее не во мне, хотя я прошу вас верить в мою дружбу, — сказала она со вздохом. — Опора наша есть
любовь, та
любовь, которую Он завещал нам. Бремя Его легко, — сказала она с тем восторженным взглядом, который так
знал Алексей Александрович. — Он поддержит вас и поможет вам.
Старший брат был тоже недоволен меньшим. Он не разбирал, какая это была
любовь, большая или маленькая, страстная или не страстная, порочная или непорочная (он сам, имея детей, содержал танцовщицу и потому был снисходителен на это); по он
знал, что это
любовь ненравящаяся тем, кому нужна нравиться, и потому не одобрял поведения брата.
Но главное общество Щербацких невольно составилось из московской дамы, Марьи Евгениевны Ртищевой с дочерью, которая была неприятна Кити потому, что заболела так же, как и она, от
любви, и московского полковника, которого Кити с детства видела и
знала в мундире и эполетах и который тут, со своими маленькими глазками и с открытою шеей в цветном галстучке, был необыкновенно смешон и скучен тем, что нельзя было от него отделаться.
— «Я
знаю, что он хотел сказать; он хотел сказать: ненатурально, не любя свою дочь, любить чужого ребенка. Что он понимает в
любви к детям, в моей
любви к Сереже, которым я для него пожертвовала? Но это желание сделать мне больно! Нет, он любит другую женщину, это не может быть иначе».
— Господи, помилуй! прости, помоги! — твердил он как-то вдруг неожиданно пришедшие на уста ему слова. И он, неверующий человек, повторял эти слова не одними устами. Теперь, в эту минуту, он
знал, что все не только сомнения его, но та невозможность по разуму верить, которую он
знал в себе, нисколько не мешают ему обращаться к Богу. Всё это теперь, как прах, слетело с его души. К кому же ему было обращаться, как не к Тому, в Чьих руках он чувствовал себя, свою душу и свою
любовь?
Чем больше он
узнавал брата, тем более замечал, что и Сергей Иванович и многие другие деятели для общего блага не сердцем были приведены к этой
любви к общему благу, но умом рассудили, что заниматься этим хорошо, и только потому занимались этим.
Он не подумал, что она чутьем
знала это и, готовясь к этому страшному труду, не упрекала себя в минутах беззаботности и счастия
любви, которыми она пользовалась теперь, весело свивая свое будущее гнездо.
Ему было девять лет, он был ребенок; но душу свою он
знал, она была дорога ему, он берег ее, как веко бережет глаз, и без ключа
любви никого не пускал в свою душу. Воспитатели его жаловались, что он не хотел учиться, а душа его была переполнена жаждой познания. И он учился у Капитоныча, у няни, у Наденьки, у Василия Лукича, а не у учителей. Та вода, которую отец и педагог ждали на свои колеса, давно уже просочилась и работала в другом месте.
На мгновение лицо ее опустилось, и потухла насмешливая искра во взгляде; но слово «люблю» опять возмутило ее. Она подумала: «любит? Разве он может любить? Если б он не слыхал, что бывает
любовь, он никогда и не употреблял бы этого слова. Он и не
знает, что такое
любовь».
Теперь, когда он спал, она любила его так, что при виде его не могла удержать слез нежности; но она
знала, что если б он проснулся, то он посмотрел бы на нее холодным, сознающим свою правоту взглядом, и что, прежде чем говорить ему о своей
любви, она должна бы была доказать ему, как он был виноват пред нею.
Вронский не говорил с ним о своей
любви, но
знал, что он всё
знает, всё понимает как должно, и ему приятно было видеть это по его глазам.
Эти припадки ревности, в последнее время всё чаще и чаще находившие на нее, ужасали его и, как он ни старался скрывать это, охлаждали его к ней, несмотря на то, что он
знал, что причина ревности была
любовь к нему.
— Да вот что хотите, я не могла. Граф Алексей Кириллыч очень поощрял меня — (произнося слова граф Алексей Кириллыч, она просительно-робко взглянула на Левина, и он невольно отвечал ей почтительным и утвердительным взглядом) — поощрял меня заняться школой в деревне. Я ходила несколько раз. Они очень милы, но я не могла привязаться к этому делу. Вы говорите — энергию. Энергия основана на
любви. А
любовь неоткуда взять, приказать нельзя. Вот я полюбила эту девочку, сама не
знаю зачем.
— Разве вы не
знаете, что вы для меня вся жизнь; но спокойствия я не
знаю и не могу вам дать. Всего себя,
любовь… да. Я не могу думать о вас и о себе отдельно. Вы и я для меня одно. И я не вижу впереди возможности спокойствия ни для себя, ни для вас. Я вижу возможность отчаяния, несчастия… или я вижу возможность счастья, какого счастья!.. Разве оно не возможно? — прибавил он одними губами; но она слышала.
Кроме того, он был уверен, что Яшвин уже наверное не находит удовольствия в сплетне и скандале, а понимает это чувство как должно, то есть
знает и верит, что
любовь эта — не шутка, не забава, а что-то серьезнее и важнее.
Еще бывши женихом, он был поражен тою определенностью, с которою она отказалась от поездки за границу и решила ехать в деревню, как будто она
знала что-то такое, что нужно, и кроме своей
любви могла еще думать о постороннем.
Они и понятия не имеют о том, что такое счастье, они не
знают, что без этой
любви для нас ни счастья, ни несчастья — нет жизни», думал он.
— Дарья Александровна, — сказал он, — так выбирают платье или не
знаю какую покупку, а не
любовь. Выбор сделан, и тем лучше… И повторенья быть не может.
Но, Долли, душенька, я понимаю твои страдания вполне, только одного я не
знаю: я не
знаю… я не
знаю, насколько в душе твоей есть еще
любви к нему.
Первое время после того, как он соединился с нею и надел штатское платье, он почувствовал всю прелесть свободы вообще, которой он не
знал прежде, и свободы
любви, и был доволен, но недолго.
Где же тот, кто бы на родном языке русской души нашей умел бы нам сказать это всемогущее слово: вперед? кто,
зная все силы, и свойства, и всю глубину нашей природы, одним чародейным мановеньем мог бы устремить на высокую жизнь русского человека? Какими словами, какой
любовью заплатил бы ему благодарный русский человек. Но веки проходят за веками; полмиллиона сидней, увальней и байбаков дремлют непробудно, и редко рождается на Руси муж, умеющий произносить его, это всемогущее слово.
Оказалось, что Чичиков давно уже был влюблен, и виделись они в саду при лунном свете, что губернатор даже бы отдал за него дочку, потому что Чичиков богат, как жид, если бы причиною не была жена его, которую он бросил (откуда они
узнали, что Чичиков женат, — это никому не было ведомо), и что жена, которая страдает от безнадежной
любви, написала письмо к губернатору самое трогательное, и что Чичиков, видя, что отец и мать никогда не согласятся, решился на похищение.
В красавиц он уж не влюблялся,
А волочился как-нибудь;
Откажут — мигом утешался;
Изменят — рад был отдохнуть.
Он их искал без упоенья,
А оставлял без сожаленья,
Чуть помня их
любовь и злость.
Так точно равнодушный гость
На вист вечерний приезжает,
Садится; кончилась игра:
Он уезжает со двора,
Спокойно дома засыпает
И сам не
знает поутру,
Куда поедет ввечеру.
Я
знал красавиц недоступных,
Холодных, чистых, как зима,
Неумолимых, неподкупных,
Непостижимых для ума;
Дивился я их спеси модной,
Их добродетели природной,
И, признаюсь, от них бежал,
И, мнится, с ужасом читал
Над их бровями надпись ада:
Оставь надежду навсегда.
Внушать
любовь для них беда,
Пугать людей для них отрада.
Быть может, на брегах Невы
Подобных дам видали вы.
Зато и пламенная младость
Не может ничего скрывать.
Вражду,
любовь, печаль и радость
Она готова разболтать.
В
любви считаясь инвалидом,
Онегин слушал с важным видом,
Как, сердца исповедь любя,
Поэт высказывал себя;
Свою доверчивую совесть
Он простодушно обнажал.
Евгений без труда
узналЕго
любви младую повесть,
Обильный чувствами рассказ,
Давно не новыми для нас.
Когда б вы
знали, как ужасно
Томиться жаждою
любви,
Пылать — и разумом всечасно
Смирять волнение в крови...
Еще предвижу затрудненья:
Родной земли спасая честь,
Я должен буду, без сомненья,
Письмо Татьяны перевесть.
Она по-русски плохо
знала,
Журналов наших не читала,
И выражалася с трудом
На языке своем родном,
Итак, писала по-французски…
Что делать! повторяю вновь:
Доныне дамская
любовьНе изъяснялася по-русски,
Доныне гордый наш язык
К почтовой прозе не привык.
Но чаще занимали страсти
Умы пустынников моих.
Ушед от их мятежной власти,
Онегин говорил об них
С невольным вздохом сожаленья;
Блажен, кто ведал их волненья
И наконец от них отстал;
Блаженней тот, кто их не
знал,
Кто охлаждал
любовь — разлукой,
Вражду — злословием; порой
Зевал с друзьями и с женой,
Ревнивой не тревожась мукой,
И дедов верный капитал
Коварной двойке не вверял.
Когда б он
знал, какая рана
Моей Татьяны сердце жгла!
Когда бы ведала Татьяна,
Когда бы
знать она могла,
Что завтра Ленский и Евгений
Заспорят о могильной сени;
Ах, может быть, ее
любовьДрузей соединила б вновь!
Но этой страсти и случайно
Еще никто не открывал.
Онегин обо всем молчал;
Татьяна изнывала тайно;
Одна бы няня
знать могла,
Да недогадлива была.
— Да, мой друг, — продолжала бабушка после минутного молчания, взяв в руки один из двух платков, чтобы утереть показавшуюся слезу, — я часто думаю, что он не может ни ценить, ни понимать ее и что, несмотря на всю ее доброту,
любовь к нему и старание скрыть свое горе — я очень хорошо
знаю это, — она не может быть с ним счастлива; и помяните мое слово, если он не…
Мне хотелось поговорить с Натальей Савишной о нашем несчастии; я
знал ее искренность и
любовь, и потому поплакать с нею было для меня отрадой.
В Ванкувере Грэя поймало письмо матери, полное слез и страха. Он ответил: «Я
знаю. Но если бы ты видела, как я; посмотри моими глазами. Если бы ты слышала, как я; приложи к уху раковину: в ней шум вечной волны; если бы ты любила, как я, — все, в твоем письме я нашел бы, кроме
любви и чека, — улыбку…» И он продолжал плавать, пока «Ансельм» не прибыл с грузом в Дубельт, откуда, пользуясь остановкой, двадцатилетний Грэй отправился навестить замок.
— То есть вы этим выражаете, что я хлопочу в свой карман. Не беспокойтесь, Родион Романович, если б я хлопотал в свою выгоду, то не стал бы так прямо высказываться, не дурак же ведь я совсем. На этот счет открою вам одну психологическую странность. Давеча я, оправдывая свою
любовь к Авдотье Романовне, говорил, что был сам жертвой. Ну так
знайте же, что никакой я теперь
любви не ощущаю, н-никакой, так что мне самому даже странно это, потому что я ведь действительно нечто ощущал…
Он думал об ней. Он вспомнил, как он постоянно ее мучил и терзал ее сердце; вспомнил ее бледное, худенькое личико, но его почти и не мучили теперь эти воспоминания: он
знал, какою бесконечною
любовью искупит он теперь все ее страдания.
Борис. Никто и не
узнает про нашу
любовь. Неужли же я тебя не пожалею!
Борис. Кто ж это
знал, что нам за
любовь нашу так мучиться с тобой! Лучше б бежать мне тогда!
В нежности матушкиной я не сумневался; но,
зная нрав и образ мыслей отца, я чувствовал, что
любовь моя не слишком его тронет и что он будет на нее смотреть как на блажь молодого человека.
Марья Ивановна принята была моими родителями с тем искренним радушием, которое отличало людей старого века. Они видели благодать божию в том, что имели случай приютить и обласкать бедную сироту. Вскоре они к ней искренно привязались, потому что нельзя было ее
узнать и не полюбить. Моя
любовь уже не казалась батюшке пустою блажью; а матушка только того и желала, чтоб ее Петруша женился на милой капитанской дочке.