Неточные совпадения
— Хотя астрономы издревле славятся домыслами своими о тайнах небес, но они внушают только
ужас, не говоря о том, что ими отрицается
бытие духа, сотворившего все сущее…
— Люди почувствуют себя братьями только тогда, когда поймут трагизм своего
бытия в космосе, почувствуют
ужас одиночества своего во вселенной, соприкоснутся прутьям железной клетки неразрешимых тайн жизни, жизни, из которой один есть выход — в смерть.
Человечество и весь мир могут перейти к высшему
бытию, и не будет уже материальных насильственных войн с
ужасами, кровью и убийством.
Страх, всегда связанный с эмпирической опасностью, нужно отличать от
ужаса, который связан не с эмпирической опасностью, а с трансцендентным, с тоской
бытия и небытия.
И в хрустально-чистом холодном воздухе торжественно, величаво и скорбно разносились стройные звуки: «Святый боже, святый крепкий, святый бессмертный, помилуй нас!» И какой жаркой, ничем ненасытимой жаждой жизни, какой тоской по мгновенной, уходящей, подобно сну, радости и красоте
бытия, каким
ужасом перед вечным молчанием смерти звучал древний напев Иоанна Дамаскина!
Там несчастные младенцы, жертвы бедности или стыда — не радость, но
ужас родителей в первую минуту
бытия своего; отвергаемые миром при самом их вступлении в мир; невинные, но жестоко наказываемые Судьбою, — приемлются во святилище добродетели, спасаются от бури, которая сокрушила бы их на первом дыхании жизни; спасаются и — что еще более — спасают, может быть, родителей от адского злодеяния, к несчастию, не беспримерного!
Но вместе с тем, как разлучение души и тела, предназначенных к совместному
бытию, она есть акт поистине противоестественный — предмет последнего
ужаса и последнего упования.
Один из современных сынов Достоевского, поместившийся под знаком «вечности», пишет: «Над бездной всеобщего и окончательного небытия хотят позитивисты устроить жизнь, облегчить существование, ослабить страдания этого малого, короткого, узкого, призрачного в своей бессмысленности
бытия. Веселые позитивисты, поющие хвалу жизни, должны понимать жизнь как «пир во время чумы»… Только опустошенные, плоские, лакейски-самодовольные души не чувствуют
ужаса этой «чумы» и невозможности этого «пира».
человек мужественно и стойко принимает свой жребий, поднимается душою как бы выше себя и сливается душою с велениями неизбежности. Он как бы ощущает тот таинственный ритм, которым полна мировая жизнь, в ощущении которого нестрашными становятся опасности и
ужасы личного
бытия. Ярко и полно выражает это ощущение великий Архилох...
Перед лицом этого крепкого и здорово-ясного жизнеотношения странно и чуждо звучит утверждение Ницше, что мир и
бытие оправдывались для древнего эллина лишь в качестве эстетического феномена, что он «заслонял» от себя
ужасы жизни светлым миром красоты, умел объектировать эти
ужасы и художественно наслаждаться ими, как мы наслаждаемся статуями «умирающего галла» или Ниобы, глядящей на избиение своих детей.
В опьянении экстаза человек сам «испытал», как душа, освобожденная от тела, способна принимать участие в блаженствах и
ужасах божественного
бытия, — и именно она одна, душа, а не весь человек, состоящий из души и тела.
Ужас же испытывается не перед эмпирической опасностью, а перед тайной
бытия и небытия, перед трансцендентной бездной, перед неизвестностью.
Но им никогда не удастся опровергнуть той истины, что в страхе смерти, в священном
ужасе перед ней приобщается человек к глубочайшей тайне
бытия, что в смерти есть откровение.
Греховность же и
ужас страстей совсем не в их первоначальной стихийной силе, не в их онтологическом ядре, наоборот, в этом их правда, а в их уклоне к эгоцентрической одержимости, к созданию фантазм, в которых
бытие переходит в небытие.
Тоска и
ужас связаны, но
ужас ближе к тайне
бытия, чем тоска,
ужас духовнее, тоска же душевнее.
Тоска переходит в
ужас перед тайной
бытия.
То же, что я называю «
ужасом», — бескорыстно, не утилитарно, не эвдемонистично, не означает озабоченности и страха перед будущими страданиями, а чистое переживание бездны, отделяющей наш греховный обыденный мир и нашу низшую природу от высшего, горнего, божественного мира, от бесконечной тайны
бытия.
Древний страх, терзавший человека, беспомощность и покинутость человека, искание помощи и покровительства есть смешение священного, трансцендентного
ужаса перед тайной
бытия, перед бездной и страха животного, овладевшего грешным миром, страха в узком смысле слова.
И подлинный
ужас можно испытывать только перед тайной
бытия или перед темным хаосом, а не перед опасностями обыденной жизни.
Тоска и мистический
ужас есть стояние не перед опасностями, подстерегающими нас в греховном мире, а перед тайной
бытия, от которой человек оторван.