Неточные совпадения
«И
ужаснее всего то, — думал он, — что теперь именно, когда подходит к
концу мое дело (он думал о проекте, который он проводил теперь), когда мне нужно всё спокойствие и все силы души, теперь на меня сваливается эта бессмысленная тревога. Но что ж делать? Я не из таких людей, которые переносят беспокойство и тревоги и не имеют силы взглянуть им в лицо».
Помню только, что под
конец нашего разговора он оскорбил меня
ужасным словом и вышел.
Самолюбивый и тщеславный до мнительности, до ипохондрии; искавший во все эти два месяца хоть какой-нибудь точки, на которую мог бы опереться приличнее и выставить себя благороднее; чувствовавший, что еще новичок на избранной дороге и, пожалуй, не выдержит; с отчаяния решившийся наконец у себя дома, где был деспотом, на полную наглость, но не смевший решиться на это перед Настасьей Филипповной, сбивавшей его до последней минуты с толку и безжалостно державшей над ним верх; «нетерпеливый нищий», по выражению самой Настасьи Филипповны, о чем ему уже было донесено; поклявшийся всеми клятвами больно наверстать ей всё это впоследствии, и в то же время ребячески мечтавший иногда про себя свести
концы и примирить все противоположности, — он должен теперь испить еще эту
ужасную чашу, и, главное, в такую минуту!
Произошла
ужасная свалка, причем Морока били поленьями, топтали ногами и под
конец связали его же хлыстом и поволокли в волость, как стяг говядины.
В Омске дружеское свидание со Степаном Михайловичем. После
ужасной, бесконечной разлуки не было
конца разговорам, — он теперь занимает хорошее место, но трудно ему, бедному, бороться со злом, которого, на земле очень, очень много. Непременно просил дружески обнять тебя: он почти не переменился, та же спокойная, веселая наружность; кой-где проглядывает белый волос, но вид еще молод. Жалуется на прежние свои недуги, а я его уверяю, что он совершенно здоров. Трудится сколько может и чрезвычайно полезен.
Через государственное устройство, в котором, как в сплетенной из прутьев корзине, все
концы так спрятаны, что нельзя найти их, ответственность в совершаемых преступлениях так скрывается от людей, что люди, совершая самые
ужасные дела, не видят своей ответственности в них.
Но вот мало-помалу наступило безразличное настроение, в какое впадают преступники после сурового приговора, он думал уже о том, что, слава богу, теперь все уже прошло, и нет этой
ужасной неизвестности, уже не нужно по целым дням ожидать, томиться, думать все об одном; теперь все ясно; нужно оставить всякие надежды на личное счастье, жить без желаний, без надежд, не мечтать, не ждать, а чтобы не было этой скуки, с которой уже так надоело нянчиться, можно заняться чужими делами, чужим счастьем, а там незаметно наступит старость, жизнь придет к
концу — и больше ничего не нужно.
Когда мы вышли из-за мыса и полетели на Разбойника, нашим глазам представилась
ужасная картина: барка Лупана быстро погружалась одним
концом в воду… Палуба отстала, из-под нее с грохотом и треском сыпался чугун, обезумевшие люди соскакивали с борта прямо в воду… Крики отчаяния тонувших людей перемешались с воем реки.
Вы увидели в этом начало рока и боитесь
конца, рисующегося вам в подавленном состоянии вашем как
ужасная неизвестность.
Он мой — я купил его у небес и ада: я заплатил за него кровавыми слезами;
ужасными днями, в течение коих мысленно я пожирал все возможные чувства, чтоб под
конец у меня в груди не осталось ни одного кроме злобы и мщения… о! я не таков, чтобы равнодушно выпустить из рук свою добычу и уступить ее вам… подлые рабы!..»
И теперь опять он здесь, теперь, когда, видя близкий
конец своего
ужасного предприятия, он едва может перенесть тягость одной насмешки самолюбия.
— Эх, сударь, что этого ореха в нашей Владимирской губернии растет… Ей-богу! А вишенье? А сливы? Чего проще, кажется, огурец… Такое ему и название: огурец — огурец и есть. А возьмите здешний огурец или наш, муромский. Церемония одна, а вкус другой. Здесь какие места, сударь! Горы, болотина, рамень… А у нас-то, господи батюшко! Помирать не надо! И народ совсем особенный здесь, сударь,
ужасный народ! Потому как она, эта самая Сибирь, подошла — всему
конец. Ей-богу!..
Нет, я напишу до
конца. Все равно: если я и брошу перо и эту тетрадь, этот
ужасный день будет переживаться мною в тысячный раз; в тысячный раз я испытаю ужас, и мучения совести, и муки потери; в тысячный раз сцена, о которой я сейчас буду писать, пройдет перед моими глазами во всех своих подробностях, и каждая из этих подробностей ляжет на сердце новым страшным ударом. Буду продолжать и доведу до
конца.
Наконец, в
конце девятого года продолжения моей тяжбы Горб-Маявецкий объявил мне, что мое дело поступило в Санкт-Петербург (пожалуйте же, помните, что он именно сказал: в Санкт-Петербург) и что мне с ним необходимо ехать туда же. Он будет хлопотать по. делу, а я — для того, чтобы подписывать:"к сему прошению". Признаюсь, каторжная работа — писать это
ужасное слово.
В тот день, когда
ужасный разгром русского флота у острова Цусима приближался к
концу и когда об этом кровавом торжестве японцев проносились по Европе лишь первые, тревожные, глухие вести, — в этот самый день штабс-капитан Рыбников, живший в безыменном переулке на Песках, получил следующую телеграмму из Иркутска...
Часов в десять утра мы съехались в холодную и грязную полицейскую залу и уселись за длинным столом, покрытым черным сукном и с зерцалом на одном своем
конце. Занявши свое председательское место, полицмейстер стал просматривать дело. Выражение лица его было еще
ужаснее, чем вчера.
От постоянного сумрака, ползшего в окна, ему казалось, что уже наступает
конец, и каждую минуту он ожидал чего-то
ужасного.
Вот он оглядел всю свою горькую жизнь. Как мог он до сих пор выносить это
ужасное бремя? Он нес его потому, что впереди все еще маячила — звездочкой в тумане — надежда. Он жив, стало быть, может, должен еще испытать лучшую долю… Теперь он стоял у
конца, и надежда угасла…
Марфа вздохнула свободно. Видя
ужасный мятеж народа (который, подобно бурным волнам, стремился по стогнам и беспрестанно восклицал: «Новгород — государь наш! Смерть врагам его!»), внимая грозному набату, который гремел во всех пяти
концах города (в знак объявления войны), сия величавая жена подъемлет руки к небу, и слезы текут из глаз ее. «О тень моего супруга! — тихо вещает она с умилением. — Я исполнила клятву свою! Жребий брошен: да будет, что угодно судьбе!..» Она сходит с Вадимова места.
Агишин. Но и эта мечта моя разлетается, как дым! Нет, она еще слишком идеальна; для нее обыкновенная житейская история, которую мы видим на каждом шагу, может показаться чем-то
ужасным, чудовищным; самая сладость, изящество утонченного наслаждения может ей показаться даже преступным… ей представятся фурии, эвмениды, которые будут преследовать ее до
конца жизни!..
Дальше я не могла думать. Мне казалось
ужасным это насилие над моей судьбой, моей волей… Жить в чужой семье, учиться хорошим манерам и получить воспитание у чужих людей, чтобы стать в конце-концов женой ненавистного Доурова, — о, это было уже слишком! Уж слишком несправедливо, слишком безжалостно обходилась со мной судьба…
Один только из всех героев Достоевского находит в себе достаточно силы, чтобы бесповоротно переступить черту и заявить своеволие до
конца. Это — Кириллов в «Бесах». И как же чудовищно жалко это торжество человеческого своеволия, каким
ужасным поражением выглядит победа!
Ипполитов (схватив его за руку и отводя в сторону). Слушайте. Это мне надоело; надо положить
конец вашим проделкам. Между вами и ею есть
ужасная тайна: вы должны открыть мне ее.
И чем
ужаснее будет мой
конец, чем глубже моя самоотверженность, чем мрачнее мой способ возродить его душевную жизнь, тем вернее удар, тем быстрее воскрешение его гения!"
В антракте этого
ужасного происшествия сыграли посольский прием. Из посольского двора вели Поппеля объездом, лучшими улицами, Великою, Варьскою, Красною площадью и главной улицею в городе. Все это убито народом, как подсолнечник семенами. Оставлено только место для проезда посла, его дворян и провожатых. Все окна исписаны живыми лицами, заборы унизаны головами, как в заколдованных замках людоморов, по кровлям рассыпались люди. Вся Москва с своими
концами и посадами прилила к сердцу своему.
Погода была
ужасная. Дождь лил, как из ведра, и, несмотря на это, партию высадили и повели в тюрьму, находящуюся на противоположном
конце города, версты за три от вокзала.
Хотя княжна Варвара Ивановна, кажется, теперь, слава богу, здорова, но эта
ужасная зима, а в
конце все же некоторое утомление от балов не могли, вероятно, не отозваться на ее здоровье.
Кажется, до
конца моей жизни я не забуду этой
ужасной картины, достойной кисти, увы, покойного Верещагина, как протест против страшного общечеловеческого зла — войны.
А вот когда кончу… нет, даже только когда подхожу к
концу, тут наступает, дедушка, такое
ужасное, что хочется вырвать из головы свой мозг и топтать его ногами.
Какой
ужасный удар в
конце жизни, которую укоротит, наверное, она же.