Неточные совпадения
Она была очень набожна и чувствительна, верила во всевозможные приметы, гаданья, заговоры, сны; верила
в юродивых,
в домовых,
в леших,
в дурные встречи,
в порчу,
в народные лекарства,
в четверговую соль,
в скорый конец света; верила, что если
в светлое воскресение на всенощной не погаснут свечи, то гречиха хорошо уродится, и что гриб больше не растет, если его человеческий глаз
увидит; верила, что черт любит быть там, где вода, и что у каждого жида на груди кровавое пятнышко; боялась мышей, ужей, лягушек, воробьев, пиявок, грома, холодной воды, сквозного ветра, лошадей, козлов, рыжих
людей и
черных кошек и почитала сверчков и собак нечистыми животными; не ела ни телятины, ни голубей, ни раков, ни сыру, ни спаржи, ни земляных груш, ни зайца, ни арбузов, потому что взрезанный арбуз напоминает голову Иоанна Предтечи; [Иоанн Предтеча — по преданию, предшественник и провозвестник Иисуса Христа.
Шел он очень быстро, наклонив голову, держа руки
в карманах, и его походка напомнила Самгину, что он уже
видел этого
человека в коридоре гостиницы, —
видел сутулую спину его и круто стесанный затылок
в черных, гладко наклеенных волосах.
Открыв глаза, Самгин
видел сквозь туман, что к тумбе прислонился, прячась, как зверушка, серый ботик Любаши, а опираясь спиной о тумбу, сидит, держась за живот руками, прижимая к нему шапку, двигая
черной валяной ногой, коротенький
человек,
в мохнатом пальто; лицо у него тряслось, вертелось кругами, он четко и грустно говорил...
Он не заметил, откуда выскочила и, с разгона, остановилась на углу
черная, тонконогая лошадь, — остановил ее Судаков, запрокинувшись с козел назад, туго вытянув руки; из-за угла выскочил
человек в сером пальто, прыгнул
в сани, — лошадь помчалась мимо Самгина, и он
видел, как серый
человек накинул на плечи шубу, надел мохнатую шапку.
Клим Самгин замедлил шаг, оглянулся, желая
видеть лицо
человека, сказавшего за его спиною нужное слово; вплоть к нему шли двое: коренастый, плохо одетый старик с окладистой бородой и угрюмым взглядом воспаленных глаз и
человек лет тридцати, небритый, черноусый, с большим носом и веселыми глазами, тоже бедно одетый,
в замазанном,
черном полушубке,
в сибирской папахе.
— Бей его, ребята! — рявкнул
человек в черном полушубке, толкая
людей на кудрявого. — Бейте! Это — Сашка Судаков, вор! — Самгин
видел, как Сашка сбил с ног Игната, слышал, как он насмешливо крикнул...
Потом он слепо шел правым берегом Мойки к Певческому мосту,
видел, как на мост, забитый людями, ворвались пятеро драгун, как засверкали их шашки, двое из пятерых, сорванные с лошадей, исчезли
в черном месиве, толстая лошадь вырвалась на правую сторону реки,
люди стали швырять
в нее комьями снега, а она топталась на месте, встряхивая головой; с морды ее падала пена.
Он ожидал
увидеть глаза
черные, строгие или по крайней мере угрюмые, а при таких почти бесцветных глазах борода ротмистра казалась крашеной и как будто увеличивала благодушие его, опрощала все окружающее. За спиною ротмистра, выше головы его, на
черном треугольнике — бородатое, широкое лицо Александра Третьего, над узенькой, оклеенной обоями дверью — большая фотография лысого, усатого
человека в орденах, на столе, прижимая бумаги Клима, — толстая книга Сенкевича «Огнем и мечом».
Так неподвижно лег длинный
человек в поддевке, очень похожий на Дьякона, — лег, и откуда-то из-под воротника поддевки обильно полилась кровь, рисуя сбоку головы его красное пятно, — Самгин
видел прозрачный парок над этим пятном; к забору подползал, волоча ногу, другой
человек, с зеленым шарфом на шее; маленькая женщина сидела на земле, стаскивая с ноги своей
черный ботик, и вдруг, точно ее ударили по затылку, ткнулась головой
в колени свои, развела руками, свалилась набок.
Время от времени я выглядывал
в дверь и
видел старика, сидевшего на том же месте,
в одной и той же позе. Пламя костра освещало его старческое лицо. По нему прыгали красные и
черные тени. При этом освещении он казался выходцем с того света, железным
человеком, раскаленным докрасна. Китаец так ушел
в свои мысли, что, казалось, совершенно забыл о нашем присутствии.
«Нет, ты не ускользнешь от меня!» — кричал голова, таща за руку
человека в вывороченном шерстью вверх овчинном
черном тулупе. Винокур, пользуясь временем, подбежал, чтобы посмотреть
в лицо этому нарушителю спокойствия, но с робостию попятился назад,
увидевши длинную бороду и страшно размалеванную рожу. «Нет, ты не ускользнешь от меня!» — кричал голова, продолжая тащить своего пленника прямо
в сени, который, не оказывая никакого сопротивления, спокойно следовал за ним, как будто
в свою хату.
В одно из моих ранних посещений клуба я проходил
в читальный зал и
в «говорильне» на ходу, мельком
увидел старика военного и двух штатских, сидевших на диване
в углу, а перед ними стоял огромный,
в черном сюртуке, с львиной седеющей гривой, полный энергии
человек, то и дело поправлявший свое соскакивающее пенсне, который ругательски ругал «придворную накипь», по протекции рассылаемую по стране управлять губерниями.
Когда я
увидел его впервые, мне вдруг вспомнилось, как однажды, давно, еще во время жизни на Новой улице, за воротами гулко и тревожно били барабаны, по улице, от острога на площадь, ехала, окруженная солдатами и народом,
черная высокая телега, и на ней — на скамье — сидел небольшой
человек в суконной круглой шапке,
в цепях; на грудь ему повешена
черная доска с крупной надписью белыми словами, —
человек свесил голову, словно читая надпись, и качался весь, позванивая цепями.
В это время раздался звонок
в дверях, и вслед за тем послышался незнакомый голос какого-то мужчины, который разговаривал с Иваном. Павел поспешил выйти, притворив за собой дверь
в ту комнату, где сидела Клеопатра Петровна.
В маленькой передней своей он
увидел высокого молодого
человека, блондина, одетого
в щегольской вицмундир,
в лаковые сапоги,
в визитные
черные перчатки и с круглой, глянцевитой шляпой
в руке.
Злые языки
в m-r Половинкине
видели просто фаворита Раисы Павловны, которой нравилось его румяное лицо с глупыми
черными глазами, но мы такую догадку оставим на их совести, потому что на завтраках
в господском доме всегда фигурировал какой-нибудь молодой
человек в роли parvenu.
По улице шли быстро и молча. Мать задыхалась от волнения и чувствовала — надвигается что-то важное.
В воротах фабрики стояла толпа женщин, крикливо ругаясь. Когда они трое проскользнули во двор, то сразу попали
в густую,
черную, возбужденно гудевшую толпу. Мать
видела, что все головы были обращены
в одну сторону, к стене кузнечного цеха, где на груде старого железа и фоне красного кирпича стояли, размахивая руками, Сизов, Махотин, Вялов и еще
человек пять пожилых, влиятельных рабочих.
Медленно, низко — птица. Я
вижу: она живая, как я, она, как
человек, поворачивает голову вправо, влево, и
в меня ввинчиваются
черные, круглые глаза…
В общей камере он жил среди двадцати
человек, как будто был один, никого не
видел, ни с кем не говорил и всё так же мучался. Особенно тяжело ему было, когда все спали, а он не спал и попрежнему
видел ее, слышал ее голос, потом опять являлись
черные с своими страшными глазами и дразнили его.
Нам дела нет до того, что такое этот
человек, который стоит перед нами, мы не хотим знать, какая
черная туча тяготеет над его совестью, — мы
видим, что перед нами арестант, и этого слова достаточно, чтоб поднять со дна души нашей все ее лучшие инстинкты, всю эту жажду сострадания и любви к ближнему, которая
в самом извращенном и безобразном субъекте заставляет нас угадывать брата и
человека со всеми его притязаниями на жизнь человеческую и ее радости и наслаждения [67].
По этим данным я
в детстве составил себе такое твердое и ясное понятие о том, что Епифановы наши враги, которые готовы зарезать или задушить не только папа, но и сына его, ежели бы он им попался, и что они
в буквальном смысле
черные люди, что,
увидев в год кончины матушки Авдотью Васильевну Епифанову, la belle Flamande, ухаживающей за матушкой, я с трудом мог поверить тому, что она была из семейства
черных людей, и все-таки удержал об этом семействе самое низкое понятие.
Приняв от него это благословение, я распрощался с милыми
людьми, — и мы с Иваном очутились
в выгоревшей, пыльной степи… Дальнейшие подробности со всеми ужасами опускаю, — да мне они уж и не казались особенными ужасами после моей командировки несколько лет тому назад за Волгу,
в Астраханские степи, на чуму, где
в киргизских кибитках валялись разложившиеся трупы, а рядом шевелились
черные, догнивающие
люди. И никакой помощи ниоткуда я там не
видел!
— Так мне удобнее, — ответил тот, глядя
в пол. Кожемякин не шевелился, глядя на
людей сквозь ресницы и не желая
видеть чёрные квадраты окон.
В день, когда это случилось, дул сирокко, влажный ветер из Африки — скверный ветер! — он раздражает нервы, приносит дурные настроения, вот почему два извозчика — Джузеппе Чиротта и Луиджи Мэта — поссорились. Ссора возникла незаметно, нельзя было понять, кто первый вызвал ее,
люди видели только, как Луиджи бросился на грудь Джузеппе, пытаясь схватить его за горло, а тот, убрав голову
в плечи, спрятал свою толстую красную шею и выставил
черные крепкие кулаки.
Надо
видеть черный зев, прорезанный нами, маленьких
людей, входящих
в него утром, на восходе солнца, а солнце смотрит печально вслед уходящим
в недра земли, — надо
видеть машины, угрюмое лицо горы, слышать темный гул глубоко
в ней и эхо взрывов, точно хохот безумного.
— Этот
человек — социалист, редактор местной рабочей газетки, он сам — рабочий, маляр. Одна из тех натур, у которых знание становится верой, а вера еще более разжигает жажду знания. Ярый и умный антиклерикал, —
видишь, какими глазами смотрят
черные священники
в спину ему!
Со стен
видели, как всё теснее сжималась петля врагов, как мелькают вкруг огней их
черные тени; было слышно ржание сытых лошадей, доносился звон оружия, громкий хохот, раздавались веселые песни
людей, уверенных
в победе, — а что мучительнее слышать, чем смех и песни врага?
Деревню было не видно
в густой,
чёрной тьме леса, но ему казалось, что он
видит её, со всеми избами и
людьми, со старой ветлой у колодца, среди улицы.
В субботу Илья стоял со стариком на церковной паперти, рядом с нищими, между двух дверей. Когда отворялась наружная дверь, Илью обдавало морозным воздухом с улицы, у него зябли ноги, и он тихонько топал ими по каменному полу. Сквозь стёкла двери он
видел, как огни свечей, сливаясь
в красивые узоры трепетно живых точек золота, освещали металл риз,
чёрные головы
людей, лики икон, красивую резьбу иконостаса.
И ушёл. Взглянув вслед ему, Евсей
увидел в лавке пожилого
человека без усов и бороды,
в круглой шляпе, сдвинутой на затылок, с палкой
в руке. Он сидел за столом, расставляя
чёрные и белые штучки. Когда Евсей снова принялся за работу — стали раздаваться отрывистые возгласы гостя и хозяина...
И только
увидев матросов вывернутый карман, прежде чужой и скрытый, а теперь ничей, этот странный маленький мешочек, свисший у бока, — вдруг понял, чего не понимал: он, Жегулев, совершенно не знает этого мертвого
человека, словно только сегодня он приехал
в этом своем неразгаданно-мертвецком виде, с открытыми глазами и
черным ртом.
И затем, дорогая, вы вступили на стезю порока, забыв всякую стыдливость; другая
в вашем положении укрылась бы от
людей, сидела бы дома запершись, и
люди видели бы ее только
в храме божием, бледную, одетую во все
черное, плачущую, и каждый бы
в искреннем сокрушении сказал: «Боже, это согрешивший ангел опять возвращается к тебе…» Но вы, милая, забыли всякую скромность, жили открыто, экстравагантно, точно гордились грехом, вы резвились, хохотали, и я, глядя на вас, дрожала от ужаса и боялась, чтобы гром небесный не поразил нашего дома
в то время, когда вы сидите у нас.
Он то и дело мелькал предо мной: я
видел, как он по целым часам стоял на граните мола, засунув
в рот набалдашник трости и тоскливо разглядывая мутную воду гавани
чёрными миндалевидными глазами; десять раз
в день он проходил мимо меня походкой беспечного
человека.
На суде близость товарищей привела Каширина
в себя, и он снова, на мгновение,
увидел людей: сидят и судят его и что-то говорят на человеческом языке, слушают и как будто понимают. Но уже на свидании с матерью он, с ужасом
человека, который начинает сходить с ума и понимает это, почувствовал ярко, что эта старая женщина
в черном платочке — просто искусно сделанная механическая кукла, вроде тех, которые говорят: «папа», «мама», но только лучше сделанная. Старался говорить с нею, а сам, вздрагивая, думал...
Вдруг музыка оборвалась, женщина спрыгнула на пол,
чёрный Стёпа окутал её золотистым халатом и убежал с нею, а
люди закричали, завыли, хлопая ладонями, хватая друг друга; завертелись лакеи, белые, точно покойники
в саванах; зазвенели рюмки и бокалы, и
люди начали пить жадно, как
в знойный день. Пили и ели они нехорошо, непристойно; было почти противно
видеть головы, склонённые над столом, это напоминало свиней над корытом.
Чтобы бороться, нужно его
видеть. И он не замедлил. Лег санный путь, и бывало, что ко мне приезжало сто
человек в день. День занимался мутно-белым, а заканчивался
черной мглой за окнами,
в которую загадочно, с тихим шорохом уходили последние сани.
Через несколько дней мы пришли
в Александрию, где собралось очень много войск. Еще сходя с высокой горы, мы
видели огромное пространство, пестревшее белыми палатками,
черными фигурами
людей, длинными коновязями и блестевшими кое-где рядами медных пушек и зеленых лафетов и ящиков. По улице города ходили целые толпы офицеров и солдат.
Через несколько минут Изумруда, уже распряженного, приводят опять к трибуне. Высокий
человек в длинном пальто и новой блестящей шляпе, которого Изумруд часто
видит у себя
в конюшне, треплет его по шее и сует ему на ладони
в рот кусок сахару. Англичанин стоит тут же,
в толпе, и улыбается, морщась и скаля длинные зубы. С Изумруда снимают попону и устанавливают его перед ящиком на трех ногах, покрытым
черной материей, под которую прячется и что-то там делает господин
в сером.
Услышал милостивый Бог слезную молитву сиротскую, и не стало мужика на всем пространстве владений глупого помещика. Куда девался мужик — никто того не заметил, а только
видели люди, как вдруг поднялся мякинный вихрь и, словно туча
черная, пронеслись
в воздухе посконные мужицкие портки. Вышел помещик на балкон, потянул носом и чует: чистый-пречистый во всех его владениях воздух сделался. Натурально, остался доволен. Думает: «Теперь-то я понежу свое тело белое, тело белое, рыхлое, рассыпчатое!»
Помню, говорил он быстро-быстро, как бы убегая от прошлого, а я слушаю и гляжу
в печь. Чело её предо мной — словно некое древнее и слепое лицо,
чёрная пасть полна злых языков ликующего пламени, жуёт она, дрова свистят, шипят.
Вижу в огне Гришину сестру и думаю: чего ради насилуют и губят
люди друг друга?
Едва он вспомнил легенду и нарисовал
в своем воображении то темное привидение, которое
видел на ржаном поле, как из-за сосны, как раз напротив, вышел неслышно, без малейшего шороха,
человек среднего роста с непокрытою седою головой, весь
в темном и босой, похожий на нищего, и на его бледном, точно мертвом лице резко выделялись
черные брови.
Мне стало не по себе. Лампа висела сзади нас и выше, тени наши лежали на полу, у ног. Иногда хозяин вскидывал голову вверх, желтый свет обливал ему лицо, нос удлинялся тенью, под глаза ложились
черные пятна, — толстое лицо становилось кошмарным. Справа от нас,
в стене, почти
в уровень с нашими головами было окно — сквозь пыльные стекла я
видел только синее небо и кучку желтых звезд, мелких, как горох. Храпел пекарь,
человек ленивый и тупой, шуршали тараканы, скреблись мыши.
— Но зачем же
видеть людей в таком
черном цвете, и без того
в жизни много горького, а что ж будет, если никому не станешь верить и никого не будешь любить? Это ужасно! — отвечала Лида, встала и подала мне руку.
И я тоже улыбнулся, и если бы я мог простить ей ее смех, то никогда не прощу этой своей улыбки. Это было пятого сентября,
в шесть часов вечера, по петербургскому времени. По петербургскому, добавляю я, потому, что мы находились тогда на вокзальной платформе, и я сейчас ясно
вижу большой белый циферблат и такое положение
черных стрелок: вверх и вниз. Алексей Константинович был убит также ровно
в шесть часов. Совпадение странное, но могущее открыть многое догадливому
человеку.
Он
увидел за одним разом столько почтенных стариков и полустариков с звездами на фраках, дам, так легко, гордо и грациозно выступавших по паркету или сидевших рядами, он услышал столько слов французских и английских, к тому же молодые
люди в черных фраках были исполнены такого благородства, с таким достоинством говорили и молчали, так не умели сказать ничего лишнего, так величаво шутили, так почтительно улыбались, такие превосходные носили бакенбарды, так искусно умели показывать отличные руки, поправляя галстук, дамы так были воздушны, так погружены
в совершенное самодовольство и упоение, так очаровательно потупляли глаза, что… но один уже смиренный вид Пискарева, прислонившегося с боязнию к колонне, показывал, что он растерялся вовсе.
— Да, да… «Где же это бывает
черная молния?» Премилый
человек этот судья, но что он
видел в своей жизни? Он — школьный и кабинетный продукт… А я вам скажу, что я сам, собственными глазами,
видел черную молнию и даже раз десять подряд. Это было страшно.
Между тем пьеса развивалась, обвинение шло вперед, бальи [судья (от фр. bailli).] хотел его для наказания неприступной красавицы;
черные люди суда мелькали по сцене, толковали так глубокомысленно, рассуждали так здраво, — потом осудили невинную Анету, и толпа жандармов повела ее
в тюрьму… да, да, вот как теперь
вижу, бальи говорит: «Господа служивые, отведите эту девицу
в земскую тюрьму», — и бедная идет!
Что он
увидел в эту последнюю минуту? Может быть, его душевным глазам представился тот бездонный, вечный,
черный туман, который неизбежно и безжалостно поглощает и
людей, и зверей, и травы, и звезды, и целые миры?..
Даже во сне меня не оставляло желание поскорее
увидеть генерала, то есть
человека с эполетами, с шитым воротником, который прет под самые уши, и с обнаженной саблей
в руке — точь-в-точь такого, какой висел у нас
в зале над диваном и таращил страшные
черные глаза на всякого, кто осмеливался глядеть на него.
— Премудрости Господни! — глубоко вздохнула старушка
в темно-синем сарафане с набойчатыми рукавами, покрытая
черным платком вроспуск. — А ведь сказывают,
видят же иные
люди ту святыню Божию.
С чувством
человека, спасающегося от погони, он с силой захлопнул за собой дверь кухни и
увидел Наташу, неподвижно сидевшую на широкой лавке,
в ногах у своего сынишки, который по самое горло был укутан рваной шубкой, и только его большие и
черные, как и у матери, глаза с беспокойством таращились на нее. Голова ее была опущена, и сквозь располосованную красную кофту белела высокая грудь, но Наташа точно не чувствовала стыда и не закрывала ее, хотя глаза ее были обращены прямо на вошедшего.