Неточные совпадения
А женщину одну
Никак
за то же самое
Убили насмерть кольями.
«Избави Бог, Парашенька,
Ты в Питер не ходи!
Такие есть чиновники,
Ты день у них кухаркою,
А ночь у них сударкою —
Так это наплевать!»
«Куда ты скачешь, Саввушка?»
(Кричит священник сотскому
Верхом, с казенной бляхою.)
— В Кузьминское скачу
За становым. Оказия:
Там впереди крестьянина
Убили… — «Эх!.. грехи...
Началось с того, что Волгу толокном замесили, потом теленка на баню тащили, потом в кошеле кашу варили, потом козла в соложеном тесте [Соложёное тесто — сладковатое тесто из солода (солод — слад), то есть из проросшей ржи (употребляется в пивоварении).] утопили, потом свинью
за бобра купили да собаку
за волка
убили, потом лапти растеряли да по дворам искали: было лаптей шесть, а сыскали семь; потом рака с колокольным звоном встречали, потом щуку с яиц согнали, потом комара
за восемь верст ловить ходили, а комар у пошехонца на носу сидел, потом батьку на кобеля променяли, потом блинами острог конопатили, потом блоху на цепь приковали, потом беса в солдаты отдавали, потом небо кольями подпирали, наконец утомились и стали ждать, что из этого выйдет.
Затем князь еще раз попробовал послать «вора попроще» и в этих соображениях выбрал калязинца, который «свинью
за бобра купил», но этот оказался еще пущим вором, нежели новотор и орловец. Взбунтовал семендяевцев и заозерцев и, «
убив их, сжег».
Тяга была прекрасная. Степан Аркадьич
убил еще две штуки и Левин двух, из которых одного не нашел. Стало темнеть. Ясная, серебряная Венера низко на западе уже сияла из-за березок своим нежным блеском, и высоко на востоке уже переливался своими красными огнями мрачный Арктурус. Над головой у себя Левин ловил и терял звезды Медведицы. Вальдшнепы уже перестали летать; но Левин решил подождать еще, пока видная ему ниже сучка березы Венера перейдет выше его и когда ясны будут везде звезды Медведицы.
И Левину, в виду этого мальчика, выражавшего свое одобрение, было вдвойне приятно
убить еще тут же раз-за-разом трех бекасов.
Прямо с прихода Крак потянул к кочкам. Васенька Весловский первый побежал
за собакой. И не успел Степан Аркадьич подойти, как уж вылетел дупель. Весловский сделал промах, и дупель пересел в некошенный луг. Весловскому предоставлен был этот дупель. Крак опять нашел его, стал, и Весловский
убил его и вернулся к экипажам.
—
За жену. Молодцом поступил! Вызвал и
убил!
В первом письме Марья Николаевна писала, что брат прогнал ее от себя без вины, и с трогательною наивностью прибавляла, что хотя она опять в нищете, но ничего не просит, не желает, а что только
убивает ее мысль о том, что Николай Дмитриевич пропадет без нее по слабости своего здоровья, и просила брата следить
за ним.
— Стреляйте! — отвечал он, — я себя презираю, а вас ненавижу. Если вы меня не
убьете, я вас зарежу ночью из-за угла. Нам на земле вдвоем нет места…
—
За что же
убить? Он перешел по доброй воле. Чем человек виноват? Там ему лучше, туда и перешел.
Раскольников до того устал
за все это время,
за весь этот месяц, что уже не мог разрешать теперь подобных вопросов иначе как только одним решением: «Тогда я
убью его», — подумал он в холодном отчаянии.
— Сильно подействовало! — бормотал про себя Свидригайлов, нахмурясь. — Авдотья Романовна, успокойтесь! Знайте, что у него есть друзья. Мы его спасем, выручим. Хотите, я увезу его
за границу? У меня есть деньги; я в три дня достану билет. А насчет того, что он
убил, то он еще наделает много добрых дел, так что все это загладится; успокойтесь. Великим человеком еще может быть. Ну, что с вами? Как вы себя чувствуете?
— Не воровать и не
убивать, не беспокойся, не
за этим, — усмехнулся он едко, — мы люди розные… И знаешь, Соня, я ведь только теперь, только сейчас понял: куда тебя звал вчера? А вчера, когда звал, я и сам не понимал куда.
За одним и звал,
за одним приходил: не оставить меня. Не оставишь, Соня?
— Фу, какие вы страшные вещи говорите! — сказал, смеясь, Заметов. — Только все это один разговор, а на деле, наверно, споткнулись бы. Тут, я вам скажу, по-моему, не только нам с вами, даже натертому, отчаянному человеку
за себя поручиться нельзя. Да чего ходить — вот пример: в нашей-то части старуху-то
убили. Ведь уж, кажется, отчаянная башка, среди бела дня на все риски рискнул, одним чудом спасся, — а руки-то все-таки дрогнули: обокрасть не сумел, не выдержал; по делу видно…
Дверь
за собой забыл притворить, а
убил, двух
убил, по теории.
Ну, да это, положим, в болезни, а то вот еще:
убил, да
за честного человека себя почитает, людей презирает, бледным ангелом ходит, — нет, уж какой тут Миколка, голубчик Родион Романыч, тут не Миколка!
— Папочка!
За что они… бедную лошадку…
убили! — всхлипывает он, но дыхание ему захватывает, и слова криками вырываются из его стесненной груди.
Там, слышно, бывший студент на большой дороге почту разбил; там передовые, по общественному своему положению, люди фальшивые бумажки делают; там, в Москве, ловят целую компанию подделывателей билетов последнего займа с лотереей, — и в главных участниках один лектор всемирной истории; там
убивают нашего секретаря
за границей, по причине денежной и загадочной…
— В том и штука: убийца непременно там сидел и заперся на запор; и непременно бы его там накрыли, если бы не Кох сдурил, не отправился сам
за дворником. А он именно в этот-то промежуток и успел спуститься по лестнице и прошмыгнуть мимо их как-нибудь. Кох обеими руками крестится: «Если б я там, говорит, остался, он бы выскочил и меня
убил топором». Русский молебен хочет служить, хе-хе!..
Катерина. Меня
убьет. Молитесь тогда
за меня.
Кабанов. Нет, постой! Уж на что еще хуже этого.
Убить ее
за это мало. Вот маменька говорит: ее надо живую в землю закопать, чтоб она казнилась! А я ее люблю, мне ее жаль пальцем тронуть. Побил немножко, да и то маменька приказала. Жаль мне смотреть-то на нее, пойми ты это, Кулигин. Маменька ее поедом ест, а она, как тень какая, ходит, безответная. Только плачет да тает, как воск. Вот я и убиваюсь, глядя на нее.
Из-за пустяков, из-за выручки винных лавок люди
убивают, бомбы бросают, на виселицу идут, а?
— Ужасно, — басом и спокойно сказала женщина, раскладывая по тарелкам пузатеньких рябчиков, и спросила: — А правда, что Лауница
убили за то, что он хотел арестовать Витте?
— Пожалуй —
убьют, — сказали
за плечом Самгина, другой голос равнодушно посоветовал...
Этого царя, говорит,
убили за то, что он обманул народ, — понимаете?
— Ага, — помню, старик-аграрник, да-да!
Убили? Гм… Не церемонятся. Вчера сестренка попала — поколотили ее. — Гогин говорил торопливо, рассеянно, но вдруг сердито добавил: — И —
за дело, не кокетничай храбростью, не дури!..
Он слышал: террористы
убили в Петербурге полковника Мина, укротителя Московского восстания, в Интерлакене стреляли в какого-то немца, приняв его
за министра Дурново, военно-полевой суд не сокращает количества революционных выступлений анархистов, — женщина в желтом неутомимо и назойливо кричала, — но все, о чем кричала она, произошло в прошлом, при другом Самгине. Тот, вероятно, отнесся бы ко всем этим фактам иначе, а вот этот окончательно не мог думать ни о чем, кроме себя и Марины.
Тогда несколько десятков решительных людей, мужчин и женщин, вступили в единоборство с самодержавцем, два года охотились
за ним, как
за диким зверем, наконец
убили его и тотчас же были преданы одним из своих товарищей; он сам пробовал
убить Александра Второго, но кажется, сам же и порвал провода мины, назначенной взорвать поезд царя. Сын убитого, Александр Третий, наградил покушавшегося на жизнь его отца званием почетного гражданина.
— Как видите. А был такой Петр Усов, слепой; он выступил на митинге, и по дороге домой его
убили, буквально растоптали ногами. Необходима организация боевых дружин, и — «око
за око, зуб
за зуб». У эсеров будет раскол по вопросу о терроре.
— Сумасшедшая Лидка бросилась ко мне
за платьем, и ее
убьет громом…
«
Убил. Теперь меня
убьет», — подумал Самгин, точно не о себе; в нем застыл другой страх, как будто не
за себя, а — тяжелее, смертельней.
— Тут, знаешь,
убивали, — сказала она очень оживленно. В зеленоватом шерстяном платье, с волосами, начесанными на уши, с напудренным носом, она не стала привлекательнее, но оживление все-таки прикрашивало ее. Самгин видел, что это она понимает и ей нравится быть в центре чего-то. Но он хорошо чувствовал
за радостью жены и ее гостей — страх.
— Ах, нет, Ольга! Ты несправедлива. Ново, говорю я, и потому некогда, невозможно было образумиться. Меня
убивает совесть: ты молода, мало знаешь свет и людей, и притом ты так чиста, так свято любишь, что тебе и в голову не приходит, какому строгому порицанию подвергаемся мы оба
за то, что делаем, — больше всего я.
— Вот, — сказал он, — ядовитый! Что я
за ядовитый? Я никого не
убил.
— И не дай Бог! — продолжал Захар, —
убьет когда-нибудь человека; ей-богу, до смерти
убьет! И ведь
за всяку безделицу норовит выругать лысым… уж не хочется договаривать. А вот сегодня так новое выдумал: «ядовитый», говорит! Поворачивается же язык-то!..
— А! Этот седой экзекутор: что ты там нашел? Что
за страсть
убивать время с этим болваном!
— Нет, maman, ни
за что, хоть
убейте!
Об этом обрыве осталось печальное предание в Малиновке и во всем околотке. Там, на дне его, среди кустов, еще при жизни отца и матери Райского,
убил за неверность жену и соперника, и тут же сам зарезался, один ревнивый муж, портной из города. Самоубийцу тут и зарыли, на месте преступления.
Она рвалась к бабушке и останавливалась в ужасе; показаться ей на глаза значило, может быть,
убить ее. Настала настоящая казнь Веры. Она теперь только почувствовала, как глубоко вонзился нож и в ее, и в чужую, но близкую ей жизнь, видя, как страдает
за нее эта трагическая старуха, недавно еще счастливая, а теперь оборванная, желтая, изможденная, мучающаяся
за чужое преступление чужою казнью.
— Можно ведь, бабушка, погибнуть и по чужой вине, — возражал Райский, желая проследить
за развитием ее житейских понятий, — есть между людей вражда, страсти. Чем виноват человек, когда ему подставляют ногу, опутывают его интригой, крадут,
убивают!.. Мало ли что!
— Жениться вздумал, чуть не
убил меня до смерти вчера! Валяется по ковру, хватает
за ноги… Я браниться, а он поцелуями зажимает рот, и смеется, и плачет…
— Прежде всего успокойтесь и скажите,
за что вы хотите
убить его и хочу ли я этого?
У Зерщикова я крикнул на всю залу, в совершенном исступлении: «Донесу на всех, рулетка запрещена полицией!» И вот клянусь, что и тут было нечто как бы подобное: меня унизили, обыскали, огласили вором,
убили — «ну так знайте же все, что вы угадали, я — не только вор, но я — и доносчик!» Припоминая теперь, я именно так подвожу и объясняю; тогда же было вовсе не до анализа; крикнул я тогда без намерения, даже
за секунду не знал, что так крикну: само крикнулось — уж черта такая в душе была.
Я никому ничего не должен, я плачу обществу деньги в виде фискальных поборов
за то, чтоб меня не обокрали, не прибили и не
убили, а больше никто ничего с меня требовать не смеет.
— Il s'en va, il s'en va! [Он уходит, уходит! (франц.)] — гналась
за мною Альфонсина, крича своим разорванным голосом, — mais il me tuera, monsieur, il me tuera! [Но ведь он
убьет меня, сударь,
убьет! (франц.)] — Но я уже выскочил на лестницу и, несмотря на то, что она даже и по лестнице гналась
за мной, успел-таки отворить выходную дверь, выскочить на улицу и броситься на первого извозчика. Я дал адрес мамы…
— Будут пьянствовать да
убивать порядочных молодых людей — ни
за что бы не простила, — сказала она.
Игра совершалась по-прежнему в самом торжественном молчании. Иван Яковлич держал банк, уверенными движениями бросая карты направо и налево. «Московский барин» равнодушно следил
за его руками. У него
убивали карту
за картой. Около Ивана Яковлича, на зеленом столе, кучки золота и кредиток все увеличивались.
— Ах, самую простую вещь, Сергей Александрыч… Посмотрите кругом, везде мертвая скука. Мужчины
убивают время, по крайней мере,
за картами, а женщинам даже и это плохо удается. Я иногда завидую своему мужу, который бежит из дому, чтобы провести время у Зоси. Надеюсь, что там ему веселее, чем дома, и я нисколько не претендую на него…
У нас часто
убивают людей посредством приклеивания ярлыков — «реакционер», «консерватор», «оппортунист» и т. п., хотя, может быть,
за этим скрывается более сложное и оригинальное явление, неопределимое обычными категориями.