Тысяча и одна ночь. Сказки Шахерезады. Самая полная версия

Сборник

Среди памятников мировой литературы очень мало таких, которые могли бы сравниться по популярности со сказками “Тысячи и одной ночи”, завоевавшими любовь читателей не только на Востоке, но и на Западе. Трогательные повести о романтических влюбленных, увлекательные рассказы о героических путешествиях, забавные повествования о хитростях коварных жен и мести обманутых мужей, сказки о джиннах, коврах-самолетах, волшебных светильниках, сказки, зачастую лишенные налета скромности, порой, поражающие своей откровенностью и жестокостью, служат для развлечения не одного поколения взрослых. Настоящее издание – самый полный перевод английского издания XIX века, в котором максимально ярко и эффектно были описаны безумные, шокирующие, но восхитительные нравы востока. Издание иллюстрировано картинами и гравюрами XIX века.

Глава четвертая

Начинается в половине восемнадцатой ночи и кончается в половине двадцать четвертой

Сказка о трех яблоках

Однажды ночью, после событий, только что нами описанных, халиф Гарун Эр-Рашид сказал своему визирю Джафару:

— Сегодня ночью отправимся в город и разведаем кое-что о должностных лицах, и тех, против кого мы услышим жалобы, мы сместим.

— Слушаю и повинуюсь, — отвечал Джафар.

Халиф с визирем и с Месруром пошли по городу, по базарным улицам, и вышли на небольшую долину, где увидали старика с сетью и корзиной на голове и посохом в руке. Старик шел медленно и читал следующие стихи:

Мне говорят, что я среди людей

Познаньями сияю, как луна

Нам ночью светит серебристым светом.

«От этих слов вы воздержитесь, — молвил.

На это я, — ведь если бы меня

Кто-либо вздумал заложить советами

Бумагами моими за один прокорм,

Охотника бы не нашлось, наверно.

Жизнь бедняка полна забот тяжелых.

Себе он летом добывает пищу,

Зимой же греется вблизи жаровни^[90],

Набитой раскаленными углями.

Собаки с лаем следуют за ним,

Куда бы ни пошел он, и толпа

Нахальников, ругающих его,

И он прогнать их от себя бессилен.

Но если б с жалобой он обратился

К суду и доказал бы оскорбленье,

Что нанесли ему нахалы эти,

Судьи ему бы в иске отказали.

Да, при подобной безотрадной жизни

Один приют открыт для бедняка,

Где он найдет покой себе, — кладбище.

Услыхав эти стихи, халиф сказал Джафару:

— Понаблюдай за этим бедняком и прими в соображение его стихи, так как они обозначают нужду.

Затем, подойдя к старику, он прибавил:

— Что это ты делаешь, шейх?

— Я рыбак, господин мой, — отвечал старик, — и у меня на шее большая семья. Из дому я ушел в полдень и работал до сих пор, но Аллах не подал мне ничего для продовольствия семьи, и потому я возненавидел себя и пожелал себе смерти.

— Не хочешь ли вернуться с нами к реке и, став на берег Тигра, забросить сеть на мое счастье? Если ты исполнишь мое желание, то я возьму у тебя твой улов за сто червонцев.

Рыбак обрадовался, услыхав это, и сказал:

— Можешь распоряжаться моей головой. Я вернусь с тобой.

Таким образом, он вернулся к реке и забросил свою сеть, и, подождав, пока она опустилась вниз, он потянул за веревки и, вытащив сеть, увидел, что в ней сундук, замкнутый и тяжелый. Халиф, увидав его и попробовав, какой он тяжелый, дал сто червонцев рыбаку, отправившемуся домой. А Месрур с помощью Джафара поднял сундук и понес его в сопровождении халифа во дворец, где они зажгли свечи и поставили сундук перед халифом. Джафар и Месрур, сломав замок, открыли его и нашли в нем корзину из пальмовых листьев, перевязанную красной веревкой, и, перерезав веревку, нашли там кусок ковра, и, подняв ковер, они увидали изар, а сняв изар, нашли там женщину, белую, как серебро, и изрезанную на куски.

Когда халиф увидал это, слезы полились по его щекам и, взглянув на Джафара, он вскричал:

— Ах ты, собака, визирь! Неужели в мое царствование будут убивать людей и бросать их в реку, взваливая такую тяжесть на мою ответственность? Клянусь Аллахом, я отомщу за эту женщину тому, кто убил ее. Клянусь тем, что я поистине потомок халифов из сынов Эль-Аббаса, — прибавил он, — что если ты не приведешь ко мне того, кто убил эту женщину, для того чтобы я мог отомстить ему, то я распну тебя на дверях моего дворца вместе с сорока твоими родственниками.

Халиф был вне себя от ярости.

— Дай мне три дня срока, — сказал Джафар.

— Даю тебе три дня срока, — отвечали халиф.

Джафар ушел от него и, печально проходя по улице, говорил в душе: «Ну, как я найду того, кто убил эту женщину, и приведу его к халифу? А если я представлю ему не настоящего убийцу, так это ведь ляжет тяжестью на мою совесть. Не знаю, что мне и делать.

Три дня он сидел дома, а на четвертый халиф прислал за ним, и когда он явился к нему, то халиф сказал:

— Где же убийца женщины?

— О царь правоверных, — отвечал Джафар, — разве могу я знать вещи, тайные для всех, и где мне найти убийцу?

Халиф пришел в ярость от этого ответа, и приказал распять его у двери своего дворца, и послал глашатая объявить по улицам Багдада, что кто желает позабавиться и посмотреть, как у дверей дворца будут распяты Джафар Эль-Бармеки, визирь халифа, и его родственники, то может прийти ко дворцу халифа и любоваться этими зрелищем. Таким образом, народ стекался со всех сторон, чтобы посмотреть на казнь Джафара и его родственников, и не знали причины наказания. Халиф приказал поставить кресты. Кресты были воздвигнуты, и под ними были поставлены визирь и его родные и ждали приказания халифа, чтобы быть казненными. Народ оплакивали Джафара и его родственников.

В то время как народ ждал, сквозь толпу быстро пробрался молодой человек, красиво и мило одетый, и, подойдя к визирю, сказал ему:

— Сохрани тебя Аллах от такого приговора, о глава эмиров и убежище бедных! Женщину, найденную вами в ящике, убил я, убейте меня за нее, и пусть смерть ее наденут на меня.

Услыхав эти слова, Джафар очень обрадовался своему избавлению и пожалел молодого человека, но в ту минуту, как он говорил, вдруг сквозь толпу быстро протолкался к нему и к молодому человеку старый шейх и, поклонившись, сказал:

— О визирь! Не верь этому молодому человеку, так как женщину эту убил я, поэтому в смерти ее можешь обвинить меня,

— О визирь, — сказал тут молодой человек, — этот старик выжил от старости из ума; он сам не знает, что говорит; убил ее я, и потому отомстить можешь мне.

— Сын мой, — сказал шейх, — ты еще молод, и жизнь должна привлекать тебя, а я стар и насытился жизнью; я могу заменить тебя, и визиря, и его родственников; и женщину эту убил я, клянусь Аллахом, и потому спешите наказать меня.

Слыша этот разговор, визирь быль удивлен и повел молодого человека и шейха к халифу.

— О царь правоверных, — сказал он, — убийца женщины явился.

— Где же он? — спросил халиф.

— Этот молодой человек, — отвечал визирь, — говорит, что убил он, а этот шейх обвиняет его во лжи и говорит, что убил он.

Халиф посмотрел на молодого человека и на шейха и спросил:

— Кто же из вас убил молодую женщину?

— Ее убил только я, — отвечал молодой человек.

— Ее убил только я, — точно так же отвечал шейх.

— Возьми их, Джафар, — сказал шейх, — и распни обоих.

— Если убил один из них, то казнить обоих несправедливо, — отвечал Джафар.

— Клянусь тем, кто поднял небеса и разостлал землю, убил эту женщину я, — сказал молодой человек и подробно рассказал, как это случилось и в каком виде халиф должен был найти убитую.

Халиф убедился из его рассказа, что женщину убил молодой человек, и с удивлением спросил:

— По какой причине убил ты эту женщину и сознался в убийстве, не получив ударов^[91], прямо говоря, что ты виновен в ее смерти?

Молодой человек отвечал следующим образом:

— Знай, о царь правоверных, что женщина эта была моя жена и дочь моего дяди; этот шейх был ее отцом и моим дядей. Я женился на ней, когда она была молоденькой девушкой, и Аллах послал нам трех мальчиков-сыновей; и она любила меня, и ходила за мною, и ничего дурного я в ней не видал. В начале месяца она очень серьезно захворала, и я пригласил к ней врачей, которые лечили ее и поправили, и я желал, чтобы они отправили ее полечиться ваннами.

— Прежде чем брать ванны, — сказала она мне, — мне очень хочется одной вещи.

— Что тебе хочется? — спросил я.

— Мне хочется яблока, — сказала она, — хоть бы только понюхать и откусить.

Я тотчас же отправился в город искать яблоки и купил бы, несмотря ни на какую цену, но нигде яблок найти не мог. Всю ночь я провел в раздумьях, а утром опять вышел из дому и пошел по всем садам, но ни в одном из них не нашел яблок. Но тут я встретил старого садовника, у которого я справился о яблоках, и он сказал мне:

— О сын мой, яблоки здесь такая редкость, что их нигде не найдешь, разве только в саду царя правоверных в Эль-Башраха, которые хранятся там для халифа.

Я вернулся к жене, и любовь моя к ней была так сильна, что я собрался в путь и проездил пятнадцать дней, не останавливаясь ни днем, ни ночью, и привез ей три яблока, которые я достал от садовника в Эль-Башраха за три червонца, и, войдя в комнату, я подал их ей, но она была почему-то недовольна и оставила их нетронутыми. Она страдала тогда сильной лихорадкой и прохворала еще в продолжение десяти дней.

Лишь только она поправилась, я вышел из дому и отправился к себе в лавку, чтобы продавать и покупать. В полдень мимо меня прошел черный раб, держа в руках яблоко, с которым он играл.

— Откуда это ты достал яблоко? — спросил я у него.

— От своей возлюбленной, — засмеявшись, отвечал он. — Я был в отсутствии и, вернувшись, застал ее больной, и нашел у нее три яблока, и она сказала мне: «Мой легковерный муж ездил за ними в Эль-Башрах и заплатил за них три червонца, и яблоко это я взял от нее.

От этих слов у меня потемнело в глазах, о царь правоверных, и я, заперев свою лавку, вернулся домой, не помня себя от страшного гнева. Третьего яблока не оказалось, и я сказал жене:

— А где же яблоко?

— Не знаю, куда оно делось, — отвечала она.

Тут я убедился, что раб говорил правду, и, встав, я взял нож и, бросившись на жену, вонзил нож ей в грудь; затем я отрезал ей голову, и руки, и ноги, и второпях, сложив все в корзину, я прикрыл изаром, на который сложил еще кусок ковра. Корзину с телом я положил в сундук, замкнул его, свез на муле и собственноручно бросил в Тигр.

— А теперь, — продолжал молодой человек, — ради Аллаха умоляю тебя, о царь правоверных, ускорь смерть мою в искупление убийства, так как в противном случае я боюсь, что убитая потребует возмездия в день Страшного суда, потому что, вернувшись домой, незаметно бросив тело в Тигр, я застал старшего своего сына в слезах, хотя он не мог знать, что я сделал с его матерью.

— О чем ты плачешь? — спросил я.

— Я взял у матери одно из яблок, — отвечал он, — и побежал с ним играть на улицу с братьями, а какой-то высокий черный раб вырвал его у меня и спросил, откуда у меня такое яблоко? Я отвечал, что отец ездил за ним и привез его из Эль-Башраха для матери, потому что она больна, что он купил три яблока за три червонца, но он все-таки взял яблоко и ударил меня из-за него.

Услыхав этот рассказ сына, я понял, что раб налгал на дочь моего дяди и что она была убита несправедливо, и в то время как я горько плакал о том, что я сделал, ко мне пришел дядя мой и ее отец; я рассказал ему, что случилось, а он сел и горько заплакал. Мы пять дней горевали и плакали и горюем до сегодняшнего дня. Ради чести твоих предков ускорь мою смерть, для того чтобы я мог искупить это убийство.

Халиф с удивлением выслушал рассказ молодого человека.

— Клянусь Аллахом, — сказал он, — что я не казню никого другого, как лживого раба, так как молодого человека я могу оправдать. Приведи ко мне, — продолжал он, обращаясь к Джафару, — этого негодного раба, причину всего несчастья; а если ты не приведешь его, то будешь казнен вместо него.

Визирь заплакал и пошел, говоря:

— Ну, откуда я возьму его? Не всегда же мне удастся так счастливо отделаться, как в последний раз. Из этого дела не вывернешься, но если Аллах помог мне в первый раз, то поможет и во второй. Клянусь Аллахом, я трое суток не выйду из дому, и Истинный, да прославится имя Его, сделает то, что найдет нужным!

Таким образом он трое суток пробыл у себя дома, а на четвертый позвал кадия, и сделал завещание, и со слезами стал прощаться со своими детьми, когда явился посланник халифа и сказал ему:

— Царь правоверных страшно на тебя гневается и послал меня за тобою. Он поклялся, что сегодняшний день не пройдет без того, чтоб он не казнил тебя, если ты не приведешь к нему раба.

Услыхав это, Джафар заплакал, и дети его заплакали вместе с ним. Он простился со всеми детьми и затем стал прощаться после всех со своей любимой дочерью. Он любил ее более других детей и, прижимая ее к своей груди, заплакали при мысли, что навеки расстается с нею. Прижимая ее к себе, он почувствовал, что в кармане у нее лежало что-то круглое.

— Что это у тебя в кармане? — спросил он.

— Яблоко, отец, — отвечала она, — наш раб Рейган принес его мне, и я ношу его уже четыре дня; он не отдавал мне его, пока я не дала ему двух червонцев.

Услыхав рассказ о рабе и яблоке, Джафар страшно обрадовался и, поблагодарив Аллаха, приказал привести раба к себе.

Когда раба привели, он спросил:

— Откуда ты взял это яблоко?

— О хозяин, — отвечал он, — пять дней тому назад я шел по городу и, проходя по небольшой улице, я увидал игравших детей, и у одного мальчика в руках было это яблоко. Я отнял яблоко и ударил мальчика, а он заплакал и сказал: «Это яблоко моей матери, она больна и просила, чтобы отец достал ей яблок, а он ездил в Башрах и привез ей три яблока, за которые заплатил три червонца, а я утащили яблоко поиграть». Он снова заплакал, но я, не обращая на него внимания, взял яблоко и принес сюда, а моя маленькая госпожа за два червонца купила его у меня.

Услыхав это признание, Джафар не мог надивиться, открыв, что все эти неприятности и убийство женщины причинены его рабом, и, взяв раба с собой, он отправился к халифу, который приказал изложить всю эту историю на бумаге и обнародовать ее.

— Не удивляйся, о царь правоверных, этой истории — сказал ему Джафар, — так как она нисколько не удивительная история визиря Нур-Эр-Дина и брата его Шеме-Эд-Дина.

— Может ли быть, — сказал халиф, — какая-нибудь история удивительнее этой?

— О царь правоверных, — отвечал Джафар, — я могу рассказать ее тебе только под тем условием, что ты освободишь раба моего от смертной казни.

— Дарю тебе его кровь, — отвечал халиф.

И Джафар начал свой рассказ таким образом.

Нур-Эд-Дин и его сын и Шемс-Эд-Дин и его дочери

— Знай, о царь правоверных, что в Каире^[92] был султан^[93] справедливый и милостивый, у которого был умный и образованный визирь, отлично знавший дела и умевший управлять страной. У визиря, человека уже престарелого, было два сына, как два ясных месяца. Старшего звали Шемс-Эд-Дином, а младшего — Нур-Эд-Дином, но последний превосходил первого своей красотой и миловидностью. Красивее его человека в то время не было, и слава о его красоте разнеслась по всем окрестным местностям, так что многие приезжали издали только для того, чтобы взглянуть на него. Случилось так, что отец их умер, и султан, горюя о нем, увидал его двух сыновей, полюбил их, одарил почетной одеждой и сказал им, что они будут занимать положение отца. Они очень обрадовались и поцеловали прах у ног султана. Окончив церемонию откланивания^[94], продолжавшуюся целый месяц, они вступили в должность визирей, условившись понедельно, по очереди, занимать этот пост. Когда же султан отправлялся путешествовать, то он брал одного из братьев с собой.

Один раз вечером султан заявил, что на следующий день он желает ехать путешествовать, и на этот раз с ним должен был отправиться старший брат. Всю эту ночь братья проговорили.

— Как мне хотелось бы, о брат мой, — сказал старший, — чтобы мы могли жениться в один и тот же день.

— Поступай, как знаешь, о брат мой, — отвечал младший, — и я соглашусь со всем, что ты пожелаешь.

Таким образом они условились.

— Если Аллах, — сказал старший, — постановил, что мы женимся в одно время, и жены наши родят в один день, и у твоей жены будет сын, а у моей — дочь, и мы женим их, так как они будут двоюродными братом и сестрой.

— А что же, о брат мой, — сказал Нур-Эд-Дин, — потребуешь ты от моего сына в приданое твоей дочери?

— Я потребую от твоего сына, — отвечал он, — в приданое моей дочери три тысячи червонцев, три сада и три фермы, и если молодой человек захочет сделать другое условие, то это не будет достойно его.

— Как, — вскричал Нур-Эд-Дин, услыхав это требование, — ты требуешь такого приданого от моего сына? Да разве мы не братья, оба не визири и не облечены в одно и то же достоинство? Тебе следовало бы предложить дочь свою моему сыну без всякого вознаграждения, так как тебе должно быть известно, что мужчина выше женщины, а мое дитя — мальчики, и, следовательно, от него будет продолжаться наши род, а не от твоей дочери.

— Что ты говоришь о ней? — спросил брат.

— Что не от нее будет продолжаться наш благородный род, — отвечал Нур-Эд-Дин. — Но ты, кажется, — продолжал он, — хочешь поступать со мною, как поступают с покупателями, от которых хотят отвязаться. Чтобы отвязаться от покупателя, купцу следует запросить слишком высокую цену.

— Я вижу теперь, — сказал Шемс-Эд-Дин, — как ты поступаешь нехорошо, возвеличивая своего сына перед моей дочерью. Ты лишен, несомненно, здравого смысла и добрых намерений, если решаешься упоминать, что мы оба облечены в одно и то же достоинство, точно ты не знаешь, что я из сожаления к тебе пригласил тебя разделять со мною обязанности визиря, для того чтобы ты помогал мне? Но говори, что хочешь, раз что ты выразился так, то, клянусь Аллахом, я не выдам своей дочери за твоего сына, хотя бы ты предлагал мне за нее вес ее золотом.

Услыхав это заявление брата, Нур-Эд-Дин пришел в ярость и сказал:

— Я не женю своего сына на твоей дочери.

— А я не возьму его в мужья для нее, — отвечал Шемс-Эд-Дин, — и если бы я не отправлялся теперь в путешествие, то сделал бы с тобою такую вещь, которая послужила бы предостережением для других, но вот когда я вернусь, то Аллах поступит по своему усмотрению.

Услыхав это, Нур-Эд-Дин страшно рассердился, и жизнь ему стала не в жизнь, но он скрыл свои чувства, и оба брата провели остаток ночи порознь; а на следующее утро султан отправился в путешествие и двинулся в сопровождении визиря Шемс-Эд-Дина к стране Дирамид.

Нур-Эд-Дин провел эту ночь в состоянии страшной ярости и с наступлением утра, встав и прочитав утренние молитвы, отправился в свою комнатку, взял оттуда два мешка и наполнил их золотом, думая о словах брата и о его презрении и гордости, выказанной им, он повторил такие стихи:

Сбирайся в путь-дорогу, ты найдешь

В том городе, куда придешь, друга.

Работай неустанно, и в награду

Все жизни радости узнаешь ты.

Для мудреца ученого нет славы

Жить постоянно в городе одном.

Покинь его теперь и отправляйся

В края чужие — там успех и слава.

Стоячая вода гниет, ты знаешь,

Но свежи и светлы потока воды.

Когда б луна всегда была на небе,

То никому бы не казалось чудом.

Лев, если не пойдет из чащи леса,

Себе своей добычи не найдет,

Как и стрела, не пущенная с лука,

Не может никогда достигнуть цели.

Крупинки золота совсем не видны

И глазу чистым кажутся песком.

Алойный корень, если разрастется,

Топливо превосходно заменяет;

При вызове ж в края чужие он

Большого спроса там предметом служит,

А если нет, ничем не выдается…

Он приказал одному из молодых людей оседлать ему пятого мула, большого и рысистого. Мула оседлали в золотое седло, со стременами из индийской стали, и покрыли его богатым бархатным чепраком, и разряженный мул стал походить на нарядную невесту. Кроме того, он приказал положить на седло шелковый ковер и коврик для молитвы^[95], а под ковры положить мешки с деньгами. Когда все было готово, он сказал молодому человеку и своим рабам:

— Мне хочется проехать для своего удовольствия за город, к провинции Калюб, и я буду отсутствовать двое суток. Никто из вас со мною не поедет, так как у меня на душе тяжело.

Сказав это, он поспешно сел на мула и, взяв с собой небольшой запас съестного, выехал за город и поехал по направлению к равнине. В полдень он выехал в город Бильбейс, где он остановился, чтобы отдохнуть и дать отдых мулу и покормить его. Он приобрел в городе себе съестного на дальнейший путь и взял корма для мула, уложив все, отправился далее и в полдень следующего дня выехал в Иерусалим. Тут он снова остановился; чтобы отдохнуть самому и дать отдохнуть мулу и покормить его. Он снял мешки и, разостлав ковер, положил их себе под голову, и заснул, не переставая сердиться. Проспав всю ночь, он утром снова сел на мула и погонял его до тех пор, пока не приехал в Алеппо, где остановился в хане, и пробыл там три дня, чтобы дать отдых как самому себе, так и своему мулу, и подышать чудным воздухом этой местности. Пробыв три дня, он снова сел на мула и поехал далее, пока не приехал в город Эль-Башрах. Лишь только он увидал, что начинает смеркаться, он тотчас же сошел в хан, где снял свои мешки с мула и разостлал ковер для молитвы, поручив мула вместе с седлом привратнику и приказав ему провести мула.

Привратник стал водить мула, и случилось, что визирь Эль-Башраха сидел у окна своего дворца и, увидав мула и его богатую сбрую и седло, подумал, что это животное непременно должно принадлежать какому-нибудь визирю или царю. Посмотрев еще раз внимательно на мула, он очень удивился и приказал одному из своих пажей привести привратника. Таким образом паж вышел и привел привратника, который поцеловал прах у ног его. Визирь, человек уже преклонных лет, сказал ему:

— Кто хозяин этого мула и каков он на вид?

— О господин мой! — отвечал привратник, — хозяин его молодой человек изящной наружности вроде купеческого сына, самого достойного и солидного вида.

Услыхав это, визирь встал и, сев на лошадь^[96], поехал в хан, где представился молодому человеку, который, увидав его, тотчас же встал и, выйдя к нему, обнял его. Визирь, сойдя с лошади, поклонился ему и приветствовал его, и, посадив его подле себя, сказал ему:

— Зачем, о сын мой, прибыл к нам в город?

— Господин мой, — отвечали Нур-Эд-Дин, — я приехал из Каира, где отец мой был визирем и отошел в лучшую жизнь, — и он сообщил ему все, что с ним произошло, до самых малейших подробностей, прибавив: — Я решился, что не вернусь до тех пор, пока не увижу все города и страны света.

— О сын мой, — отвечал визирь, — не следуй своей прихоти, чтобы не подвергать жизнь свою опасности, так как страны обширны, и я боюсь за тебя.

Сказав это, он приказал положить мешки опять на мула, как приказал положить и ковер для молитвы и шелковый ковер, и взял Нур-Эд-Дина с собой к себе домой, где поместил его в парадные комнаты, и обращался с ним с почетом и добротой, и, почувствовав к нему сильное расположение, сказал:

— О сын мой, я стал стариком, а сыновей у меня не было, но Аллах благословил меня дочерью, которая не уступает тебе в красоте. Я отказывал всем просившим ее руки, но теперь я так полюбил тебя, что спрашиваю: не хочешь ли ты взять дочь мою к себе в услужение и сделаться ее мужем? Если ты на это согласишься, то я съезжу к султану Эль-Башраха и скажу ему: «Это сын моего брата». И я представлю тебя ему для того, чтобы ты сделался визирем после меня, а я буду жить у тебя дома, так как я стар. Нур-Эд-Дин, услыхав это предложение визиря Эль-Башраха, опустил голову и затем отвечал:

— Слушаю и повинуюсь.

Визирь порадовался его согласию и приказал слугам приготовить парадный обед и убрать большую приемную комнату, предназначенную для приемов высоких гостей и эмиров. Затем он собрал своих друзей, пригласил первых сановников и купцов Эль-Башраха, и когда они все собрались, он сказал им:

— У меня был брат, визирь в Египетской стране, и Аллах благословил его двумя сыновьями, а меня, как вам известно, он благословил дочерью; теперь брат мой желает, чтобы я выдал дочь свою за одного из его сыновей, и на это я выразил свое согласие, и когда она достигла необходимым для брака лет, он прислал ко мне одного из своих сыновей, вот этого молодого человека. Он только что приехал, и я желаю заключить брачное условие между ним и моей дочерью, для того чтобы они познакомились у меня в доме.

— Ты поступаешь отлично! — отвечал он.

После этого они выпили сахарного шербета, и пажи опрыскали везде розовой водой, и гости разошлись. Затем визирь приказал своим слугам проводить Нур-Эд-Дина в баню, дал ему свою лучшую одежду^[97] и послал ему простыню, чашку, посуду с духами и все, что ему нужно. Выйдя из ванны, он оделся и стал красив, как ясный месяц. Сев на своего мула и вернувшись во дворец, он явился к визирю и поцеловал его руку. Визирь же приветствовал его, сказав:

— Вставай и иди на сегодняшнюю же ночь к своей жене, а завтра я отправлюсь с тобой к султану, и да пошлет тебе Аллах всякую радость и счастье.

После этого Нур-Эд-Дин встал и пошел к своей жене, дочери визиря.

Все это случилось с Нур-Эд-Дином.

Что же касается до его брата, то он попутешествовал некоторое время с султаном и, вернувшись и не найдя брата, спросил у слуги, который ему сказал:

— В день твоего отъезда с султаном он сел на мула, оседланного и разукрашенного, как для парадной процессии, и сказал: «я еду в провинцию Калюб и буду в отсутствии дня три, так как на душе у меня тяжело, и потому не следуйте за мною». И с тех пор до настоящего дня мы ничего о нем не слышали.

При этом известии сердце Шемс-Эд-Дина заныло; ему стало жаль брата, разлука с ним трогала его до глубины души.

«Причину его отъезда, — думал он, — можно приписать только тому, что я так резко говорил с ним в последнюю ночь перед моим отъездом с султаном, и надо думать, что это его расстроило до такой степени, что он отправился путешествовать. Надо будет послать разыскивать его».

Он пошел к султану и доложил ему об этом, а тот написал письма и разослал их начальникам всех провинций, но Нур-Эд-Дин во время поездки своего брата с султаном проехал уже очень далеко, поэтому нарочные, разосланные с письмами, вернулись, не получив никаких сведений.

Разлученный со своим братом Шемс-Эд-Дин проговорил:

— Я рассердил брата тем, что говорил ему относительно брака наших детей. Как жаль, что это так случилось, это вышло вследствие моего безрассудства.

И вскоре после этого он просил руки дочери одного купца в Каире, и брачное условие между ним и ею было заключено, и он отправился к ней. Это случилось в ту же самую ночь, когда Нур-Эд-Дин ночевал в первый раз у дочери визиря Эль-Башраха. Так решено было Господом, да прославится имя Его, и воля Его свершилась относительно этих людей.

Все это сделалось так, как братья предполагали сами: обе жены зачали, и жена Шемс-Эд-Дина, визиря Египта, родила дочь, красивее которой никого в Египте не было, а жена Нур-Эд-Дина родила сына, такого красавца, какого в то время и не существовало, как говорит поэт:

Богиня красоты, сошедшая на землю,

Чтоб на его красу полюбоваться,

Стыдливо бы головку опустила.

И если б и тогда спросили:

«Богиня красоты, когда видала

Ты равного ему?» — она б сказала

В ответ: «Во всем моем обширном царстве

Нет никого, кто мог бы с ним сравниться».

Сына этого назвали Гассаном. На седьмой день его рождения было устроено угощение и пиршество, как устраивают после рождения царских детей^[98], после чего визирь Эль-Башраха, взяв с собой Нур-Эд-Дина, отправился с ним к султану. Представ перед султаном, он поцеловал прах у ног его, а Нур-Эд-Дин, отличаясь красноречием и будучи человеком приятным по наружности и манерам, сказал следующие стихи поэта:

То он, чьему державному суду

Подвластны все народы, чьи походы

Все государства мира покорили

Его престолу. Будь же благодарен

Ему ты за его благодеянья,

Ведь то благодеянья не простые,

А нитки жемчуга, что подарил

Он подданным своим. И поцелуй,

Прильни к его руке: то не рука,

А ключ, чтоб помощь Промысла достать.

Султан с почетом принял их обоих, поблагодарив Нур-Эд-Дина за приветствие, спросил визиря:

— Кто этот молодой человек?

Визирь поэтому рассказал ему историю с начала до конца и прибавил:

— Это сын моего брата.

— Как же это, — сказал визирь, — это сын твоего брата и мы до сих пор не слыхали о нем?

— Государь наш, султан! — отвечал визирь. — У меня был брат, визирь в стране Египетской, который умер, оставив двух сыновей: старший наследовал должность отца как визиря, а младший приехал ко мне, и я поклялся, что ни за кого, кроме него, не выдам своей дочери; таким образам, когда он приехал, я тотчас же поженил их. Он — молодой человек, а я теперь уже старик; слух мой притупился, а способности ослабели, и поэтому я желаю, чтобы государь наш, султан, назначил его на мое место, ввиду того, что он сын моего брата и муж моей дочери, и лицо, вполне достойное звания визиря, так как он человек знающий и разумный.

Султан посмотрел на Нур-Эд-Дина и, оставшись совершенно доволен, одобрил предложение визиря назначить его на его место. Таким образом, он назначил молодого человека визирем, приказал дать ему почетную роскошную одежду и лучшего мула, на котором он ездил сам, и назначил ему содержание и жалованье. Нур-Эд-Дин поцеловал руку султана и отправился со своим тестем домой, оба совершенно довольные.

— Поистине, — говорили они, — рождение этого ребенка принесло счастье.

На следующий день Нур-Эд-Дин снова отправился к султану и поцеловал прах у его ног, а султан приказал ему сесть на место визиря. И Нур-Эд-Дин стал заниматься делами по своей должности и рассматривать прошения народа, согласно с обычаем визирей. Султан же, наблюдая за ним, был очень удивлен его рассудительностью и быстрым соображением, он внимательно следил за ним и полюбил и осыпал своими милостями. Когда двор был распущен, Нур-Эд-Дин вернулся домой и сообщил обо всем случившемся своему тестю, оставшемуся очень этим довольным.

Старый визирь наблюдал за воспитанием ребенка, названного Гассаном, в продолжение нескольких дней, так как Нур-Эд-Дин постоянно занимался делами по своей должности, не оставляя султана ни днем, ни ночью; и царь увеличил его жалованье и содержание, которые стали более чем достаточными; он приобрел корабли, ходившие по его указанию с товарами, основал множество деревень и делал водяные колеса^[99], устраивал и сады. Когда Гассану минуло четыре года, старый визирь, отец его жены, умер, и он торжественно похоронил его, а затем сам принялся за воспитание сына. Когда же мальчик вошел в силу, он нанял ему воспитателя, поселившегося у него в доме, и поручил ему воспитание и образование его. Таким образом, воспитатель, выучив его Корану, стал заниматься с ним другими полезными науками. А Гассан между тем становился все красивее и привлекательнее. Воспитатель продолжали жить во дворце его отца и не выезжал из него, пока мальчик не сделался отроком. Тогда отец, одев его в богатое платье, посадил на одного из своих лучших мулов и, поехав с ним во дворец, представил султану. Султан, увидав Гассана, сына Нур-Эд-Дина, поразился его красотой, миловидностью и статностью его фигуры. Он тотчас же полюбил его и осыпал милостями, сказав отцу его:

— О визирь, приводи его ко мне каждый день.

— Слушаю и повинуюсь, — отвечал визирь и вернулся с сыном домой.

С этого времени он каждый день водил мальчика во дворец, пока ему не минуло пятнадцать лет.

Тогда отец его, Нур-Эд-Дин, захворал и, призвав его к себе, сказал ему:

— О сын мой! Знай, что этот свет — наше временное убежище, а будущий свет — убежище вечное. Мне хотелось бы сделать тебе некоторые наставления, чтобы ты понял их и от всей души проникся им. И он начал давать ему разные советы, как ему жить, и как вести себя в обществе, и как распоряжаться своими делами. Сказав все, что было нужно, он стал думать о своем брате, своей родине и своем доме и заплакал при мысли о тех, кого когда-то он любил. Слезы текли по его щекам, когда он говорил: «О сын мой, выслушай меня. В Каире у меня есть брат, которого я бросил и ушел от него помимо его воли».

Взяв лист бумаги, он написал на нем все, что с ним случилось, от начала до конца, обозначил число того дня, когда он женился, и когда в первый раз пришел к дочери визиря, и число того дня, когда приехал в Эль-Башрах, и его свидания с визирем, и, прибавив строгое наставление, он сказал своему сыну:

— Возьми это послание, так как на этой бумаге я написал историю твоего происхождения, родства и звания, и если с тобой случится какое-нибудь бедствие, то отправляйся в Каир, разузнай, где живет твой дядя, поклонись ему и скажи, что я умер в чужой стороне, страстно желая его видеть.

Гассан взял бумагу, сложил ее, завернул в клеенку^[100] и зашил между подкладкой и покрышкой своей ермолки, проливая слезы о том, что ему приходится в таких молодых годах расстаться с отцом.

— Прошу тебя, — сказал умирающий своему сыну, — не дружись ни с кем, потому что вдали от людей ты только и можешь быть в безопасности. Божественно одарен был поэт, сказавший:

Теперь нет никого, чьей дружбы ты

Желать бы мог себе. Кто разорился,

Друзей тот верных не имеет больше.

Живи теперь один с самим собою

И позабудь, что ты имел друзей.

Вот мой совет, я лучшего не знаю.

Приучившись к молчанию, занимайся своими собственными делами и не говори лишних слов, потому что поэт говорит:

Прекрасна в человеке молчаливость,

Залог же безопасности — молчанье;

Поэтому когда ты говоришь,

То избегай излишней болтовни.

Остерегайся пить вино, потому что в нем заключается источник всех бедствий. Поэт говорит поэтому:

Я бросил пить вино и все, что люди

Зовут напитками, и другом стал

Всех тех, что строго пьянство осуждают.

Вино с дороги честности сгоняет

И настежь открывает двери злу.

Не презирай и не угнетай никого, потому что угнетать человека низко. Поэт говорит:

Не угнетай, хотя тебе дана

На это власть: ты кончишь тем, что сам же

Раскаешься в жестокости своей.

Твои глаза сомкнутся сном, а те,

Что от тебя страдали, между тем

К отмщенью призывают весь народ.

И око Бога никогда не спит.

Презирай свое богатство, но не самого себя; не расточай своего богатства на человека недостойного. Если ты будешь беречь его, то и оно будет беречь тебя, но если ты расточишь его, то и оно разорит тебя, и тогда тебе придется прибегнуть к помощи людей. Поэт сказал:

Когда я разорился совершенно,

То ни один из всех былых друзей

Ничем мне не помог. А между тем,

Когда владел богатством и в избытке,

Все эти люди были мне друзьями.

Мои враги, и те из-за богатства

Бывали часто в доме у меня.

Теперь же, в час нужды, меня покинул

И компаньон мой даже по делам.

Он продолжал таким образом наставлять своего сына, пока душа его не отлетела, а в доме не поднялся плач. Султан и эмир жалели визиря и похоронили его с честью. Оплакивание продолжалось два месяца, и сын Нур-Эд-Дина не выезжал никуда из дома и не являлся ко двору султана, а царь назначил на его место другого царедворца, а на место отца его посадили нового визиря, которому приказали опечатать дом Нур-Эд-Дина, и все его состояние, и все его другие владения^[101]. Таким образом, визирь и новый царедворец отправились в дом Нур-Эд-Дина, чтобы опечатать его дом и арестовать его сына Гассана, для того чтобы привести его к султану и выслушать его приговор. В числе стражников находился один из мамелюков покойного визиря, Нур-Эд-Дина, и ему не хотелось, чтобы с сыном его бывшего господина было сделано так. Он пошел к Гассану, которого нашел сидящим с поникшей головой, и сообщил ему о том, что случилось. Гассан спросил у него, успеет ли он войти в дом и взять что-нибудь из драгоценностей. Но мамелюки отвечали:

— Спасайся только сам!

Услыхав эти слова, Гассан одеждой своей закрыл себе голову и, выйдя из дома, скрылся из города, проходя по которому, он слышал, как народ говорил:

— Султан послал нового визиря опечатать дом старого визиря и арестовать сына его, Гассана, и привести его к себе, чтобы казнить.

И народ горевал о нем и жалел такого красивого юношу. Услыхав это, он прибавил шагу и, не зная, куда направиться, пошел, куда глаза глядят. Судьба привела его к могиле отца.

Выйдя на кладбище, он пробрался между могилами и пришел к памятнику отца, где и открыл свою голову. В то время как он сидел там, к нему подошел еврей из Эль-Башраха.

— Отчего это, господин, — сказал он, — ты так изменился?

— Я только что заснул, — отвечал Гассан, — и видел во сне отца, который упрекал меня в том, что я не посетил его могилы, поэтому я вскочил в страшном испуге и, боясь, чтобы не стемнело, побежал сюда. Оттого я так и переменился.

— О господин мой, — сказал ему еврей. — Отец твой посылал короли с товарами, и некоторые из них уже вернулись, и мне хотелось бы получить от тебя груз каждого прибывшего корабля за тысячу червонцев.

Он достал мешок и отсчитал тысячу червонцев, которые и подал Гассану, сыну визиря, сказав ему:

— Напиши мне расписку и положи печать.

Гассан взял бумагу и написал на ней следующее:

«Нижеподписавшийся Гассан, Бедр-Эд-Дин, сын визиря Нур-Эд-Дина, продал еврею груз всех кораблей, вернувшихся с плавания, за тысячу червонцев и плату получил впереди».

Сняв с расписки копию, еврей ушел с документом, а Гассан заплакал, подумав, в каком независимом положении он находился прежде. Наконец, стало совершенно темно; юноша заснул на могиле отца, и голова его, освещенная полной луной, скатилась с плиты, и он, лежа навзничь, спал крепкими сном.

На этом кладбище жил верующий шайтан, и прилетевшая к нему ведьма увидала лицо спящего Гассана и, вглядевшись в него, была поражена его красотой и миловидностью и вскричала:

— Да прославится искусство Аллаха! Ведь этот юноша хорош, как райская дева!

Она улетела далее, намереваясь облететь все, что надо, как встретила шайтана, тоже летевшего куда-то. Она поклонилась ему, и он ответил на ее поклон.

— Откуда ты теперь? — спросила она.

— Из Каира, — отвечал он.

— Хочешь отправиться со мною, — сказала она, — чтобы посмотреть красавца-юношу, уснувшего на кладбище?

— Хочу, — отвечал он.

Они полетели вместе, и, спустившись к могиле, она спросила у шайтана:

— Видал ли ты когда-нибудь в жизни такое лицо?

Шайтан посмотрел на юношу и вскричал:

— Да прославится искусство того, с кем никто не может сравниться! Но, сестра моя, если ты хочешь, то я расскажу тебе о том, что я видел.

— Расскажи, — отвечала она.

— Я видел в Египте одно лицо, похожее на лицо этого юноши. Это дочь тамошнего визиря. Султан, услыхав о ее красоте, просил ее руки у отца, визиря Шемс-Эд-Дина, но отвечал ему: «О государь наш, султан, прими мое извинение и пойми мое горе. Ты знаешь, что брат мой, Нур-Эд-Дин, уехал от нас, и мы не знаем, где он находится. Ты, конечно, помнишь, что он разделял со мною обязанности визиря. Причиной его отъезда был его следующий разговор со мною. Мы говорили с ним о браке, и он рассердился на меня и так в гневе и ушел», — и он передал царю все, что произошло между ними, прибавив: «это была причина его гнева, а я дал клятву, что ни за кого не выдам своей дочери, кроме сына моего брата, и клятву эту я дал в ту минуту, как дочь моя увидала свет, пятнадцать лет тому назад. Недавно ж я услыхал, что брат мой женился на дочери визиря Эль-Башраха, и у него родился сын, и я в память брата не выдам дочери ни за кого, кроме как за него. Приняв в соображение день свадьбы и рождение этой дочери, я предназначил ее сыну брата, а для тебя других девушек здесь не мало».

Султан, услыхав это заявление своего визиря, пришел в неописанную ярость и сказал:

— Можно ли допустить, чтобы такой человек, как я, просил руки дочери подобного человека, как ты, и под таким глупым предлогом получил отказ? Клянусь головой своей, что я выдам ее, назло твоей гордости, за человека пониже себя.

У султана был конюх-урод, с горбом сзади и с горбом спереди, и он велел позвать его и, просватав его с дочерью визиря, приказал ему идти с торжественной процессией сегодня же ночью к молодой жене. Я оставил его посреди мамелюков султана, окружавших горбуна; с зажженными свечами в руках, и смеявшихся над ним, и дразнивших его у дверей бани, в то время как дочь визиря плакала, сидя посреди красильщиц^[102] и чесальщиц^[103]. Она очень похожа на этого юношу. Отцу запрещено входить к ней, и я никогда не видал, о сестра моя, более безобразного урода, как этот конюх. Девушка же красивее этого юноши.

На этот рассказ шайтана ведьма отвечала:

— Ты лжешь, потому что нет человека его лет красивее этого юноши.

— Клянусь Аллахом, о сестра моя, — отвечал шайтан, — что девушка еще красивее его. Они — настоящая пара и, вероятно, братья или двоюродные брат и сестра, а между тем ее хотят отдать горбуну.

— О брат мой, — отвечала на это ведьма. — Встанем позади этого юноши, и ты возьми его и снеси его к той девушке, о которой ты говорил. Мы посмотрим, кто из них красивее.

— Слушаю и повинуюсь, — отвечал шайтан. — Предложение твое имеет основание. Надо исполнить его, и потому я понесу юношу.

Он поднял юношу и поднялся под небеса, а ведьма летала подле него до тех пор, пока они не опустились в город Каир, где он положил Гассана на мастабах^[104] и разбудил его.

Проснувшись, он увидал, что он не на могиле отца в Эль-Башрахе, и, осмотревшись, понял, что и не в городе Эль-Башрахе. Гассан хотел закричать, но шайтан подмигнул ему и зажег ему свечу.

— Знай, — сказал он ему, — что я перенес тебя сюда и, ради Аллаха, хочу оказать тебе услугу. Возьми поэтому эту свечу и иди в баню, где смешайся с народом и иди с ним до самых покоев невесты. Иди вперед, войди в гостиную и никого не бойся. Когда же войдешь, то стань по правую сторону жениха, и когда чесальщицы, красильщицы и певицы будут подходить к тебе, ты только засунь руку к себе в карман — и найдешь его полным золота. Давай всем, кому надо, не скупясь, и ничего не бойся. Надейся на Аллаха, потому что все, что свершится, сделается не вследствие твоей силы и власти, а вследствие его воли.

Услыхав эти слова шайтана, Гассан проговорил:

— Что это за история, и что это за услуга?

Взяв свечу, он отправился в баню, где увидал горбуна верхом на лошади. Он присоединился к народу в том самом платье, в котором прилетел, и такой же миловидный, как всегда. На нем был надет тарбуш^[105] и чалма и фараджеех^[106] вытканный золотом. Он пошел с парадной пронесшей, и всякий раз, как к народу подходили певицы и просили денег, он совал руку в карман, наполненный золотом, и целыми горстями бросал его в бубны^[107], так что певицы и красильщицы наполнили все бубны золотыми и серебряными монетами. Певицы не могли этому надивиться, а народ любовался его красотой и миловидностью. Он бросал таким образом деньги, пока они не пришли в дом визиря, где прислуга стала разгонять лишний народ и не пускать его в дом, но певицы и красильщицы вскричали:

— Клянемся Аллахом, мы не пойдем, если юноша этот не пойдет с нами. Он осыпал нас своими щедротами, и невеста, вероятно, будет очень довольна взглянуть на него.

Они вошли вместе с юношей в приемную комнату и посадили его, несмотря на сопротивление шаферов горбуна. Жены эмиров, визирей и царедворцев стояли в два ряда, держа по зажженной свече, с покрывалами, опущенными на их лица; они стояли двумя рядами по правую и по левую сторону ложа невесты, начиная от ноги его до двери, в которую невеста должна была выйти из смежной комнаты. Когда присутствующие дамы увидали Гассана, блиставшего своей красотой и привлекательностью, как ясный месяц, то сердца всех расположились к нему, а певицы сказали всем присутствующим:

— Знайте, что этот прелестный юноша давал нам только чистое червонное золото, и потому служите ему хорошенько и исполняйте все его желания.

Женщины собрались кругом него, и любовались им, и дивились на его красоту, и каждая из них желала побыть его возлюбленной хоть один год или месяц или хоть один час; они откинули покрывала со своих лиц и с восторгом восклицали:

— Да возрадуется тот, кому принадлежит этот юноша, или те, над которыми он властвует!

Они стали призывать горе на голову горбуна и того, кто устроил брак его с прелестной девушкой; призывая благословение на голову Гассана, они в то же время предавали проклятию горбуна.

Певицы ударили в бубны, а красильщицы вывели дочь визиря на середину комнаты. Они надушили ее чудными духами, и нарядили ее, и украсили волосы и шею различными украшениями, облачив ее в одежду, какую носили только древние персидские цари. Между прочим, на ней была надета сверху всего широкая одежда с вышитыми на ней червонным золотом фигурами хищных зверей и птиц. На шее же у нее было надето ожерелье, стоящее тысячи и сделанное из бриллиантов, каких не носил ни царь, и никакой цезарь. Она походила на луну, стоявшую во время полнолуния, и, приблизившись, напомнила своими видом Гурию^[108]. Да прославится создавший такое совершенство! Женщины окружили ее и походили на звезды, а она среди них — на луну, выкатившуюся из-за тучи. Между тем Гассан Бедр-Эд-Дин сидел по-прежнему, привлекая всеобщее внимание. Когда невеста приблизилась гордой, тихой поступью, горбатый жених встал и подошел к ней, чтобы поцеловать ее, но она отвернулась от него и остановилась перед Гассаном, сыном своего дяди. Все присутствующие захохотали, увидав, что она остановилась перед Гассаном Бедр-Эд-Дином и что он, сунув руку в карман и вынув горсть золота, бросил его в бубны, певицы были в восторге и вскричали:

— Хорошо, если бы эта невеста была твоей.

Гассан улыбнулся. Все это время горбатый жених сидел совершенно один, напоминая своим видом обезьяну; и всякий раз, как он зажигал свечу, она гасла, и он в смущении сидел в потемках, негодуя в душе на всех окружающих его. В это время свечи освещали невиданную красоту, так что, глядя на нее, каждый приходил в восторг. Невеста же, подняв руки вверх, проговорила:

— О Аллах! Дай мне в мужья этого человека и избавь меня от горбатого жениха!

Рисовальщицы начали одевать невесту в различные наряды и переменили семь различных туалетов, подводя ее к Гассану Бедр-Эд-Дину из Эль-Башраха. А горбун продолжал сидеть один. Окончив эту церемонно, они дали позволение гостям разойтись. Все присутствующие, и женщины, и дети ушли, за исключением Гассана Бедр-Эд-Дина и горбатого жениха, после чего красильщицы увели невесту во внутренние покои, чтобы снять с нее украшения и платье и приготовить ее к приходу жениха.

Тут горбатый женихи подошел к Гассану и сказал ему:

— Господин мой! Ты осчастливил нас сегодня вечером своим присутствием и осыпал нас своими милостями, но почему же теперь ты не встаешь и не уходишь домой подобру-поздорову?

— Во имя Аллаха, — отвечал он и, встав, направился к двери, но шайтан встретил его и сказал:

— Погоди! О Бедр-Эд-Дин, когда горбун уйдет к себе в уборную, ты пойди в спальню невесты, и когда невеста выйдет к тебе, ты скажи ей: я — твой муж! И царь прибегнул к этой уловке только потому, что боялся для тебя дурного глаза, а горбун — это один из наших конюхов; тогда ты подойди к ней, открой ее лицо и не бойся никого.

В то время как Гассан разговаривал с шайтаном, горбун вошел в уборную и сел. Вдруг из рукомойника, стоявшего в уборной^[109], шайтан показался в виде мыши и крикнул: «Зык! Зык!»

— Зачем ты пришла сюда? — спросил горбун.

Мышь вдруг стала расти и сделалась вроде кошки, а потом выросла еще и сделалась собакой и залаяла: «Гав! Гав!»

Увидав это, горбун пришел в совершенный ужас и закричал:

— Уходи отсюда, несчастный!^[110]

А собака все увеличивалась и превратилась в осла, который разинул рот перед лицом горбуна и закричал:

— О-у! О-у-у!

Жених так перепугался, что закричал:

— Идите ко мне на помощь! Эй, прислуга!..

Но вдруг осел стал расти, сделался буйволом и, встав перед горбуном, заговорил как человек и сказал:

— Горе тебе, горбун, отвратительнейший из женихов.

С женихом между тем сделались судороги, ноги отказались держать его, а зубы застучали. Шайтан сказал ему:

— Разве свет сошелся для тебя клином, что тебе непременно захотелось жениться на моей возлюбленной?

Но горбун молчал.

— Отвечай же мне что-нибудь, — крикнул шайтан, — или я сотру тебя в прах!

— Клянусь Аллахом, — отвечал горбун, — я тут ни в чем не виновата, так как жениться меня заставили, и я вовсе не знал, что у нее был любовник из буйволов, а теперь я раскаиваюсь перед Аллахом и перед тобой.

— Клянусь Аллахом, — сказал шайтан, — что если ты выйдешь из этой комнаты или до восхода солнца произнесешь хоть одно слово, то я убью тебя; а когда солнышко взойдет, то уходи своей дорогой и никогда не возвращайся в этот дом.

Он схватил горбуна и поставил его вниз головою и вверх ногами на скамью.

— Стой так, — сказал он, — а я до солнечного восхода побуду тут.

Все это случилось с горбуном.

Гассан же из Эль-Башраха, во время переговоров шайтана с горбуном, вошел снова в дом и сел в комнате невесты. Вскоре явилась в сопровождении старухи невеста. Старуха остановилась у дверей и сказала:

— Жених! Вставай и прими свою невесту, и благослови вас Аллах.

Старуха ушла, а невеста, которую звали Сит-Эль-Газн, прошла в конец комнаты. Сердце у нее замирало, и она говорила в душе:

— Клянусь Аллахом, я не позволю ему приласкать себя, хотя бы мне пришлось умереть от этого.

Но, пройдя в конец комнаты, она увидела Бедр-Эд-Дина и сказала:

— Милый, каким образом остался ты до сих пор? Мне пришло в голову, неужели вы с горбуном хотите делить меня?

— С какой стати, — возразил он, — горбун будет иметь к тебе доступ, и почему я могу разделять с ним тебя?

— Так кто же мой муж, — спросила она: — ты или он?

— О возлюбленная моя, — отвечали Гассан, — ведь все это сделано ему на смех и для того, чтобы посмеяться над ним. Когда красильщицы и певицы увидали, как ты хороша собою, они побоялись дурного глаза, и отец твой нанял его за десять червонцев, для того чтобы он отвлек от нас всеобщее внимание, и теперь он ушел.

Услыхав это от Гассана, Сит-Эль-Газн улыбнулась и звонко засмеялась.

— Клянусь Аллахом, — сказала она, — ты успокоил мой гнев. Бери меня, прошу тебя, и прижми меня к своему сердцу.

И они поцеловались.

Вскоре после этого шайтан сказал ведьме:

— Вставай и встань за юношей, и снесем его обратно до наступления утра, так как теперь до утра недолго.

Ведьма направилась к юноше и, взяв его, полетела с ним, спящим, в одной рубашке, как они лежали в постели. Шайтан летел рядом с нею. Но Господь дал позволение одному из Своих ангелов бросить в шайтана одну из падучих звезд, и он сгорел от нее. Ведьма же счастливо улетела и положила Гассана под тем же самым местом, где шайтан погиб от звезды. Пролететь это место ей не хотелось из боязни за свою безопасность. Судьбе угодно было, чтобы это совершилось как раз над Дамаском, и она, положив Гассана на одну из улиц города, сама улетела.

На рассвете отворили городские ворота, вышедший народ увидал прежде всего красавца-юношу в одной рубашке и в ночном колпаке вместо чалмы. Он долго не спал с вечера и потому теперь спал очень крепко. При виде его прохожие говорили:

— Лучше бы он сначала оделся, а потом уж высыпался.

— Как жалки дети знатных людей!

Юноша этот, вероятно, только что ушел с попойки по каким-нибудь делам и охмелел так, что блуждал с места на место, пока не пришел к городским воротам и, найдя их запертыми, заснул.

Всякий высказывал свое мнение, и все делали разные предположения, когда Бедр-Эд-Дин проснулся. Увидав, что он лежит у городских ворот, окруженный людьми, он крайне испугался и сказал:

— Где это я, добрые люди? И почему вы собрались кругом меня? Что случилось?

— Мы нашли тебя ранним утром, — отвечали ему, — лежащим в глубоком сне у этих ворот, и более о тебе ничего не знаем. Где ты спал последнюю ночь?

— Клянусь Аллахом, добрые люди, — отвечал он, — что последнюю ночь я спал в Каире.

— Не употребляешь ли ты гашиша? — услыхав его ответ, сказал ему кто-то.

— Ты с ума сошел, — заметил другой. — Как мог ты заснуть в Каире, а проснуться в Дамаске?

— Клянусь вам Аллахом, добрые люди, — отвечал он, — что я не вру вам: вчера я был в Каире, а третьего дня — в Эль-Башрахе.

— Что за диво! — сказал кто-то.

— Да этот юноша сумасшедший, — заметил другой.

Народ подъехал и, говоря друг с другом, только дивился.

— Бедный юноша. Нечего говорить, что он помешан!

— Опомнись! Приди в себя, — сказал ему кто-то.

— Вчера я женился в Египте, — настаивал Гассан.

— Верно, ты видел все это во сне, — говорили ему, — и рассказываешь нам про свой сон.

— Клянусь Аллахом, — отвечал смущенный Гассан, — это было не во сне. А где же горбун, что сидел с нами, и мой кошелек с золотом? И где же моя одежда и мои штаны?

Он встал и пошел в город. Миновав главную улицу и базарную улицу, он увидал, что народ толпится около него, и он вошел в пирожную лавку. Пирожник был когда-то разбойником, которого Аллах сподобил раскаяться в своих беззаконных поступках, и он открыл пирожную лавку, но все жители Дамаска боялись его за свирепость, и потому, когда юноша вошел в лавку, они испугались и ушли.

Пирожник, увидав Гассана Бедр-Эд-Дина и заметив, как он красив и привлекателен, почувствовал к нему сильное расположение и сказал:

— Кто ты такой, о молодой человек? Расскажи мне свою историю, потому что ты стал мне дороже моей собственной души.

Таким образом, Гассан рассказал ему все, с самого начала до конца.

— О мой господин, Бедр-Эд-Дин! Это удивительное происшествие и удивительная история; но, сын мой, успокойся и останься пока со мною. У меня нет сына, и я усыновлю тебя.

— Пусть будет по-твоему, о дядя! — отвечал Бедр-Эд-Дин.

Пирожник тотчас же пошел на базар, купил Гассану богатую одежду и одел его, а затем направился к кадию и заявил, что он желает взять себе приемного сына; таким образом Гассан Бедр-Эд-Дин сделался известен в Дамаске как приемный сын пирожника, и сидел у него в лавке как кассир, и жил с ним.

А Сит-Эль-Газн проснулась с рассветом и не нашла подле себя Гассана. Думая, что он скоро вернется, она села в ожидании его; вдруг к ней вошел отец, страшно встревоженный тем, что султан рассердился на него, и тем, что ему пришлось силой выдать дочь замуж за горбатого конюха.

«Я убил дочь, — думал он, — если только она позволила ласкать себя этому уроду».

Подойдя к двери, он крикнул: «Сит-Эль-Газн!»

— Я здесь, — отвечала она и с веселым видом вышла к нему навстречу и поцеловала прах у ног его.

Увидав ее такой счастливой и млеющей, отец вскричал:

— Ах ты, низкая женщина! Неужели ты довольна твоим мужем?

Услыхав такой вопрос отца, Сит-Эль-Газн улыбнулась и отвечала:

— Клянусь Аллахом! Разве недостаточно того, что ты сделал со мной и поставил наряду с подобным конюхом, не стоящим даже моего ногтя? Что же касается моего мужа, то клянусь тебе Аллахом, что никогда в жизни не проводила я такой блаженной ночи, какую провела с ним, и поэтому не дразни меня, напоминая мне о горбуне.

Выслушав ее, отец пришел в страшную ярость, глаза у него закатились так, что видны были только белки, и он закричал:

— Проклятие! Что такое ты говоришь? Ведь ты провела ночь с горбуном?

— Аллахом прошу тебя, — отвечала она, — не упоминай мне о нем. Да погубит Аллах как его, так и отца его. Перестань дразнить меня, упоминая о нем, так как горбун был нанят за десять червонцев и, взяв деньги, ушел. Когда я вышла в гостиную, я увидала там своего супруга, а певицы поставили меня перед ним, и он бросал им столько золота, что обогатил их всех. Я была счастлива на груди своего прелестного мужа с черными глазами и с густыми бровями.

От всего того, что она говорила, у отца ее потемнело в глазах, и он крикнул:

— Ах ты, несчастная! Что ты это говоришь? Не сошла ли ты с ума?

— О отец мой! — вскричала она, — ты разбил мне сердце на куски! Зачем ты не веришь мне? Тот, о ком я говорю, мой муж, и он ушел в уборную.

Отец пошел в уборную в совершенном недоумении, и, войдя туда, увидал горбуна, стоявшего вниз головою и ногами наверх. Визирь в удивлении спросил:

— Разве ты не горбун?

Горбун же, думая, что с ним говорит шайтан, ничего не отвечал. Визирь громко закричал на него.

— Говори, — сказал он, — или я отрублю тебе вот этим мечом голову!

— Ради Аллаха, шейх шайтанов, — проговорил ему на это горбун. — С тех пор, как ты поставил меня здесь вверх ногами, я не шевелился. Умоляю тебя сжалиться надо мною!

Визирь, выслушав его, сказал:

— Да что ты говоришь? Я — отец невесты, а вовсе не шайтан.

— В таком случае, — отвечал горбун, — жизнь моя не у тебя в руках, и ты не властен над моей душой, и поэтому иди своей дорогой, пока не появился тот, кто поставил меня вверх ногами. Вы хотели женить меня на любовнице буйвола и шайтана. Да поразит Аллах того, кто женил меня на ней, и того, что причиной этого.

После этого горбун помолчал немного, а потом опять обратился к визирю с такими словами:

— Да разразит Аллах того, кто причина этого!

— Вставай, — сказал ему визирь, — и уходи отсюда.

— Я еще с ума не сошел, — отвечал горбун, — чтобы мне идти без позволения шайтана, так как он сказал мне, что я могу идти тогда, когда встанет солнце. Встало ли солнышко или нет? Я не смею тронуться с места, пока оно не встанет.

— Кто привел тебя сюда? — спросил его визирь.

— Вчера я только что вошел сюда, как из кувшина поднялась пыль и послышался крик, и эта пыль превращалась в буйвола, и буйвол сказал мне нечто такое, что я никогда не забуду. Поэтому оставь меня и уходи. Да разразит Аллах невесту и того, кто женил меня на ней!

Визирь подошел к нему и стащил его с места. Горбун побежал, хотя не был уверен, что солнышко взошло. Он прямо прошел к султану и сообщил ему обо всем, что случилось между ним и шайтаном.

Визирь же, отец невесты, совершенно недоумевая, вернулся к дочери и сказал ей:

— О дочь моя, расскажи мне свою историю.

— Красивый юноша, перед которым меня выставляли, остался со мной, и если ты мне не веришь, то посмотри, вот его чалма, положенная на стул^[111], и вот его штаны под постелью, и в них какой-то сверток, но с чем, я не знаю.

Услыхав это, отец вошел в спальню и нашел чалму Гассана Бедр-Эд-Дина, сына своего брата, и, подняв и повернув ее, сказал:

— Такие чалмы носят визири.

Заметив в красной ермолке что-то зашитое, он распорол ее. В штанах он нашел кошелек и тысячу червонцев и с ними вместе копию с расписки, которую он дал еврею, подписав ее именем Гассана Бедр-Эд-Дина, сына Нур-Эд-Дипа из Каира. Прочитав эту бумагу, визирь громко заплакал и упал в обморок. Когда же он пришел в себя и понял все дело, то был поражен и вскричал:

— Нет Бога выше Аллаха, и только Он может исполнять таким образом волю Свою! О дочь моя, — прибавил он, — знаешь ли ты, кто сделался твоим мужем?

— Нет, не знаю, — отвечала она.

— Это сын моего брата, — сказал он, — и сын твоего дяди, а эта тысяча червонцев принесена тебе в приданое.

— Да прославится совершенство Аллаха! Хотелось бы мне знать, как все это случилось!

После этого он вынул бумагу, зашитую в ермолку, и увидал, что она написана рукою его брата Нур-Эд-Дина из Каира, отца Бедр-Эд-Дина. Увидав почерк своего брата, он повторил следующий куплет:

Я здесь следы их вижу и сгораю

От страсти пламенной, и те места,

Где их нога ступала, оглашаю

Я громкими рыданьями своими

И умоляю Бога, испытанье

Пославшего мне это, о пощаде

И о блаженстве нового свиданья.

Говоря таким образом, он прочел бумагу и нашел в ней число дня брака дочери визиря Эль-Башраха и сообщение, сколько ему было лет, когда он умер и когда родился его сын Гассан Бедр-Эд-Дин. Он дрожал от восторга и не мог надивиться. Сравнивая свою жизнь с жизнью брата, он видел ясно, что все произошло так, как они говорили. Брак его и брата его совершился в один и тот же день, как в один и тот же день родились сын Нур-Эд-Дина, Гассан, и дочь его, Сит-Эль-Газн. Он взял обе бумаги и, придя с ними к султану, сообщил ему все, что случилось, с начала до конца. Царь не мог надивиться и тотчас же приказал записать всю эту историю. Визирь стал ждать сына своего брата, но о нем не было ни слуху, ни духу.

— Клянусь Аллахом, — сказал он наконец, — я сделаю то, что до сих пор никто еще не делал.

Он взял чернильницу и перо и переписал все вещи, бывшие в его доме, с указанием места, на которых они стояли. Переписав все, он сложил бумагу и приказал спрятать всю обстановку. Чалму же с тарбушом, фараджеех и кошелек он спрятал сам.

В свое время дочь визиря родила сына, красивого, как ясный месяц, и похожего на отца по красоте, статности и миловидности. Его приняли от матери, вычернили ему веки глаз^[112] и, передав его нянькам, назвали Аджибом. Прошел месяц, прошел и другой, прошел и год, и когда прошло семь лет, то дед отдал его в школу, поручив учителю заботу о нем. Он пробыл в школе четыре года, дрался со своими товарищами и, обижая их, говорил:

— Вы мне не равны. Я — сын каирского визиря!

Мальчики собрались и пошли жаловаться на Аджиба учителю, а учитель сказал им:

— Я научу вас, что сказать ему, когда он придет, и он пожалеет даже, что поступил в школу. Завтра, когда он придет, сядьте все кругом него и говорите друг другу: «Клянемся Аллахом, что в эту игру никто не будет играть с нами, кроме тех, кто может сказать нам имя своей матери и своего отца; а тот, кто не знает имени своей матери и своего отца, незаконнорожденный, и потому не будет играть с нами!»

На следующее утро они пришли в школу, и Аджиб был уже там. Мальчики окружили его и сказали то, чему учитель научил их. Один из них сказал: «Меня зовут Маджидом, а мать мою — Алави, а отца — Эз-Эд-Дин», другой мальчик отвечал точно так же, и третий, и четвертый, и т. д. до тех пор, пока очередь не дошла до Аджиба.

— Меня зовут Аджибом, — сказал он им, — а мать мою Сит-Эль-Газн, а отец мой Шемс-Эд-Дин, визирь Каира.

— Клянемся Аллахом, визирь не отец тебе, — отвечали ему.

— Визирь — мой отец, — настаивал Аджиб, но мальчики захохотали, захлопали в ладоши и закричали:

— Ты не знаешь, кто твой отец, и поэтому уходи от нас, так как с нами не может играть тот, кто не знает своего отца.

Мальчики тотчас же убежали от него и начали над ними подсмеиваться. Это так его обидело, что он чуть не задохнулся от рыданий, а учитель сказал ему:

— Да неужели ты, в самом деле, считаешь своим отцом своего дедушку, визиря, отца твоей матери Сит-Эль-Газн? Своего отца ты не знаешь, и мы его не знаем, потому что султан выдал твою мать за горбатого конюха, а шайтан пришел и предупредил его. И раз ты не знаешь своего отца, тебя и считают незаконнорожденным. Разве сам ты не видишь, что сын женщины, законной жены, знает своего отца? Каирский визирь — дед твой, а что же касается твоего отца, то мы его не знаем, как не знаешь и ты, и поэтому нечего тебе плакать и сердиться.

После этого Аджиб тотчас же отправился к своей матери Сит-Эль-Газн и, жалуясь ей, плакал, и плакал так, что толком ничего не мог сказать. Когда же мать, наконец, пожелала узнать, в чем дело, ей стало жаль сына, и она сказала ему:

— Расскажи, о сын мой, о чем ты плачешь? Расскажи, что было?

Он рассказал ей все, что слышал от мальчиков и от учителя, и прибавил:

— О мать моя, кто же мой отец?

— Твой отец — визирь Каира, — отвечала она.

— Он не отец мой, — сказал он. — Не говори миф неправды, так как визирь — твой отец, а не мой, кто же мой отец? Если ты не скажешь мне всей правды, то я заколюсь вот этим кинжалом.

Мать, услыхав его вопрос об отце, заплакала при воспоминании о сыне ее дяди и, подумав о милом Гассане Бедр-Эд-Дине из Эль-Башраха и о том, что случилось с нею и с ним, она прочла оду, начинавшуюся так:

Они зажгли любовь в душе моей

И все затем за тридевять земель

Уехали, чтоб поселиться там.

И с их отъездом ум мой помутился,

Отрады сна не знают больше очи,

И укоряю я веленья рока.

В то время как она плакала и рыдала, и сын ее плакал вместе с нею, к ним вошел визирь. Сердце у него заныло при виде их горя, и он спросил:

— О чем вы плачете?

Дочь рассказала ему, какому оскорблению сын ее подвергся в школе от других мальчиков, и он тоже заплакал, и, припомнив, что случилось с братом, с ним самим и его дочерью, он никак не мог понять всего этого запутанного дела. Потом он вдруг поднялся и, направившись в комнату совета, явился к султану, и, рассказав ему всю историю, просил его позволения поехать на Восток, в город Эль-Башрах, для того чтобы навести справки о сыне своего брата, и в то же время он просил дать ему письма во все страны, через которые ему придется проезжать, для того чтобы он мог увезти сына своего брата, если найдет его. Он так плакал перед султаном, что тронул его сердце, и тот написал ему письма во все страны и города. Визирь был этому очень рад и, поблагодарив султана, простился с ним.

Он тотчас же отправился домой, чтобы приготовиться к путешествию, и, взяв с собой все, что нужно, он выехал вместе со своей дочерью и ее сыном Аджибом и ехал первый день, и второй, и третий, пока не прибыл в город Дамаск и не увидал его, украшенный деревьями и реками, прославленными поэтами. Он остановился на поляне, называвшейся Мейдан-Эль-Гасба, и, раскинув палатки, сказал своей прислуге, что они будут тут отдыхать двое суток. Прислуга отправилась в город по своим надобностям. Кто пошел купить, кто продать, третий пошел в баню, четвертый — в мечеть Беин-Умеех, подобной которой нет во всем свете. Аджиб в сопровождении евнуха тоже пошел в город позабавиться. Евнух шел сзади мальчика с плетью в руках, чтобы в случае нужды отогнать верблюда. Обитатели Дамаска, увидав Аджиба с его строго изящным лицом поразительной красоты, и заметив, что, кроме того, он миловиден и приятен в обращении, как северный ветерок, как вода для жаждущего, что он привлекательнее, чем здоровье для больного, они последовали за ним и толпой бежали по его стопам, а многие даже сели на улице в ожидании его прохода. Судьбе угодно было, чтобы раб-евнух остановился как раз перед лавкой отца Аджиба, Гассана Ведр-Эд-Дина, где пирожники, принявши его в присутствии кадия и свидетелей своим приемным сыном, устроили его. Пирожник этот уже умер и оставил Гассану все свое состояние и лавку.

Когда раб остановился перед лавкой, любопытные тоже остановились, и Гассан Ведр-Эд-Дин, увидав своего сына и заметив, как он красив, был очарован им; душа его, по инстинктивной симпатии, стремилась к нему, и он сразу полюбил его всем сердцем.

Он только что приготовил яблочное варенье на сахаре и, желая чем-нибудь выразить свое расположение, с восторгом вскричал:

— О господин мой, завладевший душой моей и сердцем и завоевавший мою привязанность, не войдешь ли ты ко мне и не удостоишь ли меня чести отведать у меня чего-нибудь?

При этих словах глаза его наполнились слезами, и он невольно мысленно сравнил свое прежнее положение с настоящим. Аджиб, услыхав приглашение отца, также почувствовал к нему влечение и, посмотрев на евнуха, сказал:

— Право, я сразу полюбил этого пирожника; он, должно быть, только что потерял сына; войдем к нему, доставим ему удовольствие и воспользуемся его гостеприимством. Ради нашего снисхождения Аллах, может быть, устроит наше соединение с отцом.

— Клянусь Аллахом, о господин мой, — отвечал евнух, — это не годится. Можно ли нам, принадлежа к семье визиря, заходить есть к пирожнику? Но, во всяком случае, я отгоню от тебя любопытных, чтобы они тебя не видали, а иначе тебе невозможно будет войти в лавку.

Услыхав этот ответ евнуха, Бедр-Эд-Дин очень удивился, и, взглянув на мальчика, он сказал со слезами на глазах:

— Господин мой, отчего не хочешь ты успокоить мое сердце и зайти ко мне? О ты, наружность которого черна, как грязь, а сердце бело! О ты, заслуживающий так много похвал!

Евнух засмеялся и сказал:

— Что хочешь ты сказать? Говори скорее.

И Бедр-Эд-Дин прочел следующий куплет:

Когда б самим он не был совершенством,

И честностью, достойной восхищенья,

Конечно, никогда б в дворце царей он

Не получил ответственного места.

Что он за превосходный страж гарема,

За красоту его с высот небесных

Нередко ангелы к нему нисходят.

Эти стихи так понравились евнуху, что он, взяв за руку Аджиба, вошел с ним в лавку; и Бедр-Эд-Дин наложил полный соусник яблочного варенья, приготовленного с миндалем и сахаром, и мальчик и евнух полакомились им.

— Вы обрадовали меня вашим приходом, — сказал им Бедр-Эд-Дин, — кушайте на здоровье!

— Садись и кушай с нами, — сказал Аджиб своему отцу, — и, может быть, Господь соединит нас с тем, кого мы ищем.

— О сын мой, — сказал ему Бедр-Эд-Дин, — неужели ты имел несчастье испытать разлуку с теми, кого ты любишь?

— Да, дядя, — отвечал Аджиб, — сердце мое изнывает от тоски вследствие отсутствия того, кто мне дорог: я лишен отца, и мы с дедушкой идем искать его по всему свету, и как страстно желаю я соединиться с ним!

Он горько заплакал, а отец его, тронутый его слезами, тоже заплакал с ним, раздумывая о своем печальном положении, разлученный с теми, кого он любил, лишенный отца и вдалеке от матери. Евнух тоже был тронут их слезами.

Все они поели вместе и насытились, после чего мальчик и юноша встали и вышли из лавки Бедр-Эд-Дина, который почувствовал, словно душа его рассталась с телом. Он ни на один миг не мог перенести разлуки и, заперев свою лавку, пошел вслед за ними, хотя не знал, что юноша — его сын, и шел поспешным шагом, пока не догнал их у городских ворот; евнух же, оглянувшись, сказал ему:

— Что тебе надо, пирожник?

— Когда вы ушли от меня, — отвечал Бедр-Эд-Дин, — то я почувствовал, что душа моя словно вылетела из тела, имея кое-какие дела в предместье, я и пошел вслед за вами, чтобы заодно проводить вас, а потом и вернуться.

Но евнух рассердился и сказал Аджибу:

— Поистине, в несчастную минуту зашли мы к нему; теперь он надоест нам; смотри, ведь он следует за нами.

Аджиб, обернувшись и увидав пирожника, пришел в ярость, и лицо его вспыхнуло, но он сказал евнуху:

— Пусть он идет за нами по большой улице, но если мы свернем с нее к нашим палаткам и он свернет вслед за нами, то мы прогоним его.

Он понурил голову и пошел далее с евнухом позади себя. Бедр-Эд-Дин прошел с ними до Мейдана-Эль-Гасба, и когда они повернули к палаткам, то обернулись, и, увидав пирожника, Аджиб страшно рассердился, боясь, что евнух пожалуется дедушке, и тогда сделается известно, что они входили в пирожную и что пирожник следовал за ними. Он смотрел на сильно огорченного отца до тех пор, пока не встретился с ним глазами, и ему показалось, что человек этот слишком загнан, и он подумал: уж не раб ли он? Он закипел еще большим негодованием и, схватив камень, пустил его в своего отца и пробил ему лоб так, что тот упал без чувств, и все лицо его облилось кровью. Аджиб ушел с евнухом в палатку, а Гассан Бедр-Эд-Дин, придя в себя, вытер с лица кровь и, сорвав с чалмы кусок полотна, завязал себе голову и обвинял себя, говоря:

— Я напрасно испугал мальчика, заперев лавку и преследуя его. Ведь он принял меня за обманщика.

Вернувшись к себе в лавку, он занялся продажей пирожков и стал скучать по своей матери в Эль-Башрахе.

Визирь, дядя его, пробыл в Дамаске три дня и затем отправился в Гемс, побыв в городе, поехал дальше, всюду наводя справки. Проехав таким образом мимо Маридина и Эль-Мазиля и Дсад-Бекра, он продолжал двигаться, пока не доехал до города Эль-Башраха, выехав в который и взяв себе помещение, он тотчас же представился султану, который принял его с должным уважением и почетом и спросил его о причине его приезда. Таким образом визирь рассказал ему свою историю и сообщил, что Али Нур-Эд-Дин — его сын.

— Аллах, помилуй нас! — вскричал султан и прибавил: — О Саиб, ведь он был моим визирем, и я очень любил его, но он много лет тому назад умер, оставив сына. Но сына его мы потеряли из виду и ничего о нем не слыхали. Мать все его с нами, так как она дочь нашего прежнего визиря.

Услыхав от султана, что мать его племянника жива, визирь Шемс-Эд-Дин очень обрадовался и выразил желание повидаться с нею. Султан дал ему позволение посетить ее в доме его брата. Таким образом, прибыв туда и поцеловав порог дома, он вошел в открытый двор и увидал дверь с каменной аркой, отделанную различного цвета мрамором. Пройдя вдоль стен дома, он заметил имя своего брата Нур-Эд-Дина, написанное золотыми буквами.

Подойдя к имени, он поцеловал его и заплакал. После этого он прошел в приемную комнату жены своего брата, матери Гассана Бедр-Эд-Дина из Эль-Башраха. Все время отсутствия ее сына она предавалась слезам и стенаниям и ночью, и днем. Исстрадавшись от разлуки, она устроила мраморный памятник сыну, который поставила посреди комнаты. Дни и ночи она плакала над ним, тут же и спала. Шемс-Эд-Дин, войдя в комнату, услыхал, как она причитала на памятник. Он поклонился и сообщил ей, что он брат ее мужа, и передал ей обо всем, что случилось, и какие странности встречались в этой истории. Он рассказал ей, что сын ее, Гассан Бедр-Эд-Дин, провел целую ночь с его дочерью и утром исчез и что дочь его родила ему сына, которого они привез с собой. Услыхав такое известие о своем сыне и о том, что он, может быть, жив, и посмотрев на брата своего мужа, она упала к его ногам и, целуя их, проговорила следующее стихотворение:

Самим Творцом, конечно, вдохновлен

Был тот, который мне сказал о скором

Приезде вас, возлюбленных моих,

То самое приятное известие,

Какое лишь могла услышать я.

И если бы он был доволен тем,

Ему я подарила б в час прощанья

Мое разбитое разлукой сердце.

Визирь послал за Аджибом, и когда он пришел, его бабушка подошла к нему, обняла его и заплакала, но Шемс-Эд-Дин сказал ей:

— Теперь не время плакать, а скорее надо собраться в путь, чтобы ехать с нами обратно в Египет: и, может быть, Аллах соединит нас с твоим сыном и моим племянником.

— Слушаю и повинуюсь, — отвечала она и, встав, тотчас стала собирать свои вещи и драгоценности и своих рабынь и приготовилась к путешествию. После этого визирь Шемс-Эд-Дип снова пошел к султану Эль-Башраха и простился с ним, а султан послал с ними разные редкости в дар египетскому царю.

Визирь выехал немедленно в сопровождении жены своего брата и ехал безостановочно до города Дамаска, где он снова остановился, раскинул палатки и сказал своим слугам:

— В Дамаске мы пробудем целую неделю, чтобы купить для султана подарки и редкости.

— Знаешь, парень, — сказал Аджиб евнуху, — мне хочется немного развлечься. Пойдем-ка на базар и посмотрим, что там делается и что поделывает пирожник, у которого мы угощались и которому разбили голову. Он так радушно принял нас, а мы так дурно обошлись с ним.

— Слушаю и повинуюсь, — отвечал евнух.

Аджиб вышел с ним из палатки, так как инстинкт тянул его к отцу. Они вошли в город и прошли к пирожнику, стоявшему у дверей своей лавки. Это было около времени послеобеденной молитвы, и случилось как раз, что у него снова было сварено яблочное варенье. При виде Гассана сердце Аджиба так и забилось, и он увидал шрам, сделанный брошенным им камнем.

— Мир над тобою! — сказал он ему. — Знай, что сердце мое с тобой.

Бедр-Эд-Дин, увидав мальчика, тоже почувствовал к нему сильное влечение; сердце его замерло, и он поник головой, желая сказать что-нибудь, но не имел силы произнести ни слова. Наконец, подняв голову и взглянув на мальчика, нерешительно проговорил следующие стихи:

Свидания с возлюбленным моим

Я жаждал, но когда его увидел,

То так смутился, что не мог ни слова

Сказать язык мой, и туманом очи

Окутались; я головой поник,

Почтенья, уваженья преисполнен,

Желал я тщетно чувства скрыть мои,

Я все-таки скрывать их был не в силах.

Я приготовили жалоб целый ряд,

Но при свидании все забыл до слова.

После этого он сказал им:

— Усладите мое сердце и покушайте моего угощения; клянусь Аллахом, что лишь только я увидал тебя, как сердце мое рванулось к тебе, и я пошел вслед за тобой, совершенно потеряв голову.

— Клянусь Аллахом, — отвечал Аджиб, — ты, вероятно, в самом деле любишь меня, и мы с тобой вместе ели, но все-таки если ты пойдешь вслед за нами и будешь позорить нас, то мы не станем есть у тебя. Поклянись нам, что ты не пойдешь за нами следом. Иначе мы к тебе больше не придем, хотя останемся здесь, в городе, целую неделю, так как дедушка мой будет покупать подарки для султана.

— Обязуюсь, — отвечал Бедр-Эд-Дин, — исполнить ваше желание.

Евнух и Аджиб вошли в лавку, и Бедр-Эд-Дин поставил перед ними соусники с яблочными вареньем.

— Садись есть с нами, — сказал ему Аджиб, — и да развеет Аллах наше горе.

Бедр-Эд-Дин был в восторге и угощался с ними, не спуская глаз с юноши, так как и сердце его и ум были заняты только им одним. Заметив это, Аджиб сказал ему:

— Ты точно влюблен в меня? Довольно! Перестань смотреть на меня.

Бедр-Эд-Дин извинился и стал предлагать лакомые кусочки Аджибу и евнуху. После этого он полил воды им на руки, снял с плеча своего шелковое полотенце и вытер их им. Затем обрызгал их розовой водой из бутылки, стоявшей у него в лавке, и, выйдя, вернулся с двумя чашками шербета, приготовленного с розовой водой и мускусом. Поставив шербет перед ними, сказал:

— Довершите ваши милости.

Аджиб, взяв одну чашку, выпил, а другую Гассан подал евнуху; и оба напились так, что желудки их были совершенно полны, — они насытились более обыкновения.

После этого они поспешили вернуться к себе в палатки, и Аджиб пошел к своей бабушке, матери своего отца Гассана Бедр-Эд-Дина. Она поцеловала его и спросила:

— Где же ты был?

— В городе, — отвечал он.

Она встала и принесла соусник с яблочным вареньем, которое случайно было недостаточно сладко, и сказала внуку:

— Садись со своим господином.

«Клянусь Аллахом, — подумал евнух, — мы есть больше не можем».

Но он все-таки сел, как сел и Аджиб. Хотя мальчик был сыт по горло, но все-таки взял кусочки хлеба и стал макать в варенье, и принялся есть. На сытый желудок варенье показалось ему очень невкусным, и он сказал:

— Какое противное варенье!

— Как, дитя мое, — возразила бабушка, — ты находишь стряпню мою невкусной? Ведь это варила я сама, и за исключением твоего отца Гассана Бедр-Эд-Дина никто не умеет варить его так, как я.

— Клянусь Аллахом, госпожа моя, — возразил Аджиб, — это варенье вовсе не хорошо сварено: мы только что видели в городе пирожника, у которого сварено такое варенье, что от одного запаха возбуждается желание поесть его; твое же варенье в сравнении с тем ничего не стоит.

Бабушка его, услыхав это, пришла в страшную ярость и, повернувшись к евнуху, сказала ему:

— Горе тебе! Ты совратил моего ребенка! Ты водил его в лавку пирожника!

Евнух испугался и стал отрицать, говоря:

— Мы не входили в лавку, а только проходили мимо.

— Клянусь Аллахом, — сказал Аджиб, — мы вошли и поели, и то, что мы ели, было гораздо вкуснее твоего варенья.

Услыхав это, бабушка встала и пошла высказать брату своего мужа жалобу на евнуха. Раб был призван к визирю, который сказал ему:

— Зачем ты водил ребенка нашего в лавку пирожника?

Испуганный евнух снова сказал:

— Мы не входили.

— Нет, входили, — сказал Аджиб, — и ели яблочное варенье до тех пор, пока не насытились, и пирожник дал нам пить шербета со льдом и с сахаром.

Визирь еще более рассердился на евнуха и снова спросил его, но тот опять стал отрицать.

— Если ты говоришь правду, — сказал тогда визирь, — то садись передо мною и ешь.

Евнух подошел и хотел приняться есть, но не мог и, положив взятый им кусок, сказал:

— О господин мой, я сыт еще со вчерашнего дня.

Визирь понял, что евнух был в пирожной лавке, и тотчас стал наносить ему удары. Раб кричал и просил пощадить его, но все-таки говорил, что у пирожника не был и что сыт со вчерашнего дня. Визирь, прекратив наказание, сказал ему:

— Ну, говори правду!

— Ну, так вот что, — сказал, наконец, евнух: — мы действительно ходили в пирожную лавку. В то время пирожник только что сварил яблочное варенье и угостил нас им, и клянусь Аллахом, я никогда в жизни не едал ничего подобного, или, лучше сказать, я никогда не видал более противного варенья, как то, что теперь нам подали.

Мать Бедр-Эд-Дина страшно рассердилась и сказала:

— Сходи к пирожнику, принеси нам от него соусники варенья и подай его твоему хозяину, для того чтобы он решил, которое из двух вкуснее.

— Хорошо, — отвечал евнух, и, взяв от него соусники и полчервонца, он направился к пирожнику и сказал ему: — В палатке моего господина вышел спор из-за твоего варенья и того, что сварили дома; и потому дай нам на эти полчервонца твоего самого лучшего варенья, тем более что меня уже из-за тебя побили.

— Клянусь Аллахом, — смеясь, отвечал Бедр-Эд-Дин, — никто лучше меня и моей матери не варит этого варенья, а она далеко отсюда.

Он наложил полный соусник и подправил варенье мускусом и розовой водой. Евнух поспешно понес его домой, и мать Гассана, взяв его и попробовав, тотчас же угадала, кто варил это чудное варенье, и, громко крикнув, упала в обморок. Это происшествие поразило визиря. Бесчувственную мать Гассана опрыснули розовой водой, и она, придя в себя, сказала:

— Если сын мой находится еще на этом свете, то только он мог сварить подобное варенье. Это сын мой Гассан Бедр-Эд-Дин, я не сомневаюсь. Так варить никто не умеет, кроме его и меня, а его выучила этому я!

Визирь, услыхав эти слова, страшно обрадовался.

— О, как жажду я найти сына моего брата! — вскричал он. — Неужели судьба, наконец, соединит нас? В этом случае я уповаю только на одного Бога, да прославится имя Его!

Он тотчас же встал и, позвав свою мужскую прислугу, сказал:

— Двадцать человек из вас должны тотчас же отправиться в лавку пирожника и разрушить ее, а самому пирожнику связать назад руки его чалмой и силой привести его сюда, но не причиняя ему ни малейшего вреда.

— Хорошо, — отвечали они.

Визирь тотчас же поехал во дворец наместника Дамаска и, представившись ему, показал письмо султана. Начальник, поцеловав грамоты и приложив их ко лбу, спросил:

— Кто обидчик твой?

— Человек по ремеслу пирожник, — отвечал визирь.

Наместник тотчас же приказал своим приближенным отправиться к пирожнику, но они нашли лавку уже разрушенной, так как слуги уже исполнили приказание визиря и ждали возвращения своего господина из дворца.

«Что могли они найти в варенье? — думал между тем Бедр-Эд-Дин, — чтобы из-за этого подвергнуть меня такому наказанию?»

Визирь, вернувшись от наместника, от которого он получил позволение взять обидчика своего и увести его, велел позвать к себе пирожника. Вследствие этого его привели с завязанными назад руками, и Гассан, увидав своего дядю, горько заплакал и сказал:

— О господин мой! Какое сделал я преступление?

— Это ты сам варил яблочное варенье? — спросил его визирь.

— Сам, — отвечал он, — оно столь дурно, что вы хотите отрубить мне голову?

— Это еще самое слабое наказание, — отвечал визирь.

— Неужели я не узнаю, в каком преступлении меня обвиняют? — спросил Гассан.

— А вот сейчас узнаешь, — отвечал визирь и крикнул своей прислуге: — Подведите верблюдов.

Гассана тотчас же взяли, положили в сундуки и, замкнув его, отправились с ним в путь. Ехали, не останавливаясь до самой ночи. Сняв Бедр-Эд-Дина, прислуга покормила его, и все отдохнули, после чего его заперли опять в ящик и повезли до следующей станции. Тут его опять сняли, и визирь сказал ему:

— Это ты сам варил яблочное варенье?

— Сам, господин мой!

— Наденьте колодки на его ноги, — распорядился визирь. Ему надели на ноги колодки, снова уложили его в сундуки и направились в Каир. Прибыв в квартал, называвшийся Эр Рейданеехом, визирь приказал вынуть Бедр-Эд-Дина из сундука и, призвав плотника, сказал ему:

— Сколоти для этого человека позорный столб.

— Что хочешь ты делать со столбом? — спросили Бедр-Эд-Дин.

— Я хочу пригвоздить тебя к нему, — отвечал визирь, — и, приколотив гвоздями, провести тебя по всему городу.

— Да за что же хочешь ты поступить так со мной?

— За твое дурное приготовление яблочного варенья. Зачем не кладешь ты в него перца?

— И за то, что я не кладу перца, — вскричал Бедр-Эд-Дин, — ты хочешь казнить меня? Разве не довольно тебе того, что ты заключил меня в сундук и кормил кое-как?

— За то, что ты не положил перцу, — ответил визирь, — ты поплатишься не более и не менее, как своею жизнью.

Услыхав это, Бедр-Эд-Дин были страшно поражен. Проклиная судьбу свою, он погрузился в глубокое раздумье.

— О чем ты задумался? — спросил его визирь.

— Глупый человек, — отвечал он, — неужели, если бы ты был поумнее, ты поступил бы так со мною только из-за того, что я не положил перцу?

— Мы обязаны наказать тебя, — отвечал визирь, — для того чтобы ты не сделал этого во второй раз.

— Да ничтожной части того, что вы сделали, было бы совершенно достаточно.

— Смерть твоя неизбежна, — отвечал визирь.

Разговор этот происходил в то время, как столяр сколачивал крест, и Гассан смотрел на него.

Между тем наступила ночь, и визирь, положив Гассана снова в сундук, сказал:

— Завтра тебя пригвоздят к столбу.

Визирь ждал до тех пор, пока Гассан не заснул, тогда он велел везти его к себе домой и, прибыв туда, сказал своей дочери Сит-Эль-Газни:

— Слава Аллаху, возвратившему тебе сына твоего дяди! Иди и прикажи уставить дом совершенно так, как он был уставлен в день твоей свадьбы!

Она тотчас же приказала своим рабыням уставлять вещи. Рабыни зажгли свечи, а визирь принес бумагу, на которой было написано, на каком месте какая стояла вещь, и они поставили все так, как было написано, и убрали дом так, как он был убран в день свадьбы. Визирь приказал положить и чалму Бедр-Эд-Дина на то самое место, на которое он положил в день своего брака, как положили и штаны, и кошелек подле матраца, и дочери приказал одеться совершенно так же, как она была одета в день своей свадьбы, и прийти в спальню.

— Когда сын твоего дяди, — сказал он ей, — войдет в эту комнату, то скажи ему: «Однако же надолго уходил сегодня ночью от меня», и потребуй, чтобы он вернулся к тебе и пробыл бы с тобой до утра.

Устроив все как следует, визирь вынул Гассана Бедр-Эд-Дина из сундука, велел снять с него колодки и, сняв с него верхнюю одежду, оставил его в одной рубашке.

Все это сделалось в то время, как он спал и, следовательно, ничего не слыхал. Проснулся же он в ярко освещенной комнате.

— Вижу ли я это во сне или наяву? — проговорил он.

Он встал и, подойдя к двери, заглянул в нее и увидал, что это та самая комната, в которой ему показывали невесту. Он тотчас жe нашел спальню и увидал свою чалму, и постель, и штаны. Смущенный всем этим, он ходил то туда, то сюда и повторял:

— Сплю я или не сплю? — Он потер себе лоб и постоянно с удивлением повторял: — Клянусь Аллахом, это та самая комната, где была моя невеста, а между тем меня только что заперли в сундук.

В то время как он говорил сам с собой, Сит-Эль-Газн приподняла край полога и сказала:

— О господин мой! Что же ты не идешь ко мне? Как давно ты ушел от меня сегодня ночью.

Услыхав это, он взглянул на ее лицо и, засмеявшись, сказал:

— Поистине я в этой комнате точно во сне!

Он подошел к постели, не переставая думать о том, что с ним случилось, но, как ни размышлял он, ничего не мог понять. Наконец, взглянув на свою чалму, штаны и кошелек с тысячью червонцев, он вскричал:

— Аллах Всеведущий! Право, мне кажется, что все это я вижу во сне!

И он совершенно терялся от удивления. Но тут Сит-Эль-Газн сказала ему:

— Отчего ты так удивлен? В начале ночи ты был совсем не таким.

Он же засмеялся и спросил ее:

— Сколько лет был я в отсутствии?

— Спаси тебя Аллах! — вскричала она. — Ты только уходил в соседнюю комнату. Что с тобой?

Услыхав это, он улыбнулся и отвечал:

— Ты права, но когда я ушел от тебя, на меня напал сон, и я видел во сне, что я в Дамаске и прожил там 12 лет, и будто ко мне пришел мальчик знатных родителей с евнухом, — и тут он рассказал все, что с ним случилось вследствие этого посещенья, затем, подняв руку ко лбу, он ощупал шрам. — Клянусь Аллахом, — вскричал он, — о госпожа моя, ведь это правда, так как он пустил в меня камень и пробил мне лоб; но, право, кажется, все это случилось наяву. Может быть, впрочем, я видел этот сон, когда мы с тобою спали. Во сне мне казалось, будто я очутился в Дамаске без тарбуша, и чалмы, и штанов, и сделался там пирожником. — Он снова задумался и совершенно смутился. — Клянусь Аллахом, — продолжал он, — мне кажется, что я варил яблочное варенье, но не положил в него перцу. Действительно, должно быть, я заснул и все это видел во сне.

— Аллахом прошу тебя, — сказала Сит-Эль-Газн, — скажи мне, что ты видел еще?

И он рассказал ей всю историю и прибавил:

— Не проснись я, меня пригвоздили бы к столбу.

— За что же? — спросила она.

— Только за то, что я не положил в яблочное варенье перцу, — отвечал он. — И мне кажется, лавку мою разрушили, всю посуду мою перебили, меня посадили в сундук и призвали плотника, чтобы пригвоздить меня к столбу. Слава Богу, что все это случилось со мною только во сне, а не наяву!

Сит-Эль-Газн засмеялась и прижала его к груди своей, а он поцеловал ее. Потом, подумав немного, он снова сказал:

— Клянусь Аллахом, мне кажется, что все это случилось наяву; но я только не мог понять, что со мною делается.

Он старался заснуть, повторяя снова: «Все это было во сне», а другой раз говоря: «Нет, все это я пережил в самом деле».

Так время прошло до утра, когда дядя его, визирь Шемс-Эд-Дин, пришел и поклонился ему, а Бедр-Эд-Дин, увидав его, вскричал:

— Ради Аллаха, умоляю тебя, скажи мне, не ты ли отдал приказ связать мне назад руки и разрушить мою лавку только потому, что в моем яблочном варенье не было перцу?

— Знай, о сын мой, — отвечал визирь, — что теперь истина открылась, и все, что было необъяснимо, объяснилось. Ты — сын моего брата, и я хотел только удостовериться, ты ли был у моей дочери в ночь свадьбы. Увидав же, что тебе известно расположение нашего дома, что ты узнал и свою чалму, и свои штаны, и кошелек, — я в этом убедился. Ты тоже знаешь обе бумаги: одну, написанную тобою, а другую — твоим отцом, моим братом. Ведь я прежде никогда тебя не видал и потому не знал тебя. Что же касается до твоей матери, то я привез ее с собою из Эль-Башраха.

Сказав это, он бросился к нему и заплакал, а Бедр-Эд-Дин, изумленный словами своего дяди, поцеловал его и от радости заплакал.

— О сын мой, — сказал ему тогда визирь. — Причиной всему было то, что произошло между мной и твоим отцом.

И он рассказал ему все подробности их ссоры, и почему отец его уехал в Эль-Башрах. После этого он послал за Аджибом, и когда отец мальчика увидал его, то закричал:

— Так ведь это он-то и бросил в меня камнем!

— Это твой сын, — сказал ему визирь.

Бедр-Эд-Дин бросился к мальчику и прочел следующие стихи:

Я долго плакал от разлуки нашей,

Из глаз моих текли ручьями слезы.

Я дал обет, что если Промысл Бога

Дарует нам свидания блаженство,

Ни словом я не помяну разлуки.

Теперь так сильно мной владеет радость,

Что от ее избытка плачу я.

Мои к рыданьям так привыкли очи,

Что плачу я от счастья, как от горя.

Лишь только он кончил говорить, как мать бросилась в нему и прочла следующий куплет:

Рок, кажется, связал себя обетом

Обречь меня на вечные мученья,

Но эта клятва оказалась ложью.

Вернулось счастье, и ко мне принес

Возлюбленный мой радость утешенья.

Спеши скорее к вестнику ты пира.

После этого она рассказала ему все, что с ней случилось, и он тоже рассказал, как он страдал, и он поблагодарил Аллаха за свое соединение. Визирь отправился к султану и уведомил его обо всех этих событиях. Султан был так удивлен, что приказал записать всю эту историю, для того чтобы она сохранилась для потомства. Визирь поселился с сыном своего брата, со своею дочерью и ее сыном и с вдовою брата. Они проводили жизнь свою счастливо и спокойно, пока не наступил конец их радостям и не наступила разлука.

— Таковы, царь правоверных, — сказал Джафар, — события, случившиеся с визирем Шемс-Эд-Дином и с братом его Нур-Эд-Дином.

— Клянусь Аллахом, — вскричал халиф Гарун-Эр-Рашид, — это удивительная история!

Он отдал одну из своих собственных наложниц молодому человеку, убившему жену свою, назначил ему жалованье, и молодой человек сделался его постоянным застольным товарищем.

Примечания

90

Это относится к недостаточной одежде бедняков, так как в Багдаде только едва прикрытый человек может нуждаться в согревании огнем.

91

В Аравии и в других восточных странах существует обычай, что если лицо, обвиняемое в каком-нибудь преступлении, отрицает свою вину перед судьей, то его бьют палками, чтобы добиться сознания, даже свидетелей тоже иногда бьют. Наказание это производится посредством плети из кожи гиппопотама, или палки, и обыкновенно бьют по пятам. Для этого ноги привязываются к двум концам палки довольно далеко одна от другой. По обе стороны становятся два человека и бьют поочередно, иногда до тех пор, пока наказуемый не лишится чувств.

92

Город Каир появился только после смерти Гарун-Эр-Рашида.

93

В этом рассказе мы усматриваем снова анахронизм. Титул султана появился впервые только через двести лет после смерти Гарун-Эр-Рашида, и первым султаном был Селадин.

94

Хотя мужчины в Аравии не переменяют одежды после смерти близкого человека, но они соблюдают некоторые обычаи. Во время, так сказать, траур они принимают посещения приличия. В вечер, после похорон, несколько человек читают Коран. Самый замечательный обычай заключается в том, что надо, по три раза, тысячу раз повторить «нет Бога, кроме Аллаха», и для того, чтобы не сбиться, у одного из читальщиков нанизаны на нитку бусы, которыми он и считает. Кроме того, нанимается человек, чтобы прочесть весь Коран в вечер первого четверга после похорон.

95

Ковер для молитв редко употребляется для покрышки седла, разве только если всадник принадлежит к ученому сословию. Здесь этим, вероятно, хотели показать, что Нур-Эд-Дин — человек ученый, как бывали обыкновенно визири египетских султанов.

96

Араб высокого звания никогда не выходит из дому пешком, хотя бы это было совсем близко.

97

Как молодые, так и старые арабы носят одежду совершенно одинаковую.

98

Мусульмане, по указанию своего пророка, обязаны обращать большое внимание на воспитание своих детей. Лишь только родился ребенок, его завертывают в чистое белье, белое, или какого-нибудь другого цвета, но никак не желтого, после этого на ухо младенцу говорятся по несколько раз некоторые изречения Корана. Но шептать это может только мужчина, а никак не женщина.

99

Водяные колеса делаются для орошения полей и садов, и их приводят в движение парой коров или волов. К этим колесам привязаны на веревках глиняные ведра, которые зачерпывают воду, и они, поднимаясь, выливают ее в водоприемники, из которых вода разливается в канавки, проведенные в поля, разделенные на квадраты.

100

Документы часто завертывают в клеенку, чтобы предохранить их от сырости, тем более, что арабы пишут чернилами, сделанными из сажи, гумми-арабика и воды.

101

Как восточные цари, так и губернаторы не пропускают случая, чтобы не завладеть, под каким-нибудь предлогом, чужим имуществом.

102

Красильщицы употребляют навзонию, из которой добывается ярко-оранжевая краска; этой краской они красят ногти или кончики пальцев, или кисти рук, или пятки и т. д. В таких случаях, какой описан в настоящей сказке, некоторых женщин красильщицы расписывают самым причудливым образом.

103

Главное занятие подобной женщины состоит в ее обязанности чесать и убирать голову. Эти же женщины-чесальщицы сопровождают свою госпожу в баню.

104

Мастабахом называется каменная скамья, в два-три фута вышиной, поставленная перед лавкой или перед частным домом.

105

Тарбушем называется шерстяной красный колпачок, с синей кистью наверху, который называют и ермолкой и феской. Сверху тарбуша надевают чалму.

106

Фараджеехом называется широкая одежда, халат, который делается из сукна с длинными рукавами. Такие халаты носят обыкновенно ученые.

107

Певицы и в настоящее время точно так же собирают деньги.

108

Арабы называют гуриями райских дев.

109

В уборной производится омовение, и потому в этой комнате всегда стоит кувшин с водой и чашка.

110

Шайтанов зачастую зовут «несчастными».

111

В домах богатых арабов обыкновенно имеется стул, на который на ночь кладется чалма и покрывается толстой шелковой салфеткой, затканной золотом.

112

Глаза подкрашивают из убеждения, что это укрепляет зрение ребенка.