Неточные совпадения
— Он был в городе, когда
губернатора убили…
Она, играя бровями, с улыбочкой в глазах, рассказала, что царь капризничает: принимая председателя Думы — вел себя неприлично, узнав, что матросы
убили какого-то адмирала, — топал ногами и кричал, что либералы не смеют требовать амнистии для политических, если они не могут прекратить убийства; что келецкий
губернатор застрелил свою любовницу и это сошло ему с рук безнаказанно.
— Ужасен! — продолжал князь. — Он начинает эту бедную женщину всюду преследовать, так что муж не велел, наконец, пускать его к себе в дом; он затевает еще больший скандал: вызывает его на дуэль; тот, разумеется, отказывается; он ходит по городу с кинжалом и хочет его
убить, так что муж этот принужден был жаловаться
губернатору — и нашего несчастного любовника, без копейки денег, в одном пальто, в тридцать градусов мороза, высылают с жандармом из города…
Вскоре после того к генерал-губернатору явился Тулузов и, вероятно, предуведомленный частным приставом, начал было говорить об этом столь близком ему деле, но властитель отклонил даже разговор об этом и выразился таким образом: «Les chevaliers aux temps les plus barbares faisaient mourir leurs femmes, pousses par la jalousie, mais ne les deshonoraient jamais en public!» [«Рыцари в самые варварские времена, побуждаемые ревностью,
убивали своих жен, но никогда не затрагивали их чести публично!» (франц.).]
Так, например, в настоящем случае люди едут на убийство и истязание голодных людей и признают, что в споре крестьян с помещиком — крестьяне правы (это говорили мне все начальствующие), знают, что крестьяне несчастны, бедны, голодны; помещик богат и не внушает сочувствия, и все эти люди все-таки едут
убивать крестьян для того, чтобы приобрести этим помещику 3000 рублей, только потому, что эти люди воображают себя в эту минуту не людьми, а — кто
губернатором, кто чиновником, кто жандармским генералом, кто офицером, кто солдатом, и считают для себя обязательными не вечные требования совести человека, а случайные, временные требования своих офицерских, солдатских положений.
Как могут они не возмутиться против него, не стать поперек дороги и не закричать: «Нет, этого,
убивать и сечь голодных людей за то, что они не отдают мошеннически отнимаемое у них последнее достояние, — этого мы не позволим!» Но не только никто этого не делает, но, напротив, большинство людей, даже те люди, которые были заводчиками дела, как управляющий, помещик, судья и те, которые были участниками и распорядителями его, как
губернатор, министр, государь, совершенно спокойны и даже не чувствуют укоров совести.
Такое постоянное неестественное и странное состояние людей в государственной жизни выражается словами обыкновенно так: «Как человек, я жалею его, но как сторож, судья, генерал,
губернатор, царь, солдат я должен
убить или истязать его», точно как будто может быть какое-нибудь данное или признанное людьми положение, которое могло бы упразднить обязанности, налагаемые на каждого из нас положением человека.
—
Убьют, а потом сами пожалеют, — задумчиво сказал
губернатор, представляя себе лицо сына Алексея Петровича.
«
Убьют!» — подумал
губернатор, складывая письмо. Вспомнился на миг рабочий Егор с его сизыми завитками и утонул в чем-то бесформенном и огромном, как ночь. Мыслей не было, ни возражений, ни согласия. Он стоял у холодной печки — горела лампа на столе за зеленым матерчатым зонтиком — где-то далеко играла дочь Зизи на рояле — лаял губернаторшин мопс, которого, очевидно, дразнили — лампа горела. Лампа горела.
«Это не будет трусость, нет, — думал
губернатор. — Я не сам придумал эту поездку, и, может, ей действительно необходимо полечиться: желта она, как лимон. У них еще достаточно времени, чтобы меня
убить, а если они ничего не сделают, то, значит, прав буду я, а не они. И тогда я выйду в отставку, и уеду совсем, и устрою хорошую оранжерею».
«
Убьют меня, наверное, из револьвера, теперь есть хорошие револьверы, — думал он. — А бомб в нашем городишке и делать не умеют, да и вообще бомбы для государственных деятелей, которые прячутся. Вот Алешу, когда он будет
губернатором,
убьют бомбой, — придумал Петр Ильич, и левый ус его приподнялся легкой насмешливой улыбкой, хотя глаза оставались по-прежнему хмуры и серьезны. — А прятаться не стану, нет, довольно уже того, что я сделал».
— Я знаю, я чувствую это: меня
убьют. Я не боюсь смерти, —
губернатор закинул седую голову и строго взглянул на сына, — но знаю: меня
убьют. Я все не понимал, я все думал: но в чем же дело? — Он растопырил большие толстые пальцы и быстро сжал их в кулак. — Но теперь понимаю: меня
убьют. Ты не смейся, ты еще молод, но сегодня я почувствовал смерть вот тут, в голове. В голове.
Те люди, которые вас окружают, черствые эгоисты и думают только о себе, и когда вас
убьют, то они будут, мне кажется, даже рады, потому что сами думают о месте
губернатора.
Она ужасалась теперь мысли, что она могла думать
убить его вместе с собой, и теперь все свои мысли направила на то, как уйти из дома, куда и где сделаться матерью, несчастной, жалкой матерью, но все-таки матерью. И она все это придумала и устроила, и ушла и поселилась в далеком губернском городе, где никто бы не мог найти ее и где она думала быть вдали от своих, и где, на ее беду, был назначен
губернатором брат ее отца, чего она никак не ожидала.