Неточные совпадения
— А вы
убили медведя, мне говорили? — сказала Кити, тщетно стараясь поймать вилкой непокорный, отскальзывающий гриб и встряхивая кружевами, сквозь которые
белела ее рука. — Разве у вас есть медведи? — прибавила она в полоборота, повернув; к нему свою прелестную головку и улыбаясь.
— Фу, какие вы страшные вещи говорите! — сказал, смеясь, Заметов. — Только все это один разговор, а на деле, наверно, споткнулись бы. Тут, я вам скажу, по-моему, не только нам с вами, даже натертому, отчаянному человеку за себя поручиться нельзя. Да чего ходить — вот пример: в нашей-то части старуху-то
убили. Ведь уж, кажется, отчаянная башка, среди
бела дня на все риски рискнул, одним чудом спасся, — а руки-то все-таки дрогнули: обокрасть не сумел, не выдержал; по делу видно…
Он
убил того русского попа, сударь, вырвал его рыжую бороду и продал парикмахеру на Кузнецком мосту, совсем рядом с магазином господина Андрие, — вы, конечно, знаете: парижские новинки, модные изделия,
белье, сорочки…
В числе деливших Нехлюдов заметил знакомого каторжного Федорова, всегда державшего при себе жалкого, с поднятыми бровями,
белого, будто распухшего молодого малого и еще отвратительного, рябого, безносого бродягу, известного тем, что он во время побега в тайге будто бы
убил товарища и питался его мясом.
— Я должна сообщить еще одно показание, немедленно… немедленно!.. Вот бумага, письмо… возьмите, прочтите скорее, скорее! Это письмо этого изверга, вот этого, этого! — она указывала на Митю. — Это он
убил отца, вы увидите сейчас, он мне пишет, как он
убьет отца! А тот больной, больной, тот в
белой горячке! Я уже три дня вижу, что он в горячке!
Недавно в Петербурге один молодой человек, почти мальчик, восемнадцати лет, мелкий разносчик с лотка, вошел среди
бела дня с топором в меняльную лавку и с необычайною, типическою дерзостью
убил хозяина лавки и унес с собою тысячу пятьсот рублей денег.
— Вы идете прямо под
белый ремень или в казематы, по дороге вы
убьете отца, он дня не переживет, увидев вас в серой шинели.
Я застрелил однажды пигалицу, кажется в августе, с
белыми как снег крыльями. Она находилась в большой стае, и мне стоило немало хлопот, чтоб
убить именно ее, — она была очень красива.
Самого позднего бекаса, и не худого, я
убил 18 октября, в степи, около небольшой осенней лужи, когда уже лежал мелкий снежок, а самого раннего — 23 марта, когда еще в неприкосновенной целости лежала
белая, блестящая громада снегов и таяло только в деревнях по улицам.
Об истребительной охоте егерей-промышленников, петербургских и московских, которая мне, как и всякому истинному охотнику, противна, я распространяться не стану. Скажу только, что всякую дичь и даже зайцев они умеют подманивать весьма искусно. Всего более истребляют они выводки тетеревов, рябчиков и
белых куропаток; сначала
убивают старку, подманя ее голосом детеныша, а потом перебьют всех молодых, подманив их голосом матери.
Он напугал меня не на шутку: ходя по лесу в серый туманный день, я
убил уже много зайцев и развесил их по сучьям, чтобы собрать после, вместе с другим охотником; от наступающих сумерек становилось темно; вдруг вижу я огромное подобие
белого зайца, сидящего на корточках, в воздухе, как мне показалось, на аршин от земли.
Зыков весь
побелел, затрясся и чуть не
убил жену — да и
убил бы, если бы не помешали.
Вылез Михайло Трофимыч весь в
белом из-под кровати, да и говорит ему басом:"Сказывай, говорит, как ты
убил Акулину?"
— Слава богу, хорошо теперь стало, — отвечал содержатель, потирая руки, — одних декораций, ваше превосходительство, сделано мною пять новых; стены тоже
побелил, механику наверху поправил; а то было, того и гляди что
убьет кого-нибудь из артистов. Не могу, как другие антрепренеры, кое-как заниматься театром. Приехал сюда — так не то что на сцене, в зале было хуже, чем в мусорной яме. В одну неделю просадил тысячи две серебром. Не знаю, поддержит ли публика, а теперь тяжело: дай бог концы с концами свести.
Впереди что-то страшно загомонило, что-то затрещало. Я увидал только крыши будок, и вдруг одна куда-то исчезла, с другой запрыгали
белые доски навеса. Страшный рев вдали: «Дают!.. давай!.. дают!..» — и опять повторяется: «Ой,
убили, ой, смерть пришла!..»
— Несдобровать мне, — сказал он, показывая на убитого коршуна. — Это меня срезал
белый кречет. Вишь, и нет уж его.
Убил, да и пропал!
Из села было Измайлова,
Из любимого садочка сударева,
Там ясен сокол из садичка вылетывал,
За ним скоро выезживал млад охотничек,
Манил он ясного сокола на праву руку.
Ответ держит ясен сокол:
«Не умел ты меня держать в золотой клетке
И на правой руке не умел держать,
Теперь я полечу на сине море;
Убью я себе
белого лебедя,
Наклююся я мяса сладкого, «лебединого».
Его встретила Капитолина Марковна. С первого взгляда на нее он уже знал, что ей все было известно: глаза бедной девицы опухли от слез, и окаймленное взбитыми
белыми локонами покрасневшее лицо выражало испуг и тоску негодования, горя и безграничного изумления. Она устремилась было к Литвинову, но тут же остановилась и, закусив трепетавшие губы, глядела на него так, как будто и умолить его хотела, и
убить, и увериться, что все это сон, безумие, невозможное дело, не правда ли?
— Среди
белого дня, на главной улице города
убить человека — для этого надо иметь храбрость…
— Роман-с!.. Роман! — сказал он. — И как это правдоподобно:
убить или отравить, что ли там, человека средь
белого дня… в трактире… при стечении публики.
Один мой знакомый, много покатавшийся на своем веку по России, сделал замечание, что если в станционной комнате на стенах висят картинки, изображающие сцены из «Кавказского пленника» или русских генералов, то лошадей скоро достать можно; но если на картинках представлена жизнь известного игрока Жоржа де Жермани, то путешественнику нечего надеяться на быстрый отъезд: успеет он налюбоваться на закрученный кок,
белый раскидной жилет и чрезвычайно узкие и короткие панталоны игрока в молодости, на его исступленную физиономию, когда он, будучи уже старцем,
убивает, высоко взмахнув стулом, в хижине с крутою крышей, своего сына.
Князь взял себе лучшего и пустил его по полю. Горячий конь был! Гости хвалят его стати и быстроту, князь снова скачет, но вдруг в поле выносится крестьянин на
белой лошади и обгоняет коня князя, — обгоняет и… гордо смеётся. Стыдно князю перед гостями!.. Сдвинул он сурово брови, подозвал жестом крестьянина, и когда тот подъехал к нему, то ударом шашки князь срубил ему голову и выстрелом из револьвера в ухо
убил коня, а потом объявил о своём поступке властям. И его осудили в каторгу…
Игра г. Ратча также не могла доставить мне удовольствие; к тому ж его внезапно побагровевшее лицо со злобно вращавшимися
белыми глазами приняло зловещее выражение: точно он собирался
убить кого-то своим фаготом и заранее ругался и грозил, выпуская одну за другою удавленно-хриплые, грубые ноты.
Одна Аннушка говорила, что она возьмет пирожную скалку и скалкой его
убьет, а Шибаёнок смеялась, что она его загрызть может, и при этом показывала свои белые-пребелые зубы и перекусывала ими кусочек проволоки.
Русаков (вбегая). Где? Что? Господи! (Всплеснув руками.)
Побелела как снег, хоть в гроб клади!.. Дунюшка! (Берет за руку.) Дунюшка! (Смотрит на нее.) Вот и мать такая же лежала в гробу — вот две капли воды. (Утирает слезы.) Господи! не попусти! Дуня! (С ужасом.) Очнется ли она, очнется ль?.. Нет! Ужли ж я ее
убил?.. (Стоит подле в оцепенении.)
В это время среди
белого дня, на шоссе, на виду у косцов и жниц, работавших в поле, на почтовую тройку, в которой сидел Войнаральский и два жандарма, напали двое верховых, которые выстрелом из револьвера
убили одного из провожатых и долго гнались за убегавшей по шоссе тройкой.
Пушкин был такой же негр, как тот негр в Александровском пассаже, рядом с
белым стоячим медведем, над вечно-сухим фонтаном, куда мы с матерью ходили посмотреть: не забил ли? Фонтаны никогда не бьют (да как это они бы делали?), русский поэт — негр, поэт — негр, и поэта —
убили.
Даша.
Убей ты меня лучше! Не хочу я жить без твоей ласки! Сам ведь ты меня приучил. Зачем же ты меня прежде любил да нежил, я бы уж не привыкала. Помнишь, мой сердечный, дома-то ты, бывало, на меня не наглядишься, а выйдем мы с тобою в праздник на улицу — и сидим целый день обнявшись, за
белую руку ты меня держишь, в глаза мне смотришь. Народ-то идет — на нас радуется. Скоро-то, скоро все это миновалося! (Плачет.)
На ее фоне
белели наш дом и церковь, серебрились высокие тополи. Пахло дождем и скошенным сеном. Мой спутник был в ударе. Он смеялся и говорил всякий вздор. Он говорил, что было бы недурно, если бы на пути нам вдруг встретился какой-нибудь средневековый замок с зубчатыми башнями, с мохом, с совами, чтобы мы спрятались туда от дождя и чтобы нас в конце концов
убил гром…
—
Убить… Нет,
убить тебя мало, понатешуся сколько душеньке моей угодно над телом твоим
белым, умел целовать-миловать его, сумею и терзать, не торопясь, всласть…
Вооруженные длинными ножами и секирами, они рыскали по городу, искали намеченных жертв,
убивали их среди
бела дня и народа по десяти и даже по двадцати человек в день.
Он поглядел на полосу берез с их неподвижною желтизной, зеленью и
белою корой, блестящих на солнце. «Умереть, чтобы меня
убили завтра, чтобы меня не было… чтобы всё это было, а меня бы не было». Он живо представил себе отсутствие себя в этой жизни. И эти березы с их светом и тенью, и эти курчавые облака, и этот дым костров, всё вокруг преобразилось для него и показалось чем-то страшным и угрожающим. Мороз пробежал по его спине. Быстро встав, он вышел из сарая и стал ходить.
На узкой плотине Аугеста, на которой столько лет мирно сиживал в колпаке старичок-мельник с удочками, в то время как внук его, засучив рукава рубашки, перебирал в лейке серебряную трепещущую рыбу; на этой плотине, по которой столько лет мирно проезжали на своих парных возах, нагруженных пшеницей, в мохнатых шапках и синих куртках моравы и уезжали по той же плотине, запыленные мукой, с
белыми возами — на этой узкой плотине теперь между фурами и пушками, под лошадьми и между колес толпились обезображенные страхом смерти люди, давя друг друга, умирая, шагая через умирающих и
убивая друг друга для того только, чтобы, пройдя несколько шагов, быть точно так же убитыми.