Неточные совпадения
Люди холопского звания —
Сущие псы иногда:
Чем
тяжелей наказания,
Тем им милей господа.
Уж налились колосики.
Стоят столбы точеные,
Головки золоченые,
Задумчиво и ласково
Шумят. Пора чудесная!
Нет веселей, наряднее,
Богаче нет поры!
«Ой, поле многохлебное!
Теперь и не подумаешь,
Как много
люди Божии
Побились над тобой,
Покамест ты оделося
Тяжелым, ровным колосом
И стало перед пахарем,
Как войско пред царем!
Не столько росы теплые,
Как пот с лица крестьянского
Увлажили тебя...
Но, несмотря на то, что его любовь была известна всему городу — все более или менее верно догадывались об его отношениях к Карениной, — большинство молодых
людей завидовали ему именно в том, что было самое
тяжелое в его любви, — в высоком положении Каренина и потому в выставленности этой связи для света.
Жеребец, с усилием тыкаясь ногами, укоротил быстрый ход своего большого тела, и кавалергардский офицер, как
человек, проснувшийся от
тяжелого сна, оглянулся кругом и с трудом улыбнулся. Толпа своих и чужих окружила его.
— Нет, отчего? Я скажу, — просто сказала Варенька и, не дожидаясь ответа, продолжала: — да, это воспоминание, и было
тяжелое когда-то. Я любила одного
человека, и эту вещь я пела ему.
— Входить во все подробности твоих чувств я не имею права и вообще считаю это бесполезным и даже вредным, — начал Алексей Александрович. — Копаясь в своей душе, мы часто выкапываем такое, что там лежало бы незаметно. Твои чувства — это дело твоей совести; но я обязан пред тобою, пред собой и пред Богом указать тебе твои обязанности. Жизнь наша связана, и связана не
людьми, а Богом. Разорвать эту связь может только преступление, и преступление этого рода влечет за собой
тяжелую кару.
Вернувшись домой к Петру Облонскому, у которого он остановился в Петербурге, Степан Аркадьич нашел записку от Бетси. Она писала ему, что очень желает докончить начатый разговор и просит его приехать завтра. Едва он успел прочесть эту записку и поморщиться над ней, как внизу послышались грузные шаги
людей, несущих что-то
тяжелое.
Лестные речи этого умного
человека, наивная, детская симпатия, которую выражала к ней Лиза Меркалова, и вся эта привычная светская обстановка, — всё это было так легко, а ожидало ее такое трудное, что она с минуту была в нерешимости, не остаться ли, не отдалить ли еще
тяжелую минуту объяснения.
На первого ребенка, хотя и от нелюбимого
человека, были положены все силы любви, не получавшие удовлетворения; девочка была рождена в самых
тяжелых условиях, и на нее не было положено и сотой доли тех забот, которые были положены на первого.
В Коби мы расстались с Максимом Максимычем; я поехал на почтовых, а он, по причине
тяжелой поклажи, не мог за мной следовать. Мы не надеялись никогда более встретиться, однако встретились, и, если хотите, я расскажу: это целая история… Сознайтесь, однако ж, что Максим Максимыч
человек, достойный уважения?.. Если вы сознаетесь в этом, то я вполне буду вознагражден за свой, может быть, слишком длинный рассказ.
Словом, все было хорошо, как не выдумать ни природе, ни искусству, но как бывает только тогда, когда они соединятся вместе, когда по нагроможденному, часто без толку, труду
человека пройдет окончательным резцом своим природа, облегчит
тяжелые массы, уничтожит грубоощутительную правильность и нищенские прорехи, сквозь которые проглядывает нескрытый, нагой план, и даст чудную теплоту всему, что создалось в хладе размеренной чистоты и опрятности.
И трудолюбивая жизнь, удаленная от шума городов и тех обольщений, которые от праздности выдумал, позабывши труд,
человек, так сильно стала перед ним рисоваться, что он уже почти позабыл всю неприятность своего положения и, может быть, готов был даже возблагодарить провиденье за этот
тяжелый <урок>, если только выпустят его и отдадут хотя часть.
Вы посмеетесь даже от души над Чичиковым, может быть, даже похвалите автора, скажете: «Однако ж кое-что он ловко подметил, должен быть веселого нрава
человек!» И после таких слов с удвоившеюся гордостию обратитесь к себе, самодовольная улыбка покажется на лице вашем, и вы прибавите: «А ведь должно согласиться, престранные и пресмешные бывают
люди в некоторых провинциях, да и подлецы притом немалые!» А кто из вас, полный христианского смиренья, не гласно, а в тишине, один, в минуты уединенных бесед с самим собой, углубит во внутрь собственной души сей
тяжелый запрос: «А нет ли и во мне какой-нибудь части Чичикова?» Да, как бы не так!
Это был один из тех характеров, которые могли возникнуть только в
тяжелый XV век на полукочующем углу Европы, когда вся южная первобытная Россия, оставленная своими князьями, была опустошена, выжжена дотла неукротимыми набегами монгольских хищников; когда, лишившись дома и кровли, стал здесь отважен
человек; когда на пожарищах, в виду грозных соседей и вечной опасности, селился он и привыкал глядеть им прямо в очи, разучившись знать, существует ли какая боязнь на свете; когда бранным пламенем объялся древле мирный славянский дух и завелось козачество — широкая, разгульная замашка русской природы, — и когда все поречья, перевозы, прибрежные пологие и удобные места усеялись козаками, которым и счету никто не ведал, и смелые товарищи их были вправе отвечать султану, пожелавшему знать о числе их: «Кто их знает! у нас их раскидано по всему степу: что байрак, то козак» (что маленький пригорок, там уж и козак).
Все его знавшие находили его
человеком тяжелым, но говорили, что свое дело знает.
Ее случайно увидел некто Одинцов, очень богатый
человек лет сорока шести, чудак, ипохондрик, [Ипохондрия — психическое заболевание, выражающееся в мнительности и стремлении преувеличить свои болезненные ощущения; мрачность.] пухлый,
тяжелый и кислый, впрочем не глупый и не злой; влюбился в нее и предложил ей руку.
Николай Петрович в то время только что переселился в новую свою усадьбу и, не желая держать при себе крепостных
людей, искал наемных; хозяйка, с своей стороны, жаловалась на малое число проезжающих в городе, на
тяжелые времена; он предложил ей поступить к нему в дом в качестве экономки; она согласилась.
— А вам случалось видеть, что
люди в моем положении не отправляются в Елисейские? — спросил Базаров и, внезапно схватив за ножку
тяжелый стол, стоявший возле дивана, потряс его и сдвинул с места.
Покойного Одинцова она едва выносила (она вышла за него по расчету, хотя она, вероятно, не согласилась бы сделаться его женой, если б она не считала его за доброго
человека) и получила тайное отвращение ко всем мужчинам, которых представляла себе не иначе как неопрятными,
тяжелыми и вялыми, бессильно докучливыми существами.
— Да, — ответил Клим, вдруг ощутив голод и слабость. В темноватой столовой, с одним окном, смотревшим в кирпичную стену, на большом столе буйно кипел самовар, стояли тарелки с хлебом, колбасой, сыром, у стены мрачно возвышался
тяжелый буфет, напоминавший чем-то гранитный памятник над могилою богатого купца. Самгин ел и думал, что, хотя квартира эта в пятом этаже, а вызывает впечатление подвала. Угрюмые
люди в ней, конечно, из числа тех, с которыми история не считается, отбросила их в сторону.
Самгин слушал ее
тяжелые слова, и в нем росло, вскипало, грея его, чувство уважения, благодарности к этому
человеку; наслаждаясь этим чувством, он даже не находил слов выразить его.
«Зачем она показала мне это? Неужели думает, что я тоже способен кружиться, прыгать?» Он понимал, что думает так же механически, как ощупывает себя
человек, проснувшись после
тяжелого сновидения.
Улицу перегораживала черная куча
людей; за углом в переулке тоже работали, катили по мостовой что-то
тяжелое. Окна всех домов закрыты ставнями и окна дома Варвары — тоже, но оба полотнища ворот — настежь. Всхрапывала пила, мягкие тяжести шлепались на землю. Голоса
людей звучали не очень громко, но весело, — веселость эта казалась неуместной и фальшивой. Неугомонно и самодовольно звенел тенористый голосок...
Воинов снова заставил слушать его, манера говорить у этого
человека возбуждала надежду, что он, может быть, все-таки скажет нечто неслыханное, но покамест он угрюмо повторял уже сказанное. Пыльников, согласно кивая головой, вкрадчиво вмешивал в его
тяжелые слова коротенькие реплики с ясным намерением пригладить угловатую речь, смягчить ее.
Лицо Владимира Лютова побурело, глаза, пытаясь остановиться, дрожали, он слепо тыкал вилкой в тарелку, ловя скользкий гриб и возбуждая у Самгина
тяжелое чувство неловкости. Никогда еще Самгин не слышал, не чувствовал, чтоб этот
человек говорил так серьезно, без фокусов, без неприятных вывертов. Самгин молча налил еще водки, а Лютов, сорвав салфетку с шеи, продолжал...
Идет всеобщее соревнование в рассказах о несчастии жизни, взвешивают
люди, кому
тяжелее жить.
Когда Самгин вышел на Красную площадь, на ней было пустынно, как бывает всегда по праздникам. Небо осело низко над Кремлем и рассыпалось
тяжелыми хлопьями снега. На золотой чалме Ивана Великого снег не держался. У музея торопливо шевырялась стая голубей свинцового цвета. Трудно было представить, что на этой площади, за час пред текущей минутой, топтались, вторгаясь в Кремль, тысячи рабочих
людей, которым, наверное, ничего не известно из истории Кремля, Москвы, России.
Дни потянулись медленнее, хотя каждый из них, как раньше, приносил с собой невероятные слухи, фантастические рассказы. Но
люди, очевидно, уже привыкли к тревогам и шуму разрушающейся жизни, так же, как привыкли галки и вороны с утра до вечера летать над городом. Самгин смотрел на них в окно и чувствовал, что его усталость растет, становится
тяжелей, погружает в состояние невменяемости. Он уже наблюдал не так внимательно, и все, что
люди делали, говорили, отражалось в нем, как на поверхности зеркала.
Там явился длинноволосый
человек с тонким, бледным и неподвижным лицом, он был никак, ничем не похож на мужика, но одет по-мужицки в серый, домотканого сукна кафтан, в
тяжелые, валяные сапоги по колено, в посконную синюю рубаху и такие же штаны.
Захлестывая панели, толпа сметала с них
людей, но сама как будто не росла, а, становясь только плотнее,
тяжелее, двигалась более медленно. Она не успевала поглотить и увлечь всех
людей, многие прижимались к стенам, забегали в ворота, прятались в подъезды и магазины.
Он ощущал позыв к женщине все более определенно, и это вовлекло его в приключение, которое он назвал смешным. Поздно вечером он забрел в какие-то узкие, кривые улицы, тесно застроенные высокими домами. Линия окон была взломана, казалось, что этот дом уходит в землю от тесноты, а соседний выжимается вверх. В сумраке, наполненном
тяжелыми запахами, на панелях, у дверей сидели и стояли очень демократические
люди, гудел негромкий говорок, сдержанный смех, воющее позевывание. Чувствовалось настроение усталости.
На железе сияла обильная позолота, по панелям шагали
люди, обгоняя
тяжелое движение зданий.
Клим изорвал письмо, разделся и лег, думая, что в конце концов
люди только утомляют. Каждый из них, бросая в память
тяжелую тень свою, вынуждает думать о нем, оценивать его, искать для него место в душе. Зачем это нужно, какой смысл в этом?
Говорила она с акцентом, сближая слова тяжело и медленно. Ее лицо побледнело, от этого черные глаза ушли еще глубже, и у нее дрожал подбородок. Голос у нее был бесцветен, как у
человека с больными легкими, и от этого слова казались еще
тяжелей. Шемякин, сидя в углу рядом с Таисьей, взглянув на Розу, поморщился, пошевелил усами и что-то шепнул в ухо Таисье, она сердито нахмурилась, подняла руку, поправляя волосы над ухом.
И так, один за другим, двигались под музыку военного оркестра
тяжелые, уродливые
люди, показывая себя безжалостно знойному солнцу.
Самгин не спросил — почему. В глубине переулка, покрякивая и негромко переговариваясь, возились
люди, тащили по земле что-то
тяжелое.
Самгин отметил, что торопливость не совпадает с коренастой
тяжелой фигурой и поведением этого
человека.
Странно и обидно было видеть, как чужой
человек в мундире удобно сел на кресло к столу, как он выдвигает ящики, небрежно вытаскивает бумаги и читает их, поднося близко к
тяжелому носу, тоже удобно сидевшему в густой и, должно быть, очень теплой бороде.
— Здравствуйте, — сказал Диомидов, взяв Клима за локоть. — Ужасный какой город, — продолжал он, вздохнув. — Еще зимой он пригляднее, а летом — вовсе невозможный. Идешь улицей, и все кажется, что сзади на тебя лезет, падает
тяжелое. А
люди здесь — жесткие. И — хвастуны.
Один из них был важный: седовласый, вихрастый, с отвисшими щеками и все презирающим взглядом строго выпученных мутноватых глаз
человека, утомленного славой. Он великолепно носил бархатную визитку, мягкие замшевые ботинки; под его подбородком бульдога завязан пышным бантом голубой галстух; страдая подагрой, он ходил так осторожно, как будто и землю презирал. Пил и ел он много, говорил мало, и, чье бы имя ни называли при нем, он, отмахиваясь
тяжелой, синеватой кистью руки, возглашал барским, рокочущим басом...
Слабенький и беспокойный огонь фонаря освещал толстое, темное лицо с круглыми глазами ночной птицы; под широким,
тяжелым носом топырились густые, серые усы, — правильно круглый череп густо зарос енотовой шерстью.
Человек этот сидел, упираясь руками в диван, спиною в стенку, смотрел в потолок и ритмически сопел носом. На нем — толстая шерстяная фуфайка, шаровары с кантом, на ногах полосатые носки; в углу купе висела серая шинель, сюртук, портупея, офицерская сабля, револьвер и фляжка, оплетенная соломой.
Человек в пенсне вырвался и побежал в угол двора, а кто-то чернобородый, в
тяжелой шубе, крикнул вслед ему...
Кошмарное знакомство становилось все теснее и
тяжелей. Поручик Петров сидел плечо в плечо с Климом Самгиным, хлопал его ладонью по колену, толкал его локтем, плечом, радовался чему-то, и Самгин убеждался, что рядом с ним —
человек ненормальный, невменяемый. Его узенькие, монгольские глаза как-то неестественно прыгали в глазницах и сверкали, точно рыбья чешуя. Самгин вспомнил поручика Трифонова, тот был менее опасен, простодушнее этого.
«Есть
люди, которые живут, неустанно, как жернова — зерна, перемалывая разнородно
тяжелые впечатления бытия, чтобы открыть в них что-то или превратить в ничто. Такие
люди для этой толпы идиотов не существуют. Она — существует».
К Самгину подошли двое: печник, коренастый, с каменным лицом, и черный
человек, похожий на цыгана. Печник смотрел таким
тяжелым, отталкивающим взглядом, что Самгин невольно подался назад и встал за бричку. Возница и черный
человек, взяв лошадей под уздцы, повели их куда-то в сторону, мужичонка подскочил к Самгину, подсучивая разорванный рукав рубахи, мотаясь, как волчок, который уже устал вертеться.
«Ужасные
люди, — подумал он, вспоминая
тяжелые удовольствия вчерашнего дня. — И я тоже… хорош!»
Почему-то было неприятно узнать, что Иноков обладает силою, которая позволила ему так легко вышвырнуть
человека, значительно более плотного и
тяжелого, чем сам он. Но Клим тотчас же вспомнил фразу, которую слышал на сеансе борьбы...
В течение пяти недель доктор Любомудров не мог с достаточной ясностью определить болезнь пациента, а пациент не мог понять, физически болен он или его свалило с ног отвращение к жизни, к
людям? Он не был мнительным, но иногда ему казалось, что в теле его работает острая кислота, нагревая мускулы, испаряя из них жизненную силу.
Тяжелый туман наполнял голову, хотелось глубокого сна, но мучила бессонница и тихое, злое кипение нервов. В памяти бессвязно возникали воспоминания о прожитом, знакомые лица, фразы.
Его не слушали. Рассеянные по комнате
люди, выходя из сумрака, из углов, постепенно и как бы против воли своей, сдвигались к столу. Бритоголовый встал на ноги и оказался длинным, плоским и по фигуре похожим на Дьякона. Теперь Самгин видел его лицо, — лицо
человека, как бы только что переболевшего какой-то
тяжелой, иссушающей болезнью, собранное из мелких костей, обтянутое старчески желтой кожей; в темных глазницах сверкали маленькие, узкие глаза.
Закричали ура, зазвенели бокалы, и
люди, как будто действительно пережив
тяжелую минуту, оживленно поздравляли друг друга с новым годом, кричали...