Неточные совпадения
Нельзя сказать наверно, точно ли пробудилось в нашем герое чувство любви, — даже сомнительно, чтобы господа такого рода, то есть не так чтобы толстые, однако ж и не то чтобы тонкие, способны были к любви; но при всем том здесь было что-то такое странное, что-то в таком роде, чего он сам не мог себе объяснить: ему показалось, как сам он потом сознавался, что весь бал, со всем своим говором и шумом, стал на несколько минут как будто где-то вдали; скрыпки и
трубы нарезывали где-то за
горами, и все подернулось туманом, похожим на небрежно замалеванное поле на картине.
Греми, слава,
трубой!
Мы дрались, турок, с тобой.
По
горам твоим Балканским
Раздалась слава о нас!
Потом он должен был стоять более часа на кладбище, у могилы, вырытой в рыжей земле; один бок могилы узорно осыпался и напоминал беззубую челюсть нищей старухи. Адвокат Правдин сказал речь, смело доказывая закономерность явлений природы; поп говорил о царе Давиде, гуслях его и о кроткой мудрости бога. Ветер неутомимо летал, посвистывая среди крестов и деревьев; над головами людей бесстрашно и молниеносно мелькали стрижи; за церковью, под
горою, сердито фыркала пароотводная
труба водокачки.
Райский узнал, что Тушин встречал Веру у священника, и даже приезжал всякий раз нарочно туда, когда узнавал, что Вера гостит у попадьи. Это сама Вера сказывала ему. И Вера с попадьей бывали у него в усадьбе, прозванной Дымок, потому что издали, с
горы, в чаще леса, она только и подавала знак своего существования выходившим из
труб дымом.
Столовая
гора названа так потому, что похожа на стол, но она похожа и на сундук, и на фортепиано, и на стену — на что хотите, всего меньше на
гору. Бока ее кажутся гладкими, между тем в подзорную
трубу видны большие уступы, неровности и углубления; но они исчезают в громадности глыбы. Эти три
горы, и между ними особенно Столовая, недаром приобрели свою репутацию.
День склонялся к вечеру. По небу медленно ползли легкие розовые облачка. Дальние
горы, освещенные последними лучами заходящего солнца, казались фиолетовыми. Оголенные от листвы деревья приняли однотонную серую окраску. В нашей деревне по-прежнему царило полное спокойствие. Из длинных
труб фанз вились белые дымки. Они быстро таяли в прохладном вечернем воздухе. По дорожкам кое-где мелькали белые фигуры корейцев. Внизу, у самой реки,
горел огонь. Это был наш бивак.
Ведьма сама почувствовала, что холодно, несмотря на то что была тепло одета; и потому, поднявши руки кверху, отставила ногу и, приведши себя в такое положение, как человек, летящий на коньках, не сдвинувшись ни одним суставом, спустилась по воздуху, будто по ледяной покатой
горе, и прямо в
трубу.
Но самое большое впечатление произвело на него обозрение Пулковской обсерватории. Он купил и себе ручной телескоп, но это совсем не то. В Пулковскую
трубу на луне «как на ладони видно:
горы, пропасти, овраги… Одним словом — целый мир, как наша земля. Так и ждешь, что вот — вот поедет мужик с телегой… А кажется маленькой потому, что, понимаешь, тысячи, десятки тысяч… Нет, что я говорю: миллионы миллионов миль отделяют от луны нашу землю».
Ночь была темная, и только освещали улицу огоньки, светившиеся кое-где в окнах. Фабрика темнела черным остовом, а высокая железная
труба походила на корабельную мачту. Издали еще волчьим глазом глянул Ермошкин кабак: у его двери
горела лампа с зеркальным рефлектором. Темные фигуры входили и выходили, а в открывшуюся дверь вырывалась смешанная струя пьяного галденья.
Катря и Домнушка все-таки укутали барышню в большую шаль, ноги покрыли одеялом, а за спину насовали подушек. Но и это испытание кончилось, — Антип растворил ворота, и экипаж весело покатил на Самосадку. Мелькнула контора, потом фабрика, дальше почерневшие от дыма избушки Пеньковки, высокая зеленая
труба медного рудника, прогремел под колесами деревянный мост через Березайку, а дальше уже начинался бесконечный лес и тронутые первою зеленью лужайки. Дорога от р. Березайки пошла прямо в
гору.
А всё те же звуки раздаются с бастионов, всё так же — с невольным трепетом и суеверным страхом, — смотрят в ясный вечер французы из своего лагеря на черную изрытую землю бастионов Севастополя, на черные движущиеся по ним фигуры наших матросов и считают амбразуры, из которых сердито торчат чугунные пушки; всё так же в
трубу рассматривает, с вышки телеграфа, штурманский унтер-офицер пестрые фигуры французов, их батареи, палатки, колонны, движущиеся по Зеленой
горе, и дымки, вспыхивающие в траншеях, и всё с тем же жаром стремятся с различных сторон света разнородные толпы людей, с еще более разнородными желаниями, к этому роковому месту.
Но во всяком случае, хоть там теперь и кричат во все
трубы, что Ставрогину надо было жену сжечь, для того и город
сгорел, но…
Волна прошла, ушла, и больше другой такой волны не было. Когда солнце стало садиться, увидели остров, который ни на каких картах не значился; по пути «Фосса» не мог быть на этой широте остров. Рассмотрев его в подзорные
трубы, капитан увидел, что на нем не заметно ни одного дерева. Но был он прекрасен, как драгоценная вещь, если положить ее на синий бархат и смотреть снаружи, через окно: так и хочется взять. Он был из желтых скал и голубых
гор, замечательной красоты.
Он с усмешкою посмотрел на Акима, повернулся к
горе и, приложив ладони к губам, в виде
трубы, закричал...
То тут, то там, по
горе и в лугах являются селенья, солнце сверкает на стеклах окон изб и на парче соломенных крыш, сияют, в зелени деревьев, кресты церквей, лениво кружатся в воздухе серые крылья мельниц, дым из
трубы завода вьется в небо.
Гремит слава
трубой,
Мы дрались за Лабой;
По
горам твоим, Капказ,
Уж гремит слава об нас…
Уж мы, горцы басурма…
Гремит слава
трубой,
Мы дралися за Лабой;
По
горам твоим, Кавказ,
Уж гремит слава об нас!
Из высокой дымовой
трубы на фабрике изобретателя качающихся паровых цилиндров, доктора Альбана, уже третий день не вылетает ни одной струи дыма; пронзительный фабричный свисток не раздается на покрытых снегом полях; на дворе сумерки; густая серая луна из-за
горы поднимается тускло; деревья индевеют.
Одна из гостиных в доме Сорина, обращенная Константином Треплевым в рабочий кабинет. Направо и налево двери, ведущие во внутренние покои. Прямо стеклянная дверь на террасу. Кроме обычной гостиной мебели, в правом углу письменный стол, возле левой двери турецкий диван, шкап с книгами, книги на окнах, на стульях. — Вечер.
Горит одна лампа под колпаком. Полумрак. Слышно, как шумят деревья и воет ветер в
трубах.
— Да, полицейскому; но это всё пустяки; он хороший человек; я и в Петербурге очень много полицейским давал, — да еще каким!.. это ничего, — между ними тоже есть славные ребята, — и с этим Ничипоренко опять кинулся к печи и безжалостно зажег те самые заграничные листы, которые с такою тщательностию и серьезностию транспортировал на себе из Англии в Россию Бенни.
Труба, однако, к счастию предпринимателей, была открыта, и кипа «Колокола»
сгорела благополучно.
«Голос тоже привязной», — стукнуло в коротковском черепе. Секунды три мучительно
горела голова, но потом, вспомнив, что никакое колдовство не должно останавливать его, что остановка — гибель, Коротков двинулся к лифту. В сетке показалась поднимающаяся на канате кровля. Томная красавица с блестящими камнями в волосах вышла из-за
трубы и, нежно коснувшись руки Короткова, спросила его...
Вот пришёл я в некий грязный ад: в лощине, между
гор, покрытых изрубленным лесом, припали на земле корпуса; над крышами у них пламя кверху рвётся, высунулись в небо длинные
трубы, отовсюду сочится пар и дым, земля сажей испачкана, молот гулко ухает; грохот, визг и дикий скрип сотрясают дымный воздух. Всюду железо, дрова, кирпич, дым, пар, вонь, и в этой ямине, полной всякой тяжкой всячины, мелькают люди, чёрные, как головни.
— Этот самый старичок, с узелком-то, генерала Жукова дворовый… У нашего генерала, царство небесное, в поварах был. Приходит вечером: «Пусти, говорит, ночевать…» Ну, выпили по стаканчику, известно… Баба заходилась около самовара, — старичка чаем попоить, да не в добрый час заставила самовар в сенях, огонь из
трубы, значит, прямо в крышу, в солому, оно и того. Чуть сами не
сгорели. И шапка у старика
сгорела, грех такой.
Мороз все крепчал. Здание станции, которое наполовину состояло из юрты и только наполовину из русского сруба, сияло огнями. Из
трубы над юртой целый веник искр торопливо мотался в воздухе, а белый густой дым поднимался сначала кверху, потом отгибался к реке и тянулся далеко, до самой ее середины… Льдины, вставленные в окна, казалось,
горели сами, переливаясь радужными оттенками пламени…
Свечерело. В предместиях дальных,
Где, как черные змеи, летят
Клубы дыма из
труб колоссальных,
Где сплошными огнями
горятКрасных фабрик громадные стены,
Окаймляя столицу кругом, —
Начинаются мрачные сцены.
Но в предместия мы не пойдем.
Нам зимою приятней столица
Там, где ярко
горят фонари,
Где гуляют довольные лица,
Где катаются сами цари.
Лебедкина (бросая бумагу в печь). Посмотрите, как весело
горит: как быстро исчезают строчки! Вот даже и пепел улетел в
трубу, не осталось и следа моего долга.
Я повернул лодку и сразу почувствовал, что ее колыхнуло сильнее, приподняло и в бока ударила торопливая, тревожная зыбь… Бежавший перед тучею охлажденный ветер задул между
горами, точно в
трубе. От высокого берега донесся протяжный гул, в лицо нам попадала мелкая пыль водяных брызгов, между берегом и глазом неслась тонкая пелена, смывавшая очертания скал и ущелий…
Заволжанин без горячего спать не ложится, по воскресным дням хлебает мясное, изба у него пятистенная, печь с
трубой; о черных избах да соломенных крышах он только слыхал, что есть такие где-то «на
Горах» [«
Горами» зовут правую сторону Волги.].
Стало солнышко закатываться. Стали снеговые
горы из белых — алые; в черных
горах потемнело; из лощин пар поднялся, и самая та долина, где крепость наша должна быть, как в огне загорелась от заката. Стал Жилин вглядываться, — маячит что-то в долине, точно дым из
труб. И так и думается ему, что это самое — крепость русская.
Заграничная пресса тоже очень много занималась пожарами. «Siècle» [«Век» (фр.).] совершенно серьезно рассказывал, например, что Петербург телеграфировал Москве: «
Горю! пришлите
трубы!» в ту самую минуту, как Москва слала ему депеши: «Пожар! тушите!» — Но странное дело: в заграничной прессе было всеобщее убеждение, что наши пожары суть дело особой пропаганды, особого комитета и имеют исключительно политическую цель.
К часу дня уже длинная линия горевших домов отняла у пожарной команды возможность действовать совокупными силами в одном каком-нибудь пункте, тем более, что надо было отряжать
трубы на противоположную сторону Лиговки, где в нескольких местах беспрестанно начинало
гореть, но распространение огня предупреждалось усилиями частью пожарной команды, а частью и самих жителей.
Как у нашего царя, Христа батюшки,
Так положено, так уложено:
Кому в ангелах быть и архангелом служить,
Кому быть во пророках, кому в мучениках,
Кому быть во святых, кому в праведных.
Как у нашего царя, Христа батюшки,
Уж и есть молодцы, все молоденькие,
Они ходят да гуляют по Сионской по
горе,
Они трубят во
трубы живогласные,
От них слышны голоса во седьмые небеса…
— Весь город ведь что в
трубы трубит, а ты и не знаешь ничего, моя горе-горькая!..
Длинным серебристым столбом отражается луна в речных дрожащих струях и на золотых главах соседнего монастыря, великанами поднимаются темные
горы правого берега, там и сям мерцают сигнальные фонари пароходов, пышут к небу пламенные столбы из
труб стальных заводов…
А огненная орифлама все
горела над городом в одной из рам бельведера, и ветер рвал ее и хлестал ее мокрые каймы о железные
трубы железных драконов, венчавших крышу хрустальной клетки, громоздившейся на крутой
горе и под сильным ветром.
— Там солдаты-пограничники живут. С мезонина глядят в подзорную
трубу на море. Уж такое мне
горе с ними! Воруют кур, колят на щепки балясины от террасы, рубят столбы проволочной ограды. Что стоит сходить в
горы, набрать хворосту? Ведь круглые сутки ничего не делают. Ходит же Иван Ильич. Нет, лень. Вчера две табуретки сожгли.
Мы вышли на палубу. Светало. Тусклые, серые волны мрачно и медленно вздымались, водная гладь казалась выпуклою. По ту сторону озера нежно голубели далекие
горы. На пристани, к которой мы подплывали, еще
горели огни, а кругом к берегу теснились заросшие лесом
горы, мрачные, как тоска. В отрогах и на вершинах белел снег. Черные
горы эти казались густо закопченными, и боры на них — шершавою, взлохмаченною сажею, какая бывает в долго не чищенных печных
трубах. Было удивительно, как черны эти
горы и боры.
В несколько минут весь обоз разбит; а там, где стояла богатая мыза, возвышались одни безобразные
трубы, как на пожарище, хотя она и не
горела.
Особенно мастер был на это дело, в угождение какого-то главного начальника, который, катаясь с ледяных
гор, приказывал опрыскивать из
трубы каждого, кто осмеливался смотреть на его забавы.
К девяти часам утра дом
сгорел дотла, со всей обстановкой. Остались лишь фундамент да обгорелые
трубы.
К подошве
горы прислонилась мыза Гуммельсгоф. Все на ней спокойно: экономка выдает по-прежнему корм для кур; чухонец [Чухонец — пренебрежительное название эстонцев в царской России.] в углу двора беспечно долбит горбушку хлеба, начиненную маслом; по-прежнему дымок, вестник человеческих забот о жизни, вьется из
труб. Ни одного солдата не видно на мызе.
Через полчаса по всей армии затрубили побудок; барабанный бой перекатился по всем линиям — и пятидесятитысячное русское войско, помолясь Отцу Всеобщему и вкусив насущного хлеба, тронулось и загремело по гати. Знамена развеялись, гобои,
трубы, литавры и фаготы зазычали, и песни, без которых русский нейдет на веселье и на
горе, на торжество и на смерть, раздались по полкам.
С крутой
горы Кукушкину надо было спуститься на мост. По ту сторону реки, за рядом дымовых
труб города, выпускавших густые, белые и прямые столбы дыма, виднелось далекое белое поле, сверкавшее на солнце. Несмотря на даль, видна была дорога и на ней длинный, неподвижный обоз. Направо синеватой дымкой поднимался лес. При виде чистого снежного поля бурный и горький протест с новой силой прилил к беспокойной голове Кукушкина. «А ты тут сиди!» — со злобой, не то с отчаянием подумал он.
Еще в стары годы тот родник обрядили, а по улице, что под
гору идет, деревянну
трубу в земле заложили, да ключ-от в нее и пустили.
Москва
сгорела вследствие того, что она была поставлена в такие условия, при которых всякий деревянный город должен
сгореть, независимо от того, имеются ли или не имеются в городе 130 плохих пожарных
труб.