Неточные совпадения
В щепы летят бессильные его снасти,
тонет и ломится
в прах все, что ни есть на них, и жалким криком погибающих оглашается пораженный
воздух.
Над Москвой хвастливо сияло весеннее утро; по неровному булыжнику цокали подковы, грохотали телеги;
в теплом, светло-голубом
воздухе празднично гудела медь колоколов; по истоптанным панелям нешироких, кривых улиц бойко шагали легкие люди; походка их была размашиста, топот ног звучал отчетливо, они не шаркали подошвами, как петербуржцы. Вообще здесь шума было больше, чем
в Петербурге, и шум был другого
тона, не такой сыроватый и осторожный, как там.
Офицер вскинул голову, вытянул ноги под стол, а руки спрятал
в карманы, на лице его явилось выражение недоумевающее. Потянув
воздух носом, он крякнул и заговорил негромко, размышляющим
тоном...
Прищурясь, вытянув шею вперед, он утвердительно кивнул головой кому-то из депутатов
в первом ряду кресел, показал ему зубы и заговорил домашним, приятельским
тоном, поглаживая левой рукой лацкан сюртука, край пюпитра, тогда как правая рука медленно плавала
в воздухе, как бы разгоняя невидимый дым.
Плывите скорей сюда и скажите, как назвать этот нежный
воздух, который, как теплые волны, омывает, нежит и лелеет вас, этот блеск неба
в его фантастическом неописанном уборе, эти цвета, среди которых
утопает вечернее солнце?
Французские фразы постоянно висели
в воздухе, ими встречали и провожали гостей, ими высказывали то, что было совестно выговорить по-русски, ими пускали пыль
в глаза людям непосвященным, ими щеголяли и задавали
тон.
Он ударил своей умелой рукой по клавишам, подражая праздничному колокольному трезвону. Иллюзия была полная. Аккорд из нескольких невысоких
тонов составлял как бы фон поглубже, а на нем выделялись, прыгая и колеблясь, высшие ноты, более подвижные и яркие.
В общем это был именно тот высокий и возбужденно-радостный гул, который заполняет собою праздничный
воздух.
Каждому
тону он давал достаточно времени, и они, один за другим, колыхаясь, дрожали и замирали
в воздухе.
Май уж на исходе.
В этот год он как-то особенно тепел и радошен; деревья давно оделись густою зеленью, которая не успела еще утратить свою яркость и приобрести летние тусклые
тоны.
В воздухе, однако ж, слышится еще весенняя свежесть; реки еще через край полны воды, а земля хранит еще свою плодотворную влажность на благо и крепость всякому злаку растущему.
Большой дом, обширные комнаты, парк с густыми аллеями; летом —
воздух пропитан ароматами, парк гремит пением птиц; зимой — деревья задумчиво помавают обнаженными вершинами, деревня
утопает в сугробах; во все стороны далеко-далеко видно.
Удивила меня тоже уж слишком необыкновенная невежливость
тона Петра Степановича. О, я с негодованием отвергаю низкую сплетню, распространившуюся уже потом, о каких-то будто бы связях Юлии Михайловны с Петром Степановичем. Ничего подобного не было и быть не могло. Взял он над нею лишь тем, что поддакивал ей изо всех сил с самого начала
в ее мечтах влиять на общество и на министерство, вошел
в ее планы, сам сочинял их ей, действовал грубейшею лестью, опутал ее с головы до ног и стал ей необходим, как
воздух.
Через минуту бричка тронулась
в путь. Точно она ехала назад, а не дальше, путники видели то же самое, что и до полудня. Холмы все еще
тонули в лиловой дали, и не было видно их конца; мелькал бурьян, булыжник, проносились сжатые полосы, и все те же грачи да коршун, солидно взмахивающий крыльями, летали над степью.
Воздух все больше застывал от зноя и тишины, покорная природа цепенела
в молчании… Ни ветра, ни бодрого, свежего звука, ни облачка.
Но прошло немного времени, роса испарилась,
воздух застыл, и обманутая степь приняла свой унылый июльский вид. Трава поникла, жизнь замерла. Загорелые холмы, буро-зеленые, вдали лиловые, со своими покойными, как тень,
тонами, равнина с туманной далью и опрокинутое над ними небо, которое
в степи, где нет лесов и высоких гор, кажется страшно глубоким и прозрачным, представлялись теперь бесконечными, оцепеневшими от тоски…
Мы очутились на улице вдвоем с Неуважай-Корыто.
Воздух был влажен и еще более неподвижен, нежели с вечера. Нева казалась окончательно погруженною
в сон; городской шум стих, и лишь внезапный и быстро улетучивавшийся стук какого-нибудь запоздавшего экипажа напоминал, что город не совсем вымер. Солнце едва показывалось из-за домовых крыш и разрисовывало причудливыми тенями лицо Неуважай-Корыто. Верхняя половина этого лица была ярко освещена, тогда как нижняя часть
утопала в тени.
Засветились огоньки
в крестьянских избах, и бледные лучи легли поперек улицы; предметы смешались,
утонули в потемневшем
воздухе.
При появлении этого кресла ситец, поглотивший Маню, заворошился еще сильнее; из него поднялись две красноватые руки, взмахнули на
воздухе и опять
утонули в складках, а насупротив их показалась пара других, более свежих рук, и эти тоже взмахнули и также исчезли
в ситцевой пене.
И вот раздался первый, негромкий, похожий на удар топора дровосека, ружейный выстрел. Турки наугад начали пускать
в нас пули. Они свистели высоко
в воздухе разными
тонами, с шумом пролетали сквозь кусты, отрывая ветви, но не попадали
в людей. Звук рубки леса становился все чаще и наконец слился
в однообразную трескотню. Отдельных взвизгов и свиста не стало слышно; свистел и выл весь
воздух. Мы торопливо шли вперед, все около меня были целы, и я сам был цел. Это очень удивляло меня.
Я думал, что Коновалов изменился от бродячей жизни, что наросты тоски, которые были на его сердце
в первое время нашего знакомства, слетели с него, как шелуха, от вольного
воздуха, которым он дышал
в эти годы; но
тон его последней фразы восстановил предо мной приятеля всё тем же ищущим своей «точки» человеком, каким я его знал.
Лицо у него шершавое, серое,
в один
тон с шинелью, с оттенком той грязной бледности, которую придает простым лицам
воздух казарм, тюрем и госпиталей. Странное и какое-то неуместное впечатление производят на меркуловском лице выпуклые глаза удивительно нежного и чистого цвета добрые, детские и до того ясные, что они кажутся сияющими. Губы у Меркулова простодушные, толстые, особенно верхняя, над которой точно прилизан редкий бурый пушок.
Лошади пошли тихо. Коренная осторожно постукивала копытами, внимательно вглядываясь
в дорогу. Пристяжки жались к оглоблям и пугливо храпели. Колокольчик вздрагивал как-то неровно, и его тихое потренькивание, отдаваясь над рекой, расплывалось и печально
тонуло в чутком
воздухе…
Так шел он, бритый,
в цилиндре, задумчиво помахивал рукою
в палевой перчатке и что-то насвистывал —
в тон птицам, заливавшимся
в лесу. А за ним
в свежем утреннем
воздухе далеко тянулся легкий запах духов, вина и крепких сигар.
Когда природа вся трепещет и сияет,
Когда её цвета ярки и горячи,
Душа бездейственно
в пространстве
утопаетИ
в неге врозь её расходятся лучи.
Но
в скромный, тихий день, осеннею погодой,
Когда и
воздух сер, и тесен кругозор,
Не развлекаюсь я смиренною природой,
И немощен её на жизнь мою напор.
Мой трезвый ум открыт для сильных вдохновений,
Сосредоточен я живу
в себе самом,
И сжатая мечта зовёт толпы видений,
Как зажигательным рождая их стеклом.
По
тону судя, быть драке. Ночью, перед рассветом, среди этой дикой ругающейся орды,
в виду близких и далеких огней, пожирающих траву, но ни на каплю не согревающих холодного ночного
воздуха, около этих беспокойных, норовистых лошадей, которые столпились
в кучу и ржут, я чувствую такое одиночество, какое трудно описать.
В воздухе пахло гарью. Вегетационный период кончился, и чем больше расцвечивались лиственные деревья
в яркие осенние
тона, тем резче на фоне их выступали ель и пихта своей темно-зеленой хвоей. Лес начинал сквозить и все больше и больше осыпал листву на землю.
Было еще темно, когда удэхеец разбудил меня.
В очаге ярко горел огонь, женщина варила утренний завтрак. С той стороны, где спали стрелки и казаки, несся дружный храп. Я не стал их будить и начал осторожно одеваться. Когда мы с удэхейцем вышли из юрты, было уже совсем светло.
В природе царило полное спокойствие.
Воздух был чист и прозрачен. Снежные вершины высоких гор уже озарились золотисторозовыми лучами восходящего солнца, а теневые стороны их еще
утопали в фиолетовых и синих
тонах. Мир просыпался…
Утром, когда с росою целовались первые лучи, земля оживала,
воздух наполнялся звуками радости, восторга и надежды, а вечером та же земля затихала и
тонула в суровых потемках.
Ему нравились его приятели — один
в помятой широкополой шляпе с претензией на художественный беспорядок, другой
в котиковой шапочке, человек не бедный, но с претензией на принадлежность к ученой богеме; нравился ему снег, бледные фонарные огни, резкие, черные следы, какие оставляли по первому снегу подошвы прохожих; нравился ему
воздух и особенно этот прозрачный, нежный, наивный, точно девственный
тон, какой
в природе можно наблюдать только два раза
в году: когда всё покрыто снегом и весною
в ясные дни или
в лунные вечера, когда на реке ломает лед.
Ночь всю держит стужа, и к рассвету она даже еще более злится и грозит днем самым суровым, но чуть лишь Феб выкатит на небо
в своей яркой колеснице, — все страхи и никнут: небо горит розовыми
тонами,
в воздухе так все и заливает нежная, ласкающая мягкость, снег на освещенных сторонах кровель под угревом улетает как пар.