Неточные совпадения
Два дня ему казались новы
Уединенные поля,
Прохлада сумрачной дубровы,
Журчанье
тихого ручья;
На третий роща, холм и поле
Его не занимали боле;
Потом уж наводили сон;
Потом увидел ясно он,
Что и в деревне скука та же,
Хоть нет ни улиц, ни дворцов,
Ни карт, ни балов, ни стихов.
Хандра ждала его на страже,
И бегала за ним она,
Как тень иль верная жена.
С реки потянуло
прохладой, и
тихий мир наступающего вечера отразился на лице слепого, он сидел с опущенною головой, видимо, удивленный этим выражением горячего сочувствия.
Приведите их в таинственную сень и
прохладу дремучего леса, на равнину необозримой степи, покрытой тучною, высокою травою; поставьте их в
тихую, жаркую летнюю ночь на берег реки, сверкающей в тишине ночного мрака, или на берег сонного озера, обросшего камышами; окружите их благовонием цветов и трав, прохладным дыханием вод и лесов, неумолкающими голосами ночных птиц и насекомых, всею жизнию творения: для них тут нет красот природы, они не поймут ничего!
Тихий, голубой плёс манил к себе, обещая
прохладу и покой.
Солнце село. Облака над морем потемнели, море тоже стало темным, повеяло
прохладой. Кое-где уж вспыхивали звезды, гул работы в бухте прекратился, лишь порой оттуда
тихие, как вздохи, доносились возгласы людей. И когда на нас дул ветер, он приносил с собой меланхоличный звук шороха волн о берег.
В воздухе разнеслась живительная свежесть, вместе с
тихою вечернею
прохладою.
Выехали из Арматлука рано утром, когда алое солнце только-только выглянуло из-за моря и уставший за ночь месяц, побледнев, уходил за горы в лиловую мглу. В
тихом воздухе стояла сухая, безросная
прохлада, и пахло сеном.
Сверкал солнцем
тихий пруд. Сверкали листья мать-мачехи. В траве пряталась
прохлада утра. Бух! Брызги. Вода с стремительною ласкою охватывает тело, занимается дыхание.
И вдруг… из молчанья
Поднялся протяжно задумчивый звон;
И
тише дыханья
Играющей в листьях
прохлады был он.
В ней сердце смутилось:
То друга привет!
Свершилось, свершилось!..
Земля опустела, и милого нет.
И с арфою стройной
Ко древу к Минване приходит певец.
Все было спокойно,
Как
тихая радость их юных сердец:
Прохлада и нега,
Мерцанье луны,
Иропот у брега
Дробимыя с легким плесканьем волны.
Прихожу и гляжу — уже и розги в лохани стоят; я скорей драла, да в баню, спрятался под полок, да и ну молиться: «Господи! хоть нельзя, чтобы меня не пороть, но сделай, чтобы не пороли!» И так усердно об этом в жару веры молился, что даже запотел и обессилел; но тут вдруг на меня чудной
прохладой тихой повеяло, и у сердца как голубок тепленький зашевелился, и стал я верить в невозможность спасения как в возможное, и покой ощутил и такую отвагу, что вот не боюсь ничего, да и кончено!
С утра до вечера цельный день трубы курлычут, флейты попискивают. Потому команда, помимо своей порции, еще и в городском саду по вольной цене по праздникам играла. А тут еще и особливый случай привалил: капельмейстер, прибалтийский судак, хочь человек вольнонаемный, однако по службе тянулся, — вальс собственного сочинения ко дню именин полковой командирши разучивал, «Лебединая
прохлада» — на одних
тихих нотах, потому в закрытом помещении у командира нельзя ж во все трубы реветь…
— Ладно, рижский бальзам… Барак я тебе приспособлю. Только дай мне, братец, прибалтийское слово, что в воскресенье в городском саду сверх комплекта ты мне «Лебединую
прохладу» на громких нотах сыграешь…
Тихая музыка меня не берет… а я уж по тебе, как помрешь, панихидный молебен по первому классу закажу. По рукам, что ли?