Неточные совпадения
Прошло с тех пор много времени: я проникла во все
тайны души
твоей… и убедилась, что то была надежда напрасная.
Замечу кстати: все поэты —
Любви мечтательной друзья.
Бывало, милые предметы
Мне снились, и душа моя
Их образ
тайный сохранила;
Их после муза оживила:
Так я, беспечен, воспевал
И деву гор, мой идеал,
И пленниц берегов Салгира.
Теперь от вас, мои друзья,
Вопрос нередко слышу я:
«О ком
твоя вздыхает лира?
Кому, в толпе ревнивых дев,
Ты посвятил ее напев?
— Насколько ты, с
твоей сдержанностью, аристократичнее других! Так приятно видеть, что ты не швыряешь своих мыслей, знаний бессмысленно и ненужно, как это делают все, рисуясь друг перед другом! У тебя есть уважение к
тайнам твоей души, это — редко. Не выношу людей, которые кричат, как заплутавшиеся в лесу слепые. «Я, я, я», — кричат они.
— Не бойся, — сказал он, — ты, кажется, не располагаешь состареться никогда! Нет, это не то… в старости силы падают и перестают бороться с жизнью. Нет,
твоя грусть, томление — если это только то, что я думаю, — скорее признак силы… Поиски живого, раздраженного ума порываются иногда за житейские грани, не находят, конечно, ответов, и является грусть… временное недовольство жизнью… Это грусть души, вопрошающей жизнь о ее
тайне… Может быть, и с тобой то же… Если это так — это не глупости.
— Наоборот: ты не могла сделать лучше, если б хотела любви от меня. Ты гордо оттолкнула меня и этим раздражила самолюбие, потом окружила себя
тайнами и раздражила любопытство. Красота
твоя, ум, характер сделали остальное — и вот перед тобой влюбленный в тебя до безумия! Я бы с наслаждением бросился в пучину страсти и отдался бы потоку: я искал этого, мечтал о страсти и заплатил бы за нее остальною жизнью, но ты не хотела, не хочешь… да?
— А наплевать мне на
твою дрожь! — воскликнула она. — Какую еще рассказать хочешь завтра
тайну? Да уж ты впрямь не знаешь ли чего? — впилась она в меня вопросительным взглядом. — Ведь сам же ей поклялся тогда, что письмо Крафта сожег?
Главное, провозглашая о своей незаконнорожденности, что само собою уже клевета, ты тем самым разоблачал
тайну твоей матери и, из какой-то ложной гордости, тащил свою мать на суд перед первою встречною грязью.
— Это ты про Эмс. Слушай, Аркадий, ты внизу позволил себе эту же выходку, указывая на меня пальцем, при матери. Знай же, что именно тут ты наиболее промахнулся. Из истории с покойной Лидией Ахмаковой ты не знаешь ровно ничего. Не знаешь и того, насколько в этой истории сама
твоя мать участвовала, да, несмотря на то что ее там со мною не было; и если я когда видел добрую женщину, то тогда, смотря на мать
твою. Но довольно; это все пока еще
тайна, а ты — ты говоришь неизвестно что и с чужого голоса.
— К кому примкнул, к каким умным людям? — почти в азарте воскликнул Алеша. — Никакого у них нет такого ума и никаких таких
тайн и секретов… Одно только разве безбожие, вот и весь их секрет. Инквизитор
твой не верует в Бога, вот и весь его секрет!
Мы исправили подвиг
твой и основали его на чуде,
тайне и авторитете.
Белила, право, тебе пристали; не вхожу в
тайны дамского туалета, но на
твоем месте я бы стал белиться; разумеется, не слишком, а слегка».
Поверишь ли ты, друг мой
тайный (эта таинственность нашего чудного сближения просто меня чарует, так что мне кажется, будто бы ты везде со мной — я тебя слышу, вижу, ощущаю, и тут же ты для меня неуловима, в общем смысле житейском), что я плакал, читая
твои строки об Аннушке и Марье. Этого мало, что плакал один, а плакал при других, когда Якушкину читал это место, переменяя местоимение…
Все везде напоминало мне тебя, и часто склонялось
твое имя,
тайный друг мой. Это бы и не нужно говорить, потому что оно само собою разумеется…
И, может быть, вся
тайна твоей прелести состоит не в возможности все сделать — а в возможности думать, что ты все сделаешь, — состоит именно в том, что ты пускаешь по ветру силы, которые ни на что другое употребить бы не умела, — в том, что каждый из нас не шутя считает себя расточителем, не шутя полагает, что он вправе сказать: «О, что бы я сделал, если б я не потерял времени даром!»
«Приходи на берег пруда, где стоят две ели, — гласила записка, — там узнаешь одну страшную
тайну, которую ношу в своем сердце много-много дней… Люди бессильны помешать нашему счастью.
Твой добрый гений».
Ты, как я вижу, ничего не смыслишь в сердечных
тайнах, оттого
твои любовные дела и повести так плохи.
— Какая поэзия в том, что глупо? поэзия, например, в письме
твоей тетки! желтый цветок, озеро, какая-то
тайна… как я стал читать — мне так стало нехорошо, что и сказать нельзя! чуть не покраснел, а уж я ли не отвык краснеть!
Возьми заветное кольцо,
Коснися им чела Людмилы,
И
тайных чар исчезнут силы,
Врагов смутит
твое лицо,
Настанет мир, погибнет злоба.
Ax!.. я едва дышу… он всё бежал за мною,
Что если бы он сорвал маску… нет,
Он не узнал меня… да и какой судьбою
Подозревать, что женщина, которой свет
Дивится с завистью, в пылу самозабвенья
К нему на шею кинется, моля
Дать ей два сладкие мгновенья,
Не требуя любви, — но только сожаленья,
И дерзко скажет — я
твоя!..
Он этой
тайны вечно не узнает…
Пускай… я не хочу… но он желает
На память у меня какой-нибудь предмет,
Кольцо… что делать… риск ужасный!
Теперь молиться время, Нина:
Ты умереть должна чрез несколько минут —
И
тайной для людей останется кончина
Твоя, и нас рассудит только божий суд.
Гусь, ты пьян. До чего ты пьян, коммерческий Директор тугоплавких металлов, не может изъяснить язык. Ты один только знаешь, почему ты пьян, но никому не скажешь, ибо мы, гуси, гордые. Вокруг тебя Фрины и Аспазии вертятся, как легкие сильфиды, и все увеселяют тебя, директора. Но ты не весел. Душа
твоя мрачна. Почему? Ответь мне. (Манекену.) Тебе одному, манекен французской школы, я доверяю свою
тайну. Я…
—
Тайна?.. Для чего ж ты скрывал ее от меня? Разве я не пастырь, не наставник, не друг
твой?
— Прости, Тимофей Федорович! веселись в горних селениях, избранный для прославления неизреченного милосердия божия! Ты жил как злодей и кончил жизнь как праведник… Блаженна часть
твоя: над тобой совершилась великая
тайна искупления!..
Средь шумного бала, случайно,
В тревоге мирской суеты,
Тебя я увидел, но
тайнаТвои покрывала черты.
— Да, ты понимаешь меня. Вспомни
твои слова, вспомни, что ты мне писала. Я не могу делиться с другим, нет, нет, я не могу согласиться на жалкую роль
тайного любовника, я не одну мою жизнь, я и другую жизнь бросил к
твоим ногам, я от всего отказался, я все разбил в прах, без сожаления и без возврата, но зато я верю, я твердо убежден, что и ты сдержишь свое обещание и соединишь навсегда
твою участь с моею…
— Не желал бы я врагу человечества такого внутреннего состояния, каково должно быть
твое, — сказал ему Зайончек, незаметно выпытав у него грызущую его
тайну.
Еще Пушкин сказал: «Свет не карает заблуждений, но
тайны требует для них!» [«Свет не карает заблуждений, но
тайны требует для них!» — строки из стихотворения Пушкина «Когда
твои младые лета» (1829):]
Но тут-то именно ты и начинаешь увертываться. На одно набрасываешь покров давности (тоже, брат, принцип!), на другое — покров коммерческой
тайны. А юристы и публицисты
твои, так те даже прямо говорят, что так как в данном случае истцов в виду не имеется, то и надлежит в требовании чистосердечного отчета отказать. И отказывают, — что будешь делать! И даже правильно отказывают, потому что, допусти вас подноготную разворачивать, вы и сами искляузничаетесь, и других до смерти закляузничаете.
Чтоб я нагнал темное облако на
твое ясное, безмятежное счастие, чтоб я, горько упрекнув, нагнал тоску на
твое сердце, уязвил его
тайным угрызением и заставил его тоскливо биться в минуту блаженства, чтоб я измял хоть один из этих нежных цветков, которые ты вплела в свои черные кудри, когда пошла вместе с ним к алтарю…
Гляжу и на важную осанку
твою, бывший воеводский товарищ Прямодушин, и на орлиный нос
твой, за который не мог водить тебя секретарь провинции, ибо совесть умнее крючкотворства; вижу, как ты, рассказывая о Бироне и
Тайной канцелярии, опираешься на длинную трость с серебряным набалдашником, которую подарил тебе фельдмаршал Миних…
Белинской. Поди ты к чорту с
тайнами! Просто: когда ей весело, тогда
твоя Наташа об тебе и не думает, а когда скучно, то она тобой забавляется. Вот и вся
тайна.
На другое утро я раньше всех сошел в гостиную и остановился перед портретом Ельцовой. «Что, взяла, — подумал я с
тайным чувством насмешливого торжества, — ведь вот же прочел
твоей дочери запрещенную книгу!» Вдруг мне почудилось… ты, вероятно, заметил, что глаза en face всегда кажутся устремленными прямо на зрителя… но на этот раз мне, право, почудилось, что старуха с укоризной обратила их на меня.
Но в
тайне пусть союз наш остается!
Тем крепче будет он. Подумай только,
Чего не сможем сделать мы втроем!
Ты нас учи всему, чем превосходна
Твоя земля, а мы со Ксеньей будем
Тебя знакомить с Русью!
Пред нею дверь; с недоуменьем
Ее дрожащая рука
Коснулась верного замка…
Вошла, взирает с изумленьем…
И
тайный страх в нее проник.
Лампады свет уединенный,
Кивот, печально озаренный;
Пречистой Девы кроткий лик
И крест, любви символ священный,
Грузинка! все в душе
твоейРодное что-то пробудило...
Я тебе на другой день
твоей свадьбы открою
тайну этого жемчуга, и ты увидишь, что тебе никаких предрассудков бояться нечего…
— Расскажи, вор, нам, миру, — рубит солдат, — сколько ляпинскому управляющему хабары дал, когда аренду перебил у нас? Поведай, по чьей милости Шишлина семья по миру пошла, Легостевы с голоду издыхают, Лаптев Григорий ума решился? Эй, старое базло, много ли аренды берёшь за
тайный шинок на мельнице на
твоей? Выходи, что ли, против правды бороться, что трусишь, прячешься, кощей проклятый! Ну, поспорим, давай, ворище, вылезай!
— Но ведь ты знаешь, что я люблю тебя. Ты все знаешь. Зачем ты так смотришь на Иуду? Велика
тайна твоих прекрасных глаз, но разве моя — меньше? Повели мне остаться!.. Но ты молчишь, ты все молчишь? Господи, Господи, затем ли в тоске и муках искал я тебя всю мою жизнь, искал и нашел! Освободи меня. Сними тяжесть, она тяжеле гор и свинца. Разве ты не слышишь, как трещит под нею грудь Иуды из Кариота?
Страшись упорствовать, глупец!
К чему? уж близок
твой конец,
Скорее
тайну нам предай.
За гробом есть и ад и рай,
И вечность в том или в другом!..
— Теперь я должна тебя оставить, Алеша! Вот конопляное зерно, которое выронил ты на дворе. Напрасно ты думал, что потерял его невозвратно. Король наш слишком великодушен, чтобы лишить тебя этого дара за
твою неосторожность. Помни, однако, что ты дал честное слово сохранять в
тайне все, что тебе о нас известно… Алеша, к теперешним худым свойствам
твоим не прибавь еще худшего — неблагодарности!
— До четвертого рукой не достанешь, — всхлипывала матушка. — Родной мне брат, вместе росли, а я вся дрожу и дрожу… Ведь
тайный советник, генерал! Как я его, ангела моего, встречу? О чем я, дура необразованная, разговаривать с ним стану? Пятнадцать лет его не видала! Андрюшенька, — обратилась ко мне матушка, — радуйся, дурачок! Это на
твое счастье бог его посылает!
В начале апреля 1870 года моя матушка Клавдия Архиповна, вдова поручика, получила из Петербурга, от своего брата Ивана,
тайного советника, письмо, в котором, между прочим, было написано: «Болезнь печени вынуждает меня каждое лето жить за границей, а так как в настоящее время у меня нет свободных денег для поездки в Мариенбад, то весьма возможно, что этим летом я буду жить у тебя в
твоей Кочуевке, дорогая сестра…»
Мои грехи, забавы юных дней,
Те вечера, когда в семье
твоей,
При матери докучливой и строгой
Тебя томил я
тайною тревогой
И просветил невинные красы?
Ты и во сне необычайна.
Твоей одежды не коснусь
Дремлю — и за дремотой
тайна,
И в
тайне — ты почиешь, Русь.
И вдруг он дрогнул. По-прежнему неведомый
тайный голос шептал ему: «От сего человека погибель
твоя!»
— Мое дело во всей
твоей мочи, Сергей Андреич, — сказал Патап Максимыч. — Окроме тебя по этому делу на всей Волге другого человека, пожалуй, и нет. Только уж, Христа ради, не яви в пронос
тайное мое слово.
— А я так знаю, — молвил дядя Онуфрий, обращаясь к паломнику. — Знаю, отчего вечор
твоя матка на сторону воротила… Коли хочешь, скажу, чтобы мог ты понимать
тайную силу Божию… Когда смотрел в матку-то, в котором часу?
Нет, я не Байрон, я другой,
Ещё неведомый избранник,
Как он, гонимый миром странник,
Но только с русскою душой.
Я раньше начал, кончу ране,
Мой ум немного совершит;
В душе моей, как в океане,
Надежд разбитых груз лежит.
Кто может, океан угрюмый,
Твои изведать
тайны? Кто
Толпе мои расскажет думы?
Я — или Бог — или никто!
Пусть порой мне шепчет синий вечер,
Что была ты песня и мечта,
Всё ж, кто выдумал
твой гибкий стан и плечи —
К светлой
тайне приложил уста.
«И когда молишься, не будь, как лицемеры, которые любят в синагогах и на углах улиц, останавливаясь, молиться, чтобы показаться перед людьми. Истинно говорю вам, что они уже получают награду свою. Ты же, когда молишься, войди в комнату
твою и, затворив дверь
твою, помолись отцу
твоему, который втайне, и отец
твой, видящий
тайное, воздаст тебе».
— Ты не любишь
твоего отца, нашего нареченного отца, — поправилась Люда, — если бы ты знала, как его тревожит вчерашнее происшествие,
твоя вывихнутая рука… Исчезновение Смелого, словом,
тайна, которой ты окружила себя… И заметь, Нина, отец так деликатен, что никогда не спросит тебя об этом…