Эта свобода онтологически, в своем источнике, вовсе не свободна, не есть causa sui, не субстанциальна, ибо всецело определяется из творческого да будет; космологически же, как основа мирового бытия, она есть именно то, в чем
тварь чувствует себя собою.
Неточные совпадения
— У рыбы кровь холодная, — возразил он с уверенностию, — рыба
тварь немая. Она не боится, не веселится; рыба
тварь бессловесная. Рыба не
чувствует, в ней и кровь не живая… Кровь, — продолжал он, помолчав, — святое дело кровь! Кровь солнышка Божия не видит, кровь от свету прячется… великий грех показать свету кровь, великий грех и страх… Ох, великий!
Через него я
чувствовал себя соединенным со всей
тварью, ждущей избавления.
Отъехав верст двадцать, Арефа свернул в лесок покормить свою кобылу. «Ведь вот
тварь, а
чувствует, что домой идет, и башкой вертит». Прилег Арефа на травку, а кобыла около него ходит да травку пощипывает. «Хорошо бы огонек разложить, да страшно: как раз кто-нибудь наедет на дым, и повернут раба божия обратно в Баламутский завод. Нет, уж достаточно натерпелся за свою простоту».
— Деньги, деньги… — задумчиво повторял он. — И на что мне, горбатому черту, столько денег? А между тем я
чувствую, что приняться за настоящую работу мне становится все труднее и труднее. Я завидую тебе, Андрей. Я два года, кроме этих
тварей, ничего не пишу… Конечно, я очень люблю их, особенно живых. Но я
чувствую, как меня засасывает все глубже и глубже… А ведь я талантливее тебя, Андрей, как ты думаешь? — спросил он меня добродушным и деликатным тоном.
Так и я
чувствовал, что мне вот-вот по шапке дадут. И думал я: опять улица, холод, клопы в ночлежках, конская колбаса, грязь, гадость. Кстати, и моя Зоська ко мне вернулась в эту пору, — пронюхала, гадюка, что из меня опять можно деньги сосать. Есть деньги — она спокойна, ласкова, даже чересчур ласкова, так что невмоготу бывало, а нет — кричит мне при соседях: «Лакей вонючий! хам! шестерка! продажная
тварь!» Только у ней тогда и оказывалось слов.
То, что во всех нас, людях, есть одно и то же, мы все живо
чувствуем; то, что это одно и то же есть и в животных, мы уже не так живо
чувствуем. Еще менее
чувствуем это в насекомых. Но стоит вдуматься в жизнь и этих мелких
тварей, и
почувствуешь, что то же самое живет и в них.
Но когда меркнет в душе солнечный свет, когда
тварь замыкается в себе и перестает
чувствовать себя в Боге, — опять поднимается леденящая дрожь, ничто ощущается как мертвенная, зияющая дыра, как курносая смерть, и тогда себе самому начинаешь казаться лишь пустой скорлупой, не имеющей бытийного ядра.
— А ты как думал? Ты думал, он дурак, зверь-то? Нет, он умней человека, даром, что свинья называется. Он все знает. Хоть то в пример возьми: человек по следу пройдет, не заметит, а свинья как наткнется на твой след, так сейчас отдует и прочь; значит, ум в ней есть, что ты свою вонь не
чувствуешь, а она слышит… Она свинья, а все она не хуже тебя: такая же
тварь божия. Эх-ма! Глуп человек, глуп, глуп человек!»
Человек
чувствует Бога, когда не ищет утешения ни в какой
твари.