Неточные совпадения
Темное
небо уже кипело звездами, воздух был напоен сыроватым теплом, казалось, что лес
тает и растекается масляным паром. Ощутимо падала роса.
В густой темноте за рекою вспыхнул желтый огонек, быстро разгорелся
в костер и осветил маленькую, белую фигурку человека. Мерный плеск воды нарушал безмолвие.
Эти странные, легкие листья совершенно неподвижны, хотя все вокруг охвачено движением:
в мутноватом
небе ослепительно и жарко
тает солнце, освещая широкую кочковатую равнину.
Самгин вынул из кармана брюк часы, они показывали тридцать две минуты двенадцатого. Приятно было ощущать на ладони вескую теплоту часов. И вообще все было как-то необыкновенно, приятно-тревожно.
В небе тает мохнатенькое солнце медового цвета. На улицу вышел фельдшер Винокуров с железным измятым ведром, со скребком, посыпал лужу крови золою, соскреб ее снова
в ведро. Сделал он это так же быстро и просто, как просто и быстро разыгралось все необыкновенное и страшное на этом куске улицы.
Не пожелав остаться на прения по докладу, Самгин пошел домой. На улице было удивительно хорошо, душисто,
в небе, густо-синем,
таяла серебряная луна, на мостовой сверкали лужи, с темной зелени деревьев падали голубые капли воды;
в домах открывались окна. По другой стороне узкой улицы шагали двое, и один из них говорил...
Утро было пестрое, над влажной землей гулял теплый ветер, встряхивая деревья, с востока плыли мелкие облака, серые, точно овчина;
в просветах бледно-голубого
неба мигало и
таяло предосеннее солнце; желтый лист падал с берез; сухо шелестела хвоя сосен, и было скучнее, чем вчера.
День склонялся к вечеру. По
небу медленно ползли легкие розовые облачка. Дальние горы, освещенные последними лучами заходящего солнца, казались фиолетовыми. Оголенные от листвы деревья приняли однотонную серую окраску.
В нашей деревне по-прежнему царило полное спокойствие. Из длинных труб фанз вились белые дымки. Они быстро
таяли в прохладном вечернем воздухе. По дорожкам кое-где мелькали белые фигуры корейцев. Внизу, у самой реки, горел огонь. Это был наш бивак.
Давно Лаврецкий не слышал ничего подобного: сладкая, страстная мелодия с первого звука охватывала сердце; она вся сияла, вся томилась вдохновением, счастьем, красотою, она росла и
таяла; она касалась всего, что есть на земле дорогого, тайного, святого; она дышала бессмертной грустью и уходила умирать
в небеса.
И потому
в два часа ночи, едва только закрылся уютный студенческий ресторан «Воробьи» и все восьмеро, возбужденные алкоголем и обильной пищей, вышли из прокуренного, чадного подземелья наверх, на улицу,
в сладостную, тревожную темноту ночи, с ее манящими огнями на
небе и на земле, с ее теплым, хмельным воздухом, от которого жадно расширяются ноздри, с ее ароматами, скользившими из невидимых садов и цветников, то у каждого из них пылала голова и сердце тихо и томно
таяло от неясных желаний.
Приближалась весна,
таял снег, обнажая грязь и копоть, скрытую
в его глубине. С каждым днем грязь настойчивее лезла
в глаза, вся слободка казалась одетой
в лохмотья, неумытой. Днем капало с крыш, устало и потно дымились серые стены домов, а к ночи везде смутно белели ледяные сосульки. Все чаще на
небе являлось солнце. И нерешительно, тихо начинали журчать ручьи, сбегая к болоту.
Таяли снега
в поле,
таяли зимние облака
в небе, падая на землю мокрым снегом и дождем; все медленнее проходило солнце свой дневной путь, теплее становился воздух, казалось, что пришло уже весеннее веселье, шутливо прячется где-то за городом
в полях и скоро хлынет на город.
Горы-то Жигули, зеленые по-вешнему,
в небо взмахнули,
в небушке облака белые пасутся, солнце
тает на землю золотом.
Отсюда мальчик видел весь пустырь, заросли сорных трав, покрытые паутиною пеньки, а позади пустыря, словно застывшие вздохи земли, бесплодной и тоскующей, лежали холмы, покрытые жёлтыми лютиками и лиловыми колокольчиками на тонких стеблях; по холмам бродили красные и чёрные коровы, серые овцы;
в мутном
небе таяло тусклое солнце, обливая скудную землю влажным зноем.
С бесплодных лысых холмов плыл на город серый вечер,
в небе над болотом медленно
таяла узкая красная черта, казалось, что
небо глубоко ранено, уже истекло кровью, окропив ею острые вершины деревьев, и мертвеет, умирает.
Кроткий весенний день
таял в бледном
небе, тихо качался прошлогодний жухлый бурьян, с поля гнали стадо, сонно и сыто мычали коровы. Недавно оттаявшая земля дышала сыростью, обещая густые травы и много цветов. Бил бондарь, скучно звонили к вечерней великопостной службе
в маленький, неубедительный, но крикливый колокол.
В монастырском саду копали гряды, был слышен молодой смех и говор огородниц; трещали воробьи, пел жаворонок, а от холмов за городом поднимался лёгкий голубой парок.
Сверкая медью, пароход ласково и быстро прижимался всё ближе к берегу, стало видно черные стены мола, из-за них
в небо поднимались сотни мачт, кое-где неподвижно висели яркие лоскутья флагов, черный дым
таял в воздухе, доносился запах масла, угольной пыли, шум работ
в гавани и сложный гул большого города.
Художник был болтлив, как чиж, он, видимо, ни о чем не мог говорить серьезно. Старик угрюмо отошел прочь от него, а на другой день явился к жене художника, толстой синьоре, — он застал ее
в саду, где она, одетая
в широкое и прозрачное белое платье,
таяла от жары, лежа
в гамаке и сердито глядя синими глазами
в синее
небо.
Мечтательно лучатся темные глаза женщин, следя за детьми; всё ярче веселье и веселее взгляды; празднично одетые девушки лукаво улыбаются парням; а
в небе тают звезды. И откуда-то сверху — с крыши или из окна — звонко льется невидимый тенор...
В синем
небе полудня
тает солнце, обливая воду и землю жаркими лучами разных красок. Море дремлет и дышит опаловым туманом, синеватая вода блестит сталью, крепкий запах морской соли густо льется на берег.
Там, высоко, каждый лист чётко рисуется
в синеве
небес, и, тихо вздрагивая, он как будто
тает…
Поющие волны звона колебали воздух, насыщенный ими, и
таяли в ясной синеве
неба. Фома задумчиво смотрел на лицо отца и видел, что тревога исчезает из глаз его, они оживляются…
Надо мной расстилалось голубое
небо, по которому тихо плыло и
таяло сверкающее облако. Закинув несколько голову, я мог видеть
в вышине темную деревянную церковку, наивно глядевшую на меня из-за зеленых деревьев, с высокой кручи. Вправо,
в нескольких саженях от меня, стоял какой-то незнакомый шалаш, влево — серый неуклюжий столб с широкою дощатою крышей, с кружкой и с доской, на которой было написано...
Горит на солнце амбар, покрытый матовым, ещё не окрашенным железом, и, точно восковой,
тает жёлтый сруб двухэтажного дома, подняв
в жаркое
небо туго натянутые золотые стропила, — Алексей ловко сказал, что дом издали похож на гусли.
В ласковый день бабьего лета Артамонов, усталый и сердитый, вышел
в сад. Вечерело;
в зеленоватом
небе, чисто выметенном ветром, вымытом дождямии,
таяло, не грея, утомлённое солнце осени.
В углу сада возился Тихон Вялов, сгребая граблями опавшие листья, печальный, мягкий шорох плыл по саду; за деревьями ворчала фабрика, серый дым лениво пачкал прозрачность воздуха. Чтоб не видеть дворника, не говорить с ним, хозяин прошёл
в противоположный угол сада, к бане; дверь
в неё была не притворена.
В небе таяло одно маленькое, золотистое облако.
После грохота, мрака и удушливой атмосферы фабрики было вдвое приятнее очутиться на свежем воздухе, и глаз с особенным удовольствием отдыхал
в беспредельной лазури
неба, где
таяли, точно клочья серебряной пены, легкие перистые облачка; фабрика казалась входом
в подземное царство, где совершается вечная работа каких-то гномов, осужденных самой судьбой на «огненное дело», как называют сами рабочие свою работу.
В синем куполе
неба таяло огненное солнце, потоки лучей лились на зелень парка, земля была покрыта золотыми узорами — и двое людей, тихо шагая по дорожке, были смешно и странно пёстрыми.
Солнце стояло
в зените, посреди села, точно огромный костёр, ярко горела красная церковь; от пяти её глав во все стороны, как иглы ежа, раскинулись, ослепляя, белые лучи, золочёный крест колокольни
таял в синем
небе, потеряв свои очертания.
Молчание Степана всё более обижало Николая,
в голове у него мелькали задорные, злые слова и мысли, но он понимал, что с этим человеком бесполезно говорить, да и лень было двигать языком — тишина и жара вызывали сонное настроение; хотелось идти
в огород, лечь там
в тень, около бани, и лежать, глядя
в чистое
небо, где
тают все мысли и откуда вливается
в душу сладкая спокойная пустота.
Облака, поглотив огненный шар солнца, раскалились и
таяли,
в небе запада пролились оранжевые, золотые, багровые реки, а из глубин их веером поднялись к зениту огромные светлые мечи, рассекая синеющее
небо.
Из-за гряды песчаных бугров, слева от них, появилась луна, обливая море серебряным блеском. Большая, кроткая, она медленно плыла вверх по голубому своду
неба, яркий блеск звезд бледнел и
таял в ее ровном, мечтательном свете.
У дверей
в круподёрку стоял Кузьма, весь седой от пыли, и, посвистывая, смотрел
в небо, где
в лучах солнца
таяла маленькая пышная тучка.
В круподёрке что-то бухало и скрипело; из-за неё с мельницы летели серебряные всплески воды и густой шорох. Весь воздух был наполнен тяжёлыми, охающими звуками и застлан тонкой дымкой пыли.
— Где же туча? — спросил я, удивленный тревожной торопливостью ямщиков. Старик не ответил. Микеша, не переставая грести, кивнул головой кверху, по направлению к светлому разливу. Вглядевшись пристальнее, я заметил, что синяя полоска, висевшая
в воздухе между землею и
небом, начинает как будто
таять. Что-то легкое, белое, как пушинка, катилось по зеркальной поверхности Лены, направляясь от широкого разлива к нашей щели между высокими горами.
И эта земля есть
в потенции своей Богоземля; эта матерь
таит в себе уже при сотворении своем грядущую Богоматерь, «утробу божественного воплощения», «лествицу небесную, ею же сниде Бог», «мост, приводяй сущих от земли на
небо» (из акафиста Богоматери).
Пролетело Рождество. Промчалась масленица. Заиграло солнышко на поголубевшем по-весеннему
небе. Быстрые ручьи побежали по улицам, образуя лужи и канавы… Снег быстро
таял под волшебным веяньем весны.
В воздухе носилось уже ее ароматное веяние.
С утра дул неприятный холодный ветер с реки, и хлопья мокрого снега тяжело падали с
неба и
таяли сразу, едва достигнув земли. Холодный, сырой, неприветливый ноябрь, как злой волшебник, завладел природой… Деревья
в приютском саду оголились снова. И снова с протяжным жалобным карканьем носились голодные вороны, разыскивая себе коры… Маленькие нахохлившиеся воробышки, зябко прижавшись один к другому, качались на сухой ветке шиповника, давно лишенного своих летних одежд.
День клонился к вечеру. Солнце только что скрылось за горами и посылало кверху свои золотисто-розовые лучи. На
небе в самом зените серебрились мелкие барашковые облака.
В спокойной воде отражались лесистые берега. Внизу у ручейка белели две палатки, и около них горел костер. Опаловый дым тонкой струйкой поднимался кверху и незаметно
таял в чистом и прохладном воздухе.
Уже светало. Млечный путь бледнел и мало-помалу
таял, как снег, теряя свои очертания.
Небо становилось хмурым и мутным, когда не разберешь, чисто оно или покрыто сплошь облаками, и только по ясной, глянцевитой полосе на востоке и по кое-где уцелевшим звездам поймешь,
в чем дело.
Слюнки полились у Ивана Алексеича. Он позавтракал, ел сейчас сладкое, но аппетит поддался раздраженью. Гадость ведь
в сущности это крошево на бумаге. А вкусно смотреть. За вишневым квасом пошли кусочки мозгов. За мозгами съедены были два куска арбуза, сахаристого, с мелкими, рыхло сидевшими зернами, который так и
таял под
нёбом все еще разгоряченного рта.
В сумерках шел я вверх по Остроженской улице.
Таяло кругом, качались под ногами доски через мутные лужи. Под светлым еще
небом черною и тихою казалась мокрая улица; только обращенные к западу стены зданий странно белели, как будто светились каким-то тихим светом. Фонари еще не горели. Стояла тишина, какая опускается
в сумерках на самый шумный город. Неслышно проехали извозчичьи сани. Как тени, шли прохожие.
Медленно плыву на спине, чуть двигая руками. Холодные струйки пробегают по коже, радостно вздрагивает тело. Синее-синее
небо,
в него уносятся верхушки берез, все улыбается.
Тает и рассеивается
в душе мутная темнота.
Небо безмерное от сверкающего света. Солнце смеется и колдует. Очарованно мелькают у кустов ярко-зеленые мотыльки. Сорока вспорхнет, прямо, как стрела, летит
в голую чащу леса и бессмысленно-весело стрекочет. Чужды липкие вопросы, которые ткал из себя сморщившийся, затемневший Хозяин. Где они?
Тают, как испаренья этой земли, замершей от неведомого счастья. Отчего
в душе такая широкая, такая чистая радость?
Стальные чудовища, фыркая, мчались из невидимой дали, били
в окопы,
в заграждения и волчьи ямы; серо-желтые и черноватые клубы взрывов выносились на высоту, ширились и разветвлялись, как невиданно-огромные кусты; отрывались от сопки и
таяли, грязня
небо, а снизу выносились все новые и новые дымовые столбы.
15-го сентября, когда молодой Ростов утром
в халате выглянул
в окно, он увидал такое утро, лучше которого ничего не могло быть для охоты: как будто
небо таяло и без ветра спускалось на землю.