Неточные совпадения
Как рано мог он лицемерить,
Таить надежду, ревновать,
Разуверять, заставить верить,
Казаться мрачным, изнывать,
Являться гордым и послушным,
Внимательным иль равнодушным!
Как томно был он молчалив,
Как пламенно красноречив,
В сердечных письмах как небрежен!
Одним дыша, одно любя,
Как он умел забыть
себя!
Как взор его был быстр и нежен,
Стыдлив и дерзок, а порой
Блистал послушною слезой!
Белый пепел падал на лицо и быстро
таял, освежая кожу, Клим сердито сдувал капельки воды с верхней губы и носа, ощущая, что несет
в себе угнетающую тяжесть, жуткое сновидение, которое не забудется никогда.
В кухне на полу, пред большим тазом, сидел голый Диомидов, прижав левую руку ко груди, поддерживая ее правой. С мокрых волос его текла вода, и казалось, что он
тает, разлагается. Его очень белая кожа была выпачкана калом, покрыта синяками, изорвана ссадинами. Неверным жестом правой руки он зачерпнул горсть воды, плеснул ее на лицо
себе, на опухший глаз; вода потекла по груди, не смывая с нее темных пятен.
В саду, на зеленой скамье, под яблоней, сидела Елизавета Спивак, упираясь руками о скамью, неподвижная, как статуя; она смотрела прямо пред
собою, глаза ее казались неестественно выпуклыми и гневными, а лицо,
в мелких пятнах света и тени, как будто горело и
таяло.
«Уменье жить» ставят
в великую заслугу друг другу, то есть уменье «казаться», с правом
в действительности «не быть» тем, чем надо быть. А уменьем жить называют уменье — ладить со всеми, чтоб было хорошо и другим, и самому
себе, уметь
таить дурное и выставлять, что годится, — то есть приводить
в данный момент нужные для этого свойства
в движение, как трогать клавиши, большей частию не обладая самой музыкой.
Все это я
таил с тех самых пор
в моем сердце, а теперь пришло время и — я подвожу итог. Но опять-таки и
в последний раз: я, может быть, на целую половину или даже на семьдесят пять процентов налгал на
себя!
В ту ночь я ненавидел ее, как исступленный, а потом как разбушевавшийся пьяный. Я сказал уже, что это был хаос чувств и ощущений,
в котором я сам ничего разобрать не мог. Но, все равно, их надо было высказать, потому что хоть часть этих чувств да была же наверно.
Обогнув гору Даютай, Алчан, как уже выше было сказано, входит
в старое русло Бикина и по пути принимает
в себя с правой стороны еще три обильных водой притока: Ольду (по-китайски Култухе), Таудахе [Да-ю-тай — большая старинная башня.] и Малую Лултухе. Алчан впадает
в Бикин
в 10 км к югу от станции железной дороги того же имени. Долина его издавна славится как хорошее охотничье угодье и как место женьшеневого промысла.
Долго я сам
в себе таил восторги; застенчивость или что-нибудь другое, чего я и сам не знаю, мешало мне высказать их, но на Воробьевых горах этот восторг не был отягчен одиночеством, ты разделял его со мной, и эти минуты незабвенны, они, как воспоминания о былом счастье, преследовали меня дорогой, а вокруг я только видел лес; все было так синё, синё, а на душе темно, темно».
Молчи, скрывайся и
таиИ чувства и мечты свои!
Пускай
в душевной глубине
И всходят и зайдут оне. //..........
Как сердцу высказать
себя?
Другому как понять тебя?
Поймет ли он, чем ты живешь?
Мысль изреченная есть ложь. //..........
Лишь жить
в самом
себе умей:
Есть целый мир
в душе твоей
Таинственно-волшебных дум…
— Нет-с, хуже потому что те сразу выдают
себя, что они пошляки; а эти господа сохраняют вид, что как будто бы что-то
в себе и
таят, тогда как внутри у них ничего нет.
Единственное средство пролезть
в эту крепость — это начать уговаривать«миленькую», то есть взять ее за руки, посадить поближе к
себе и гладить по спинке, как лошадку с норовом: «Тпру, милая, тпру! но-но-но-но!» Оглаживаешь, оглаживаешь — и видишь, как постепенно начинают «правила»
таять.
Эти слова Ромашов сказал совсем шепотом, но оба офицера вздрогнули от них и долго не могли отвести глаз друг от друга.
В эти несколько секунд между ними точно раздвинулись все преграды человеческой хитрости, притворства и непроницаемости, и они свободно читали
в душах друг у друга. Они сразу поняли сотню вещей, которые до сих пор
таили про
себя, и весь их сегодняшний разговор принял вдруг какой-то особый, глубокий, точно трагический смысл.
— О, это ужасно, ужасно, что вы говорите, дядюшка! Сколько раз я давал
себе слово
таить перед вами то, что происходит
в сердце.
— Не внушишь ли ты как-нибудь Людмиле, а я не берусь, — сказала, разводя, по обыкновению, руками, адмиральша: увидав
себе опору
в Сусанне, она начала немножко прятаться за нее. Свою собственную решительность она слишком долго напрягала, и она у нее заметно начала
таять.
Добрые — очень маленькая кучка — были тихи, молчаливо
таили про
себя свои упования и, разумеется, более мрачных склонны были к надежде и вере
в них.
В памяти спутанно кружились отрывки прочитанного и, расплываясь, изменяясь, точно облака на закате, ускользали,
таяли; он и не пытался удержать, закрепить всё это, удивлённый магической силой, с которой книга спрятала его от самого
себя.
И вот
в два года я постиг, не теряя гимназических успехов, тайны циркового искусства, но
таил это про
себя.
Но тут он вспомнил ее нежные слова, ее улыбки и эти глаза, незабвенные глаза, которых он никогда не увидит, которые и светлели и
таяли при одной встрече с его глазами; он вспомнил еще одно быстрое, робкое, жгучее лобзание и он вдруг зарыдал, зарыдал судорожно, бешено, ядовито, перевернулся ниц и, захлебываясь и задыхаясь, с неистовым наслаждением, как бы жаждая растерзать и самого
себя, и все вокруг
себя, забил свое воспаленное лицо
в подушку дивана, укусил ее.
Сердце захолонуло. Я все забыл: где я? что я? Я вижу
себя стоящим
в необъятном просторе: мрак бездны глубоко внизу, розовое золото двух снеговых вершин над моим, гигантских размеров, вторым «я». Стою, не
в силах пошевелиться. Второй «я» зачаровал меня, поглотил весь мир. Он начинает бледнеть и как будто
таять.
Парень смотрел на нее, чувствуя
себя обезоруженным ее ласковыми словами и печальной улыбкой. То холодное и жесткое, что он имел
в груди против нее, —
таяло в нем от теплого блеска ее глаз. Женщина казалась ему теперь маленькой, беззащитной, как дитя. Она говорила что-то ласковым голосом, точно упрашивала, и все улыбалась; но он не вслушивался
в ее слова.
Домна Пантелевна. Озорство во мне есть, это уж греха нечего
таить! Подтрунить люблю, и чтобы стеснять
себя в разговоре с тобой, так я не желаю.
Долго, долго ехали мы, пока не сверкнул маленький, но такой радостный, вечно родной фонарь у ворот больницы. Он мигал,
таял, вспыхивал и опять пропадал и манил к
себе. И при взгляде на него несколько полегчало
в одинокой душе, и когда фонарь уже прочно утвердился перед моими глазами, когда он рос и приближался, когда стены больницы превратились из черных
в беловатые, я, въезжая
в ворота, уже говорил самому
себе так...
На обходе я шел стремительной поступью, за мною мело фельдшера, фельдшерицу и двух сиделок. Останавливаясь у постели, на которой,
тая в жару и жалобно дыша, болел человек, я выжимал из своего мозга все, что
в нем было. Пальцы мои шарили по сухой, пылающей коже, я смотрел
в зрачки, постукивал по ребрам, слушал, как таинственно бьет
в глубине сердце, и нес
в себе одну мысль: как его спасти? И этого — спасти. И этого! Всех!
Сидишь
себе в кресле один-одинешенек или бродишь усталыми ногами взад и вперед по запустелой анфиладе — и чувствуешь, ясно чувствуешь, как постепенно внутри у тебя
тает и погасает.
Ольга же день ото дня
тает в печали, как восковая свеча. Думаю, как она будет жить с другим человеком, и не могу поставить рядом с ней никого, кроме
себя.
Я поскорее вышел на улицу, очень сконфуженный, крепко ругая
себя. Над крышами домов
таяли серые остатки зимней ночи, туманное утро входило
в город, но желтые огни фонарей еще не погасли, оберегая тишину.
И Софье было не легче: она видимо принуждала
себя заговаривать со мною, но глаза ее так же избегали моих, как мои — ее, и
в каждом ее движении, во всем существе проглядывало принуждение, смешанное… что
таить правду? с тайным отвращением.
Но он
таит про
себя это знание, быть может сознавая, что оно под силу не всякому, и, быть может, именно
в этом сдержанном выражении, глядевшем точно из-за какой-то завесы на всякого, к кому обращался Федор Бесприютный с самыми простыми словами, скрывалась главная доля того обаяния, которое окружало вожака арестантской партии.
Голос то возвышался, то опадал, судорожно замирая, словно
тая про
себя и нежно лелея свою же мятежную муку ненасытимого, сдавленного желания, безвыходно затаенного
в тоскующем сердце; то снова разливался соловьиною трелью и, весь дрожа, пламенея уже несдержимою страстию, разливался
в целое море восторгов,
в море могучих, беспредельных, как первый миг блаженства любви, звуков.
Бывало,
в ночь глухую,
Тая в груди отвагу злую,
Летим на тройке вороных,
Потешно сердцу удалых!
Мы, мразный ветр
в себя вдыхая,
О прошлом вовсе забывая,
Поем, и свищем, и стрелой
Летим над снежной глубиной.
Однако влюбленность такого мальчишки ничего
в себе дурного не
таит.
Но князя не радует новая честь,
Исполнен он желчи и злобы;
Готовится Курбский царю перечесть
Души оскорблённой зазнобы:
«Что долго
в себе я
таю и ношу,
То всё я пространно к царю напишу,
Скажу напрямик, без изгиба,
За все его ласки спасибо».
— Константин Семеныч, это все не то… я чувствую, что не то, — очень серьезно начала наконец Татьяна, поборая
в себе нечто такое, чтó сильно удерживало ее от предстоящей последней попытки. — У вас что-то есть на душе, вы что-то, кажись,
таите, скрываете… Ну, скажите мне, зачем?.. Если это тяжело вам, не лучше ли облегчить
себе душу?.. Предо мной вы можете говорить прямо, вы знаете меня… Ведь мы же друзья не на ветер!
Но эта основа мироздания
в себе таила возможность актуализации и вмешательства
в судьбы мира, т. е. греха и зла.
— Таких же, как и все, — ответила Таисея. — Сначала-то
в недоуменье была, и на того думала, и на другого; чего греха
таить, мекала и на тебя, и как приехала из Питера Таифа, так все это дело и распутала, как по ниточкам. А потом и сам Патап Максимыч сказывал, что давно Василья Борисыча
в зятья
себе прочил.
С утра дул неприятный холодный ветер с реки, и хлопья мокрого снега тяжело падали с неба и
таяли сразу, едва достигнув земли. Холодный, сырой, неприветливый ноябрь, как злой волшебник, завладел природой… Деревья
в приютском саду оголились снова. И снова с протяжным жалобным карканьем носились голодные вороны, разыскивая
себе коры… Маленькие нахохлившиеся воробышки, зябко прижавшись один к другому, качались на сухой ветке шиповника, давно лишенного своих летних одежд.
День чуть только начинал брезжить, когда я разбудил своих разоспавшихся спутников. Пока удэхейцы грели чай, я с Чжан-Бао приготовил все для наблюдений. Скопившиеся на востоке туманы как будто хотели заслонить
собою солнце, но, убедившись
в бесполезности неравной борьбы, стали быстро
таять. Я выждал, когда лучезарное светило немного поднялось по небосклону, и начал инструментом брать абсолютные высоты его над горизонтом.
Золотые главы его церквей, окна и зелень отражали
в себе заходившее солнце, горели и
таяли, как золото, которое плавится…
Уже на второй день поутру начало уходить от Теркина то блаженное состояние, когда
в груди
тает радостное чувство; он даже спросил
себя раз...
У нас на Руси (нечего греха
таить) свои тридцать — сорок тысяч франков такой Гонкур употребил бы на разные совсем нехудожественные затеи: две трети их проел бы или проиграл
в карты; а тут вы видите перед
собою трудовую, строгую, самостоятельную жизнь.
Небо безмерное от сверкающего света. Солнце смеется и колдует. Очарованно мелькают у кустов ярко-зеленые мотыльки. Сорока вспорхнет, прямо, как стрела, летит
в голую чащу леса и бессмысленно-весело стрекочет. Чужды липкие вопросы, которые ткал из
себя сморщившийся, затемневший Хозяин. Где они?
Тают, как испаренья этой земли, замершей от неведомого счастья. Отчего
в душе такая широкая, такая чистая радость?
Пришли Наташа, Дядя-Белый, другие. Кой-кого не хватало. Пили чай. Рассказывали о пережитом. Что-то крепкое и молодо-бодрое вырастало из ужаса. То черное, что было
в моей душе,
таяло, расплывалось, недоумевая и стыдясь за
себя.
Живя открыто, не отказывая
себе ни
в чем, он видел, что его капитал
в сто семьдесят тысяч рублей, увезенных из России,
таял, как воск на огне.
Заранее ли предвкушал он всю сладость жестокого отмщения, придуманного им для врага своего, князя Василия Прозоровского, радовался ли гибели Якова Потапова, этого ничтожного сравнительно с ним по положению человека, но почему-то казавшегося ему опаснейшим врагом, которого он не
в силах был сломить имевшеюся
в руках его властию, чему лучшим доказательством служит то, что он, совместно с достойным своим помощником, Хлопом, подвел его под самоубийство, довел его до решимости казнить
себя самому, хотя хвастливо, как мы видели, сказал своему наперснику об умершем: «Разве не достало бы на его шею другой петли, не нашлось бы и на его долю палача», но внутри
себя таил невольно какое-то странное, несомненное убеждение, что «другой петли» для этого человека именно не достало бы и «палача не нашлось бы», — или, быть может, Григорий Лукьянович погрузился
в сластолюбивые мечты о красавице княжне Евпраксии Васильевне, которую он теперь считал
в своей власти, — не будем строить догадок и предупреждать событий.
Он
таил, однако, эти опасения
в самом
себе, так как самолюбие не позволяло ему сознаться
в боязни соперничества Савина.
— А ты говори, да не заговаривайся: царь казнит изменников да
себе супротивников, жестоко казнит, нечего греха
таить, а кто
в его царской милости, так по-царски и милует… Брат-то нашего, князь Никита, при царе-батюшке первый человек после опричников… Надо, значит, к нему да к князю Василию приступать оглядываясь! Не слетит их голова — своей поплатишься. К тому же, с Малютою тот и другой дружат чинно.
Анастасия, имея теперь возможность отнести вину своей грусти к походу, разлучавшему ее с братом, и к страшному поединку, не удерживала
себя более, не
таила более слез
в груди.
От Анастасии
таили подвиг Антона-лекаря; но она как будто отгадала его и на другой день, когда очарователь выходил от
себя, подарила его из окна пламенным взглядом, который мелькнул по-прежнему и по-прежнему оставил глубокий след
в душе его.
— Как знать… — заметила Домаша. — Каждый человек горе-то и заботу
в себе таит…
Когда посещение дома графа Белавина зависело от его воли, он колебался и раздумывал, откладывал его до последнего времени,
тая, однако, внутри
себя сознание, что он все же решится на него, теперь же, когда этим возгласом графа Владимира Петровича: «Едем!» — вопрос был поставлен ребром, когда отказ от посещения был равносилен окончательному разрыву с другом, и дом последнего делался для него потерянным навсегда, сердце Караулова болезненно сжалось, и
в этот момент появилось то мучительное сомнение
в своих силах, тот страх перед последствиями этого свидания, которые на минуту смутили Федора Дмитриевича, но это мимолетное смущение не помешало, как мы знаем, ему все-таки тотчас же ответить...