Неточные совпадения
Воспитанная в самых строгих правилах беспрекословного повиновения мужней воле, она все-таки как женщина, как жена и
мать не могла помириться
с теми оргиями, которые совершались в ее
собственном доме, почти у нее на глазах.
— Слушай, я разбойника Митьку хотел сегодня было засадить, да и теперь еще не знаю, как решу. Конечно, в теперешнее модное время принято отцов да
матерей за предрассудок считать, но ведь по законам-то, кажется, и в наше время не позволено стариков отцов за волосы таскать, да по роже каблуками на полу бить, в их
собственном доме, да похваляться прийти и совсем убить — все при свидетелях-с. Я бы, если бы захотел, скрючил его и мог бы за вчерашнее сейчас засадить.
Лиза, его смуглая Лиза, набелена была по уши, насурьмлена пуще самой мисс Жаксон; фальшивые локоны, гораздо светлее
собственных ее волос, взбиты были, как парик Людовика XIV; рукава a l’imbecile [По-дурацки (фр.) — фасон узких рукавов
с пуфами у плеча.] торчали, как фижмы у Madame de Pompadour; [Мадам де Помпадур (фр.).] талия была перетянута, как буква икс, и все бриллианты ее
матери, еще не заложенные в ломбарде, сияли на ее пальцах, шее и ушах.
— Не совсем, многоуважаемый князь, — не без злости ответил Лебедев, — правда, я хотел было вам вручить, вам, в ваши
собственные руки, чтоб услужить… но рассудил лучше там услужить и обо всем объявить благороднейшей
матери… так как и прежде однажды письмом известил, анонимным; и когда написал давеча на бумажке, предварительно, прося приема, в восемь часов двадцать минут, тоже подписался: «Ваш тайный корреспондент»; тотчас допустили, немедленно, даже
с усиленною поспешностью задним ходом… к благороднейшей
матери.
Собственные дела Лизы шли очень худо: всегдашние плохие лады в семье Бахаревых, по возвращении их в Москву от Богатыревых, сменились сплошным разладом. Первый повод к этому разладу подала Лиза, не перебиравшаяся из Богородицкого до самого приезда своей семьи в Москву. Это очень не понравилось отцу и
матери, которые ожидали встретить ее дома. Пошли упреки
с одной стороны, резкие ответы
с другой, и кончилось тем, что Лиза, наконец, объявила желание вовсе не переходить домой и жить отдельно.
Дети мои, кажется, у нас никогда не было случая, чтобы мы пускались друг
с другом в откровенности, а вот я вам скажу, что меня, когда мне было десять
с половиной лет, моя
собственная мать продала в городе Житомире доктору Тарабукину.
По несчастию,
мать не всегда умела или не всегда была способна воздерживать горячность, крайность моих увлечений; она сама тем же страдала, и когда мои чувства были согласны
с ее
собственными чувствами, она не охлаждала, а возбуждала меня страстными порывами своей души.
В такие минуты, когда мысль не обсуживает вперед каждого определения воли, а единственными пружинами жизни остаются плотские инстинкты, я понимаю, что ребенок, по неопытности, особенно склонный к такому состоянию, без малейшего колебания и страха,
с улыбкой любопытства, раскладывает и раздувает огонь под
собственным домом, в котором спят его братья, отец,
мать, которых он нежно любит.
А тут
с первого дня, как я завел кости, моя
собственная родная
мать пошла ко мне приставать: «Дай, дитя мое, Варнаша, я его лучше схороню».
— Оставьте, сделайте одолжение; я сам его спроважу, когда надоест, — и Семен Иванович вынул часы и заставил их бить; Яша
с восхищением слушал бой, поднес потом часы к уху Семена Ивановича, потом к уху
матери и, видя несомненные знаки их удивления, поднес их к
собственному рту.
Когда бричка проезжала мимо острога, Егорушка взглянул на часовых, тихо ходивших около высокой белой стены, на маленькие решетчатые окна, на крест, блестевший на крыше, и вспомнил, как неделю тому назад, в день Казанской Божией
Матери, он ходил
с мамашей в острожную церковь на престольный праздник; а еще ранее, на Пасху, он приходил в острог
с кухаркой Людмилой и
с Дениской и приносил сюда куличи, яйца, пироги и жареную говядину; арестанты благодарили и крестились, а один из них подарил Егорушке оловянные запонки
собственного изделия.
В
собственной семье он был очень милым и любимым лицом, но лицом-таки ровно ничего не значащим; в обществе,
с которым водилась его
мать и сестра, он значил еще менее.
Сыновья бросились собирать себе на головы горящие уголья: посоветовавшись между собою и не найдя никаких поводов к несогласному действию, они объявили
матери, что ее добрая воля была награждать их сестру свыше законной меры, да еще второй раз давать зятю на разживу и поручаться за его долги; что они во всем этом неповинны и отвечать последними остатками состояния не желают, а берут их себе, так как эта малая частица их
собственными трудами заработана, а
матери предоставляют ведаться
с кредиторами покойного зятя, как она знает.
«Да кто же был его учителем в каллиграфии? — добродушно смеясь, спросил Лев Семеныч у моего отца, — ваш
собственный почерк не очень красив?» Отец мой, обрадованный и растроганный почти до слез похвалами своему сыну, простодушно отвечал, что я достиг до всего своими трудами под руководством
матери,
с которою был почти неразлучен, и что он только выучил меня арифметике.
Не полагаясь на
собственный суд, мама тотчас отправила музыканта
с запискою во Мценск для испытания к о. Сергию, который отвечал, что посланный вполне может давать первоначальные уроки. Сказавши, что до приезда мужа она не может дать окончательного ответа,
мать разрешила музыканту, ночуя со слугами в передней, дождаться приезда барина, ожидаемого дня через два.
— Я недавно была у нее целый день и не могла налюбоваться, как она обращается
с своей дочерью: что называется и строго и ласково, как следует
матери, — прибавила она, чтоб угодить хозяевам, но предводительша не обратила никакого внимания на ее слова, потому что терпеть ее не могла, испытав на
собственном имени остроту ее зубов.
Она уже года три жила без выезда в Петербурге, потому что, по ее
собственным словам, бывши до безумия страстною
матерью, не могла расстаться
с детьми; а другие толковали так, что гвардейский улан был тому причиной.
Бледная, изможденная, вышла на крыльцо
мать ребенка. Месяца два назад она родила, и теперь в дороге, несмотря на все трудности, на
собственные страдания, она
с материнской неутомимостью и энергией отстаивала юную жизнь. И, по-видимому, старанья не оставались безуспешны: достаточно было прислушаться к звонкому, крепкому и настойчивому крику ребенка, чтобы получить представление о здоровой груди и хороших легких.
Отец,
мать, все родные, подчиненные крепостной власти, свыкшиеся
с своим положением и изведавшие, может быть,
собственным [горьким] опытом [все] неудобства самостоятельных проявлений своей личности, — все стараются, из желания добра мальчику,
с малых лет внушить ему [беспрекословную покорность чужому приказу,] отречение от
собственного разума и воли.
Вечерами, сначала нескончаемо-красными, потом нескончаемо-черными, — так поздно — красными! так рано — черными! —
мать и Валерия, летом — Окою, осенью большой дорогой, сначала березовой, потом большою, в два голоса — пели. Эти две враждующих природы сходились только в пении, не они сходились — их голоса: негромкое, смущающееся быть большим контральто
матери с превышающим
собственные возможности Валерииным сопрано.
С сокрушенным сердцем должен сказать, что в этой категории скучных людей по преимуществу, не последнюю роль занимают особы прекрасного пола, —
матери семейств, владелицы дач,
собственных домов, деревень, — словом имеющие какую-нибудь собственность, — хоть бы даже собственность заключалась в моське.
— Что ж, может быть,
с своей точки зрения и Лидинька права, — пожала плечами Стрешнева, — как права и
мать Агафоклея. Я, Константин Семенович, понимаю это дело так, — продолжала она. — Прожить свою жизнь так, чтобы ни своя
собственная совесть, ни людская ненависть ни в чем не могли упрекнуть тебя, а главное —
собственная совесть. Для этого нужно немножко сердца, то есть человеческого сердца, немножко рассудка да искренности. Ну, вот и только.
«После этой жизни нет возрождения: ибо четыре элемента
с внешним началом удалены, а в них стояла
с своим деланием и творением родительница; после этого времени она не имеет ожидать ничего иного, кроме как того, что, когда по окончании этого мира начало это пойдет в эфир, сущность, как было от века, станет снова свободной, она снова получит тело из
собственной матери ее качества, ибо тогда пред ней явятся в ее
матери все ее дела.
Оно живет
собственной жизнью, в нем идут свои особые процессы, принадлежащие именно ему, а не
матери, но вместе
с тем оно существует в
матери и только
матерью.
Я согласен терпеть всякие мучения, жить в пустыне без
матери, кормить медведей из
собственных рук, но только сначала съесть бы хоть один пирожок
с капустой!
Тогда, то есть в первую половину 60-х годов, он представлял из себя молодого барича благообразной наружности и внешнего изящества,
с манерами и тоном благовоспитанного рантье. Он и был им, жил при
матери в
собственном доме (в Почтамтской), где я у него и бывал и где впервые нашел у него молодого морского мичмана, его родственника (это был Станюкович), вряд ли даже где числился на службе, усердно посещал театры и переделывал французские пьесы.
С правой стороны — князь Симеон Ряполовский
с суздальцами и юрьевцами, а
с левой — брат великого князя Андрей Меньшой и Василий Сабуров
с ростовцами, ярославцами, угличанами и бежичанами;
с ними шел воевода
матери великого князя [У великих княгинь были
собственные дворы, воеводы и часть войска.] Семен Пешков
с ее двором.
И Лизочка рисует себе картину
собственной смерти, как вокруг ее смертного одра теснятся
мать, муж, кузина Варя
с мужем, родня, поклонники ее «таланта», как она шепчет последнее «прости».
Лет пять тому назад, две сидевшие за столиком сестры: старшая блондинка и младшая брюнетка жили со старухой
матерью в
собственном доме на Петербургской стороне. Отца обе потеряли еще в детстве. Он оставил им хорошее состояние. За старшей сестрой ухаживали два друга, только что окончившие курс — медик и юрист. Медик был застенчив и робок
с женщинами, юрист — большой руки ловелас. Пока первый обдумывал сделать решительный шаг, второй уже успел увлечь девушку и объяснился.
Его
собственный обширный сад был ему тесен, хотя он
с любовью занимался им, холил каждое деревцо, подстригал кусты, очищал их от паутины и словом ухаживал, как
мать за родным детищем.
Княжна Людмила Васильевна действительно была очень эффектна. Об этом можно было более судить не по восхищению ее
матери, а по завистливым взглядам, бросаемым на молодую девушку остальными
матерями, взглядам,
с грустью переводимым на своих
собственных детей. Видимо, они делали сравнение и при всем желании не могли прийти к утешительному выводу.
Хорошо понимая человеческую натуру, он и не ожидал, чтобы полная жизни и сил красавица Калисфения могла довольствоваться его редкими ласками, но,
с другой стороны, он был твердо уверен, что она изменила ему не по
собственной инициативе, так как сделала бы это менее умело, что во всей открывавшейся перед ним путем наведенных справок закулисной жизни его любовницы видна опытная рука куртизанки — ее
матери.
Слово нежной
матери было для него закон, — сколько священный, столь же и приятный, — потому что он во всем согласовался
с потребностями
собственного нежного сердца ребенка.