Неточные совпадения
И опять по обеим сторонам столбового пути пошли вновь писать версты, станционные смотрители, колодцы, обозы, серые деревни
с самоварами, бабами и бойким бородатым хозяином, бегущим из постоялого двора
с овсом
в руке, пешеход
в протертых лаптях, плетущийся за восемьсот верст, городишки, выстроенные живьем,
с деревянными лавчонками, мучными бочками, лаптями, калачами и прочей мелюзгой, рябые шлагбаумы, чинимые мосты, поля неоглядные и по ту сторону и по другую, помещичьи рыдваны, [Рыдван —
в старину: большая дорожная карета.] солдат верхом на лошади, везущий зеленый ящик
с свинцовым горохом и подписью: такой-то артиллерийской батареи, зеленые, желтые и свежеразрытые черные полосы, мелькающие по степям, затянутая вдали песня, сосновые верхушки
в тумане, пропадающий далече колокольный звон, вороны как мухи и горизонт без конца…
Явилась крупная чернобровая женщина,
в белой полупрозрачной блузке,
с грудями, как два маленькие арбуза, и чрезмерно ласковой улыбкой на подкрашенном лице, — особенно подчеркнуты были на нем ядовито красные губы.
В руках, обнаженных по локоть, она несла на подносе чайную посуду, бутылки, вазы, за нею следовал курчавый усатенький человечек, толстогубый, точно негр; казалось, что его смуглое лицо было очень темным, но выцвело. Он внес небольшой серебряный
самовар. Бердников командовал по-французски...
Это было недели за две до того, как он, гонимый скукой, пришел к Варваре и удивленно остановился
в дверях столовой, — у стола пред
самоваром сидела
с книгой
в руках Сомова, толстенькая и серая, точно самка снегиря.
Кутузов, сняв пиджак, расстегнув жилет, сидел за столом у
самовара,
с газетой
в руках, газеты валялись на диване, на полу, он встал и, расшвыривая их ногами, легко подвинул к столу тяжелое кресло.
На
руке своей Клим ощутил слезы. Глаза Варвары неестественно дрожали, казалось — они выпрыгнут из глазниц. Лучше бы она закрыла их. Самгин вышел
в темную столовую, взял
с буфета еще не совсем остывший
самовар, поставил его у кровати Варвары и, не взглянув на нее, снова ушел
в столовую, сел у двери.
Она величественно отошла
в угол комнаты, украшенный множеством икон и тремя лампадами, села к столу, на нем буйно кипел
самовар, исходя обильным паром, блестела посуда, комнату наполнял запах лампадного масла, сдобного теста и меда. Самгин
с удовольствием присел к столу, обнял ладонями горячий стакан чая. Со стены, сквозь запотевшее стекло, на него смотрело лицо бородатого царя Александра Третьего, а под ним картинка: овечье стадо пасет благообразный Христос,
с длинной палкой
в руке.
Когда Самгин очнулся, — за окном,
в молочном тумане, таяло серебряное солнце, на столе сиял
самовар, высоко и кудряво вздымалась струйка пара, перед
самоваром сидел,
с газетой
в руках, брат. Голова его по-солдатски гладко острижена, красноватые щеки обросли купеческой бородой; на нем крахмаленная рубаха без галстука, синие подтяжки и необыкновенно пестрые брюки.
Ленивый от природы, он был ленив еще и по своему лакейскому воспитанию. Он важничал
в дворне, не давал себе труда ни поставить
самовар, ни подмести полов. Он или дремал
в прихожей, или уходил болтать
в людскую,
в кухню; не то так по целым часам, скрестив
руки на груди, стоял у ворот и
с сонною задумчивостью посматривал на все стороны.
Князь сидел на диване за круглым столом, а Анна Андреевна
в другом углу, у другого накрытого скатертью стола, на котором кипел вычищенный как никогда хозяйский
самовар, приготовляла ему чай. Я вошел
с тем же строгим видом
в лице, и старичок, мигом заметив это, так и вздрогнул, и улыбка быстро сменилась
в лице его решительно испугом; но я тотчас же не выдержал, засмеялся и протянул ему
руки; бедный так и бросился
в мои объятия.
Горничная жены пензенского жандармского полковника несла чайник, полный кипятком; дитя ее барыни, бежавши, наткнулся на горничную, и та пролила кипяток; ребенок был обварен. Барыня, чтоб отомстить той же монетой, велела привести ребенка горничной и обварила ему
руку из
самовара… Губернатор Панчулидзев, узнав об этом чудовищном происшествии, душевно жалел, что находится
в деликатном отношении
с жандармским полковником и что, вследствие этого, считает неприличным начать дело, которое могут счесть за личность!
Молодой каторжный, брюнет
с необыкновенно грустным лицом, одетый
в щегольскую блузу, сидит у стола, подперев голову обеими
руками, хозяйка-каторжная убирает со стола
самовар и чашки.
Заспавшаяся Лиза ничего не могла сообразить
в одно мгновение. Она закрыла
рукою глаза и, открыв их снова, случайно прежде всего прочла на лежащей у
самовара карточке: «
В С.-Петербурге, по Караванной улице, № 7, гостиница для приезжающих
с нумерами „Италия“.»
Но, почти помимо их сознания, их чувственность — не воображение, а простая, здоровая, инстинктивная чувственность молодых игривых самцов — зажигалась от Нечаянных встреч их
рук с женскими
руками и от товарищеских услужливых объятий, когда приходилось помогать барышням входить
в лодку или выскакивать на берег, от нежного запаха девичьих одежд, разогретых солнцем, от женских кокетливо-испуганных криков на реке, от зрелища женских фигур, небрежно полулежащих
с наивной нескромностью
в зеленой траве, вокруг
самовара, от всех этих невинных вольностей, которые так обычны и неизбежны на пикниках, загородных прогулках и речных катаниях, когда
в человеке,
в бесконечной глубине его души, тайно пробуждается от беспечного соприкосновения
с землей, травами, водой и солнцем древний, прекрасный, свободный, но обезображенный и напуганный людьми зверь.
Я застал Наташу одну. Она тихо ходила взад и вперед по комнате, сложа
руки на груди,
в глубокой задумчивости. Потухавший
самовар стоял на столе и уже давно ожидал меня. Молча и
с улыбкою протянула она мне
руку. Лицо ее было бледно,
с болезненным выражением.
В улыбке ее было что-то страдальческое, нежное, терпеливое. Голубые ясные глаза ее стали как будто больше, чем прежде, волосы как будто гуще, — все это так казалось от худобы и болезни.
Она встала и, не умываясь, не молясь богу, начала прибирать комнату.
В кухне на глаза ей попалась палка
с куском кумача, она неприязненно взяла ее
в руки и хотела сунуть под печку, но, вздохнув, сняла
с нее обрывок знамени, тщательно сложила красный лоскут и спрятала его
в карман, а палку переломила о колено и бросила на шесток. Потом вымыла окна и пол холодной водой, поставила
самовар, оделась. Села
в кухне у окна, и снова перед нею встал вопрос...
Гудок заревел, как всегда, требовательно и властно. Мать, не уснувшая ночью ни на минуту, вскочила
с постели, сунула огня
в самовар, приготовленный
с вечера, хотела, как всегда, постучать
в дверь к сыну и Андрею, но, подумав, махнула
рукой и села под окно, приложив
руку к лицу так, точно у нее болели зубы.
В окно, весело играя, заглядывал юный солнечный луч, она подставила ему
руку, и когда он, светлый, лег на кожу ее
руки, другой
рукой она тихо погладила его, улыбаясь задумчиво и ласково. Потом встала, сняла трубу
с самовара, стараясь не шуметь, умылась и начала молиться, истово крестясь и безмолвно двигая губами. Лицо у нее светлело, а правая бровь то медленно поднималась кверху, то вдруг опускалась…
— Аз есмь! — ответил он, наклоняя свою большую голову
с длинными, как у псаломщика, волосами. Его полное лицо добродушно улыбалось, маленькие серые глазки смотрели
в лицо матери ласково и ясно. Он был похож на
самовар, — такой же круглый, низенький,
с толстой шеей и короткими
руками. Лицо лоснилось и блестело, дышал он шумно, и
в груди все время что-то булькало, хрипело…
Самовар вскипел, мать внесла его
в комнату. Гости сидели тесным кружком у стола, а Наташа,
с книжкой
в руках, поместилась
в углу, под лампой.
Улитушка ознаменовала свое вступление
в господский дом тем, что взяла у Евпраксеюшки из
рук самовар и
с форсом и несколько избочась принесла его
в столовую, где
в то время сидел и Порфирий Владимирыч.
Ей показалось, что он даже улыбнулся, когда
в другой раз,
с тем же
самоваром в руках, она встретила его
в коридоре и еще издали закричала...
Все встали и по очереди за
руку поздоровались
с ним. Иван Матвеевич пригласил его на тахту, но он, поблагодарив, сел на стул у окна. Молчание, воцарившееся при его входе, очевидно, нисколько не смущало его. Он внимательно оглядел все лица и остановил равнодушный взгляд на столе
с самоваром и закусками. Бойкий офицер Петроковский,
в первый раз видевший Хаджи-Мурата, через переводчика спросил его, понравился ли ему Тифлис.
Через четверть часа стоял у крыльца стол, накрытый белою браною скатерткой домашнего изделья, кипел
самовар в виде огромного медного чайника, суетилась около него Аксютка, и здоровалась старая барыня, Арина Васильевна,
с Степаном Михайловичем, не охая и не стоная, что было нужно
в иное утро, а весело и громко спрашивала его о здоровье: «Как почивал и что во сне видел?» Ласково поздоровался дедушка
с своей супругой и назвал ее Аришей; он никогда не целовал ее
руки, а свою давал целовать
в знак милости.
Беседа эта продолжалась «до появления детей здороваться; Алексей Абрамович протягивал им
руку;
с ними являлась миньятюрная француженка-мадам, которая как-то уничтожалась, уходя сама
в себя, приседая а la Pompadour; она извещала, что чай готов, и Алексей Абрамович отправлялся
в диванную, где Глафира Львовна уже дожидалась его перед
самоваром.
Кандидат, вставая, не надеялся, поднимут ли его ноги;
руки у него охолодели и были влажны; он сделал гигантское усилие и вошел, близкий к обмороку,
в диванную;
в дверях он почтительно раскланялся
с горничной, которая выходила, поставив
самовар.
Подали
самовар. Юлия Сергеевна, очень бледная, усталая,
с беспомощным видом, вышла
в столовую, заварила чай — это было на ее обязанности — и налила отцу стакан. Сергей Борисыч,
в своем длинном сюртуке ниже колен, красный, не причесанный, заложив
руки в карманы, ходил по столовой, не из угла
в угол, а как придется, точно зверь
в клетке. Остановится у стола, отопьет из стакана
с аппетитом и опять ходит, и о чем-то все думает.
Руки у него тряслись, на висках блестел пот, лицо стало добрым и ласковым. Климков, наблюдая из-за
самовара, видел большие, тусклые глаза Саши
с красными жилками на белках, крупный, точно распухший нос и на жёлтой коже лба сеть прыщей, раскинутых венчиком от виска к виску. От него шёл резкий, неприятный запах. Пётр, прижав книжку к груди и махая
рукой в воздухе,
с восторгом шептал...
Я
с любопытством смотрел на лицо девушки при этих рассказах. Оно оставалось так же спокойно… Когда Соколова выбежала
в переднюю к закипевшему
самовару, Дося подошла к окну. Я вовремя отодвинулся
в тень. Между окном и девушкой стоял столик и лампа, и мне была видна каждая черточка ее лица.
Руками она бессознательно заплетала конец распустившейся косы и смотрела
в темноту. И во всем лице, особенно
в глазах, было выражение, которое запало мне глубоко
в душу…
Но все размышления внезапно пресеклись, исчезли, спугнутые страхом: Артамонов внезапно увидал пред собою того человека, который мешал ему жить легко и умело, как живёт Алексей, как живут другие, бойкие люди: мешал ему широколицый, бородатый человек, сидевший против него у
самовара; он сидел молча, вцепившись пальцами левой
руки в бороду, опираясь щекою на ладонь; он смотрел на Петра Артамонова так печально, как будто прощался
с ним, и
в то же время так, как будто жалел его, укорял за что-то; смотрел и плакал, из-под его рыжеватых век текли ядовитые слёзы; а по краю бороды, около левого глаза, шевелилась большая муха; вот она переползла, точно по лицу покойника, на висок, остановилась над бровью, заглядывая
в глаз.
И вот, когда дети перестали поздравлять родителей
с добрым утром и целованием родительских ручек выражать волнующие их чувства по поводу съеденного обеда, когда
самовар, около которого когда-то ютилась семья, исчез из столовой куда-то
в буфетную, откуда чай, разлитый
рукой наемника, разносился по закоулкам квартиры, когда дни именин и рождений сделались пустой формальностью, служащей лишь поводом для выпивки, — только тогда прозорливые люди догадались, что семейству угрожает действительная опасность.
В тени группы берёз был разостлан яркий ковёр, на нём стоял
самовар, испуская струйки пара и голубой дым, а около него, присев на корточки, возилась Маша
с чайником
в руке. Лицо у неё было красное, счастливое, волосы на голове мокрые.
— А по другим местам разве лучше нас? — заступился Гаврила Иванович, подсаживаясь к
самовару. — Взять хоть ту же Причину, да эти причинные мужики
с кругу спились, потому уж такая
рука им подошла: народ так и валит на Причинку, а всем надо партию набирать; ну, цену, слышь, и набавили до двух целковых. У тебя
в Причине тоже ведь партия ждет?
Выскочила я на минуточку на улицу — тут у нас,
в нашем же доме, под низом кондитерская, — взяла десять штучек песочного пирожного и прихожу; сама поставила
самовар; сама чаю чашку ей налила и подаю
с пирожным. Она взяла из моих
рук чашку и пирожное взяла, откусила кусочек, да меж зубов и держит. Кусочек держит, а сама вдруг улыбается, улыбается, и весело улыбается, а слезы кап-кап-кап, так и брызжут; таки вот просто не текут, а как сок из лимона, если подавишь, брызжут.
Шаблова. Самовар-то весь выкипел. Ишь закатились! Да и то сказать, что им торопиться-то! Сидят проклажаются, едят стерлядей да шампанское пьют. Уж нечего сказать, Варвара Харитоновна пожить умеет, со вкусом женщина. Ну, а моему это на
руку: замашки барские, деньжонок нет; а
с ней-то и
в коляске проедется, и сигару выкурит, развалясь, — будто и
в самом деле помещик. А вот и они катят.
Когда
в избушках потухли
самовары и утомленные благотворительницы сдали выручку пожилой даме
с камнем во рту, Артынов повел Аню под
руку в залу, где был сервирован ужин для всех участвовавших
в благотворительном базаре.
За круглым столом
в уютной и красиво разубранной «келье» сидела Марья Гавриловна
с Фленушкой и Марьей головщицей. На столе большой томпаковый
самовар, дорогой чайный прибор и серебряная хлебница
с такими кренделями и печеньями, каких при всем старанье уж, конечно, не сумела бы изготовить
в своей келарне добродушная мать Виринея. Марья Гавриловна привезла искусную повариху из Москвы — это ее
рук дело.
Эта самая обыкновенная весть подействовала на Синтянину чрезвычайно странно, и она тотчас же, как только ей подали
самовар, послала
в эту гостиницу просить Форова немедленно прийти домой, но посланная женщина возвратилась одна
с клочком грязной бумажки, на которой
рукой Филетера Ивановича было написано: «Не могу идти домой, — спешите сами сюда, здесь слово и дело».
Целая компания молодежи сидела вокруг
самовара вечерком и среди них — Михайлов.
В руках его был экземпляр манифеста об освобождении крестьян. Он жестоко нападал на него, не оставлял живой ни одной фразы этого документа, написанного велеречиво
с приемами семинарского красноречия и чиновничьего стиля. Особенно доставалось фразе, которую приписывали тогда московскому митрополиту Филарету:"от проходящего до проводящего".
Сны и приметы составляли единственное, что еще могло возбуждать его к размышлениям. И на этот раз он
с особенною любовью погрузился
в решение вопросов: к чему гудит
самовар, какую печаль пророчит печь? Сон на первых же порах оказался
в руку: когда Зотов выполоскал чайник и захотел заварить чай, то у него
в коробочке не нашлось ни одной чаинки.
Камера помещалась
в усадьбе мирового судьи,
в одном из флигелей, а сам судья жил
в большом доме. Доктор вышел из камеры и не спеша направился к дому. Александра Архиповича застал он
в столовой за
самоваром. Мировой без сюртука и без жилетки,
с расстегнутой на груди рубахой стоял около стола и, держа
в обеих
руках чайник, наливал себе
в стакан темного, как кофе, чаю; увидев гостя, он быстро придвинул к себе другой стакан, налил его и, не здороваясь, спросил...
Княгиня, только что спустившаяся сверху, где да антресолях находились ее апартаменты, пила, по обыкновению, чай
в угловой голубой гостиной. Чай был сервирован роскошно: серебряный
самовар, такие же поднос, чайник, сухарница, полоскательная чашка и японский сервиз красиво выделялись на белоснежной скатерти. Сама княгиня
в белом, шитом утреннем платье полулежала на кушетке
с папиросой
в руке. Недопитая чашка стояла на столе.
За
самоваром в широком и удобном кресле находилась еще далеко не старая дама
в белом, не особенно свежем капоте
с небрежно причесанной головой, очень полная, рыхлая,
с желтым одутловатым лицом и пухлыми
руками с короткими пальцами.
— По указу его императорского величества, — читал мировой свое решение. Дело было
в том, что эта самая женщина, проходя мимо гумна помещика, унесла полснопа овса. Мировой судья приговорил ее к двум месяцам тюрьмы. Тут же сидел тот самый помещик, у которого был украден овес. Когда судья объявил перерыв, помещик подошел к судье и пожал ему
руку. Судья что-то поговорил
с ним. Следующее дело было дело о
самоваре… Потом о порубке.
В гостиной кипел
самовар на круглом столе. Перед ним сидела Наталья Николаевна. Соня морщилась и улыбалась под
рукой матери, щекотавшей ее, когда отец и сын
с сморщенными оконечностями пальцев и лоснящимися щеками и лбами (у отца особенно блестела лысина),
с распушившимися белыми и черными волосами и сияющими лицами вошли
в комнату.