Неточные совпадения
Хлестаков (защищая
рукою кушанье).Ну, ну, ну… оставь, дурак! Ты привык там обращаться
с другими: я, брат, не такого рода! со мной не советую… (Ест.)Боже мой, какой суп! (Продолжает есть.)Я думаю, еще ни один человек
в мире не едал такого супу: какие-то
перья плавают вместо масла. (Режет курицу.)Ай, ай, ай, какая курица! Дай жаркое! Там супу немного осталось, Осип, возьми себе. (Режет жаркое.)Что это за жаркое? Это не жаркое.
А иногда же, все позабывши,
перо чертило само собой, без ведома хозяина, маленькую головку
с тонкими, острыми чертами,
с приподнятой легкой прядью волос, упадавшей из-под гребня длинными тонкими кудрями, молодыми обнаженными
руками, как бы летевшую, — и
в изумленье видел хозяин, как выходил портрет той,
с которой портрета не мог бы написать никакой живописец.
Мавра ушла, а Плюшкин, севши
в кресла и взявши
в руку перо, долго еще ворочал на все стороны четвертку, придумывая: нельзя ли отделить от нее еще осьмушку, но наконец убедился, что никак нельзя; всунул
перо в чернильницу
с какою-то заплесневшею жидкостью и множеством мух на дне и стал писать, выставляя буквы, похожие на музыкальные ноты, придерживая поминутно прыть
руки, которая расскакивалась по всей бумаге, лепя скупо строка на строку и не без сожаления подумывая о том, что все еще останется много чистого пробела.
— Да вы писать не можете, у вас
перо из
рук валится, — заметил письмоводитель,
с любопытством вглядываясь
в Раскольникова. — Вы больны?
Соня остановилась
в сенях у самого порога, но не переходила за порог и глядела как потерянная, не сознавая, казалось, ничего, забыв о своем перекупленном из четвертых
рук шелковом, неприличном здесь, цветном платье
с длиннейшим и смешным хвостом, и необъятном кринолине, загородившем всю дверь, и о светлых ботинках, и об омбрельке, [Омбрелька — зонтик (фр. ombrelle).] ненужной ночью, но которую она взяла
с собой, и о смешной соломенной круглой шляпке
с ярким огненного цвета
пером.
Соня упала на ее труп, обхватила ее
руками и так и замерла, прильнув головой к иссохшей груди покойницы. Полечка припала к ногам матери и целовала их, плача навзрыд. Коля и Леня, еще не поняв, что случилось, но предчувствуя что-то очень страшное, схватили один другого обеими
руками за плечики и, уставившись один
в другого глазами, вдруг вместе, разом, раскрыли рты и начали кричать. Оба еще были
в костюмах: один
в чалме, другая
в ермолке
с страусовым
пером.
Но полковник, ткнув
перо в стаканчик
с мелкой дробью, махнул
рукой под стол, стряхивая
с пальцев что-то, отвалился на спинку стула и, мигая, вполголоса спросил...
«Уже решила», — подумал Самгин. Ему не нравилось лицо дома, не нравились слишком светлые комнаты, возмущала Марина. И уже совсем плохо почувствовал он себя, когда прибежал, наклоня голову, точно бык, большой человек
в теплом пиджаке, подпоясанном широким ремнем,
в валенках, облепленный
с головы до ног
перьями и сенной трухой. Он схватил
руки Марины, сунул
в ее ладони лохматую голову и, целуя ладони ее, замычал.
В черном плаще,
в широкой шляпе
с загнутыми полями и огромным пепельного цвета
пером,
с тростью
в руке, она имела вид победоносный, великолепное лицо ее было гневно нахмурено. Самгин несколько секунд смотрел на нее
с почтительным изумлением, сняв фуражку.
Он умерил шаг, вдумываясь
в ткань романа,
в фабулу,
в постановку характера Веры,
в психологическую, еще пока закрытую задачу…
в обстановку,
в аксессуары; задумчиво сел и положил
руки с локтями на стол и на них голову. Потом поцарапал сухим
пером по бумаге, лениво обмакнул его
в чернила и еще ленивее написал
в новую строку, после слов «Глава I...
«Слезами и сердцем, а не
пером благодарю вас, милый, милый брат, — получил он ответ
с той стороны, — не мне награждать за это: небо наградит за меня! Моя благодарность — пожатие
руки и долгий, долгий взгляд признательности! Как обрадовался вашим подаркам бедный изгнанник! он все „смеется“
с радости и оделся
в обновки. А из денег сейчас же заплатил за три месяца долгу хозяйке и отдал за месяц вперед. И только на три рубля осмелился купить сигар, которыми не лакомился давно, а это — его страсть…»
Она положила
перо, склонила опять голову
в ладони, закрыла глаза, собираясь
с мыслями. Но мысли не вязались, путались, мешала тоска, биение сердца. Она прикладывала
руку к груди, как будто хотела унять боль, опять бралась за
перо, за бумагу и через минуту бросала.
Однажды, при них, заставили матрос маршировать: японцы сели на юте на пятках и
с восторгом смотрели, как четыреста человек стройно перекидывали
в руках ружья, точно
перья, потом шли, нога
в ногу, под музыку, будто одна одушевленная масса.
Измученные, мы воротились домой. Было еще рано, я ушел
в свою комнату и сел писать письма. Невозможно: мною овладело утомление; меня гнело;
перо падало из
рук; мысли не связывались одни
с другими; я засыпал над бумагой и поневоле последовал полуденному обычаю: лег и заснул крепко до обеда.
— Очень рад… но, — сказал он, держа
перо в руке и
с каким-то простодушием глядя прямо мне
в глаза, — но, любезный барон, неужели вы думаете, что я подпишу это письмо, которое au bout du compte [
в конечном счете (фр.).] может меня поссорить
с Россией за полпроцента комиссии?
Тем не менее, как женщина изобретательная, она нашлась и тут. Вспомнила, что от старших детей остались книжки, тетрадки, а
в том числе и прописи, и немедленно перебрала весь учебный хлам. Отыскав прописи, она сама разлиновала тетрадку и, усадив меня за стол
в смежной комнате
с своей спальней, указала, насколько могла, как следует держать
в руках перо.
Пущенная по
рукам жалоба читалась и перечитывалась. Газет
в деревне не было. Книги почти отсутствовали, и
с красотами писанного слова деревенские обыватели знакомились почти исключительно по таким произведениям. Все признавали, что ябеда написана
пером острым и красноречивым, и капитану придется «разгрызть твердый орех»… Банькевич упивался литературным успехом.
У попа было благообразное Христово лицо, ласковые, женские глаза и маленькие
руки, тоже какие-то ласковые ко всему, что попадало
в них. Каждую вещь — книгу, линейку, ручку
пера — он брал удивительно хорошо, точно вещь была живая, хрупкая, поп очень любил ее и боялся повредить ей неосторожным прикосновением.
С ребятишками он был не так ласков, но они все-таки любили его.
Вообще она какого-то слабого, рыхлого, сухощавого сложения:
с первого взгляда утка как утка, а возьмешь
в руки —
перья да кости.
Я
с трудом держу
перо в руках: такая неизмеримая усталость после всех головокружительных событий сегодняшнего утра. Неужели обвалились спасительные вековые стены Единого Государства? Неужели мы опять без крова,
в диком состоянии свободы — как наши далекие предки? Неужели нет Благодетеля? Против…
в День Единогласия — против? Мне за них стыдно, больно, страшно. А впрочем, кто «они»? И кто я сам: «они» или «мы» — разве я — знаю?
Горячее солнце, выкатываясь на небо, жгло пыльные улицы, загоняя под навесы юрких детей Израиля, торговавших
в городских лавках; «факторы» лениво валялись на солнцепеке, зорко выглядывая проезжающих; скрип чиновничьих
перьев слышался
в открытые окна присутственных мест; по утрам городские дамы сновали
с корзинами по базару, а под вечер важно выступали под
руку со своими благоверными, подымая уличную пыль пышными шлейфами.
Он бежал веселых игр за радостным столом и очутился один
в своей комнате, наедине
с собой,
с забытыми книгами. Но книга вываливалась из
рук,
перо не слушалось вдохновения. Шиллер, Гете, Байрон являли ему мрачную сторону человечества — светлой он не замечал: ему было не до нее.
И тут: придет посторонний проситель, подаст, полусогнувшись,
с жалкой улыбкой, бумагу — мастер возьмет, едва дотронется до нее
пером и передаст другому, тот бросит ее
в массу тысяч других бумаг, — но она не затеряется: заклейменная нумером и числом, она пройдет невредимо через двадцать
рук, плодясь и производя себе подобных.
Молодой человек исполнил это приказание, и та посадка, которую он при этом принял, та умелость,
с которою он склонил голову набок и взял
в руки перо, а также и красивый, бойкий почерк опять-таки напомнили Крапчику более семинариста, чем лавочника.
Парень разинул рот и
в недоуменье обернулся на своего товарища, но тот снял обеими
руками свой поярковый грешневик, обвитый золотою лентой
с павлиным
пером, и, кланяясь раз за разом
в пояс, сказал опричнику...
По ее словам, он почти никогда ничего не делал и по месяцам не раскрывал книги и не брал
пера в руки; зато целые ночи прохаживал взад и вперед по комнате и все что-то думал, а иногда и говорил сам
с собою; что он очень полюбил и очень ласкал ее внучку, Катю, особенно
с тех пор, как узнал, что ее зовут Катей, и что
в Катеринин день каждый раз ходил по ком-то служить панихиду.
В его тяжелой голове путались мысли, во рту было сухо и противно от металлического вкуса. Он оглядел свою шляпу, поправил на ней павлинье
перо и вспомнил, как ходил
с мамашей покупать эту шляпу. Сунул он
руку в карман и достал оттуда комок бурой, липкой замазки. Как эта замазка попала ему
в карман? Он подумал, понюхал: пахнет медом. Ага, это еврейский пряник! Как он, бедный, размок!
Посмотрим, необузданный бормотун! сказывай,"недозрелый уме", какую такую ты усмотрел
в отечестве твоем фигу, которая заставила тебя
с надеждою трепетать и"понудила к
перу твои
руки"?
— Ну-с, прослушайте ваше показание, а потом подпишите его… — И, закрыв лицо листом исписанной бумаги, он быстро и однотонно начал читать, а прочитав, сунул
в руку Лунёва
перо. Илья наклонился над столом, подписал, медленно поднялся со стула и, поглядев на следователя, глухо и твёрдо выговорил...
От этой жизни он очнулся
в сумрачном углу большой комнаты
с низким потолком, за столом, покрытым грязной, зелёной клеёнкой. Перед ним толстая исписанная книга и несколько листков чистой разлинованной бумаги,
в руке его дрожало
перо, он не понимал, что нужно делать со всем этим, и беспомощно оглядывался кругом.
Висели две картины, на одной охотник
с зелёным
пером на шляпе целовал толстую девицу, а другая изображала белокурую женщину
с голою грудью и цветком
в руке.
— Какая гадкая женщина! — сказала она сама
с собою, кладя письмо
в столик и доставая оттуда почтовую бумагу. Лицо Анны Михайловны приняло свое спокойное выражение, и она, выбрав себе
перо по
руке, писала следующее...
Опять
в руки перо — и к вечеру статья готова. Рано утром на другой день она была уже у Менандра
с новым запросом:"Не написать ли еще статью:"Может ли быть совмещен
в одном лице промысел огородничества
с промыслом разведения козлов?"Кажется, теперь самое время!"К полудню — ответ:"Сделай милость! присылай скорее!"
И какое
перо опишет это быстрое и вместе медленное истребление нескольких сот тысяч воинов, привыкших побеждать или умирать
с оружием
в руках на поле чести, но незнакомых еще
с ужасами беспорядочного отступления?
Отворилась дверь
в маленький залец, и выступила из передней Настя и рядом
с ней опять страшно размасленный Григорий. Поезжане стали за ними.
В руках у Насти была белая каменная тарелка, которую ей подали
в передней прежние подруги, и на этой тарелке лежали ее дары. Григорий держал под одною
рукою большого глинистого гусака, а под другою такого же
пера гусыню.
Надев ливрею, Петрушка, глупо улыбаясь, вошел
в комнату барина. Костюмирован он был странно донельзя. На нем была зеленая, сильно подержанная лакейская ливрея,
с золотыми обсыпавшимися галунами, и, по-видимому, шитая на человека, ростом на целый аршин выше Петрушки.
В руках он держал шляпу, тоже
с галунами и
с зелеными
перьями, а при бедре имел лакейский меч
в кожаных ножнах.
Тот, кто сидел теперь напротив господина Голядкина, был — ужас господина Голядкина, был — стыд господина Голядкина, был — вчерашний кошмар господина Голядкина, одним словом был сам господин Голядкин, — не тот господин Голядкин, который сидел теперь на стуле
с разинутым ртом и
с застывшим
пером в руке; не тот, который служил
в качестве помощника своего столоначальника; не тот, который любит стушеваться и зарыться
в толпе; не тот, наконец, чья походка ясно выговаривает: «не троньте меня, и я вас трогать не буду», или: «не троньте меня, ведь я вас не затрогиваю», — нет, это был другой господин Голядкин, совершенно другой, но вместе
с тем и совершенно похожий на первого, — такого же роста, такого же склада, так же одетый,
с такой же лысиной, — одним словом, ничего, решительно ничего не было забыто для совершенного сходства, так что если б взять да поставить их рядом, то никто, решительно никто не взял бы на себя определить, который именно настоящий Голядкин, а который поддельный, кто старенький и кто новенький, кто оригинал и кто копия.
Дутый медный бубенчик, величиною
с крупный русский орех или несколько побольше, но круглый, звонкий и легкий, пришпиливается
в хвосте, для чего надобно взять ястреба
в обе
руки, а другому охотнику разобрать бережно хвост на две равные половинки и, отступя на вершок от репицы, проколоть одно из средних хвостовых
перьев посредине обыкновенной медной булавкой; на нее надеть за ушко бубенчик, острый конец воткнуть
в другое среднее соседнее
перо и вогнать булавку до самой головки; она будет так крепко держаться, что точно врастет
в перо; иногда ушко бубенчика отломится, а булавка останется навсегда.
Притом и возни
с ястребом будет много;
в каждую перепелку он так вкогтится, что не вдруг отнимешь, потому что надобно это делать бережно, отоптав кругом траву, чтоб не помять
перья у ястреба, и вот каким образом: левою
рукою должно закрыть пойманную перепелку от глаз ястреба, вместе
с его ногами, а правою
рукою — отгибать когти, для чего нужно сначала разогнуть приемный передний коготь и потом задний, тогда разогнутся остальные сами собою.
Прежде всего отчаянные выделялись от товарищей наружностью и костюмом. Панталоны и пиджак у них всегда бывали разорваны
в лохмотья, сапоги
с рыжими задниками, нечищенные пуговицы позеленели от грязи… Чесать волосы и мыть
руки считалось между отчаянными лишней, пожалуй даже вредной, роскошью, «бабством», как они говорили… Кроме того, так как отчаянный принадлежал
в то же время к страстным игрокам, то правый рукав пиджака у него был постоянно заворочен, а
в карманах всегда бренчали десятки пуговиц и
перьев.
И тотчас из ясеневого ящика выглянула причесанная, светлая, как лен, голова и синие бегающие глаза. За ними изогнулась, как змеиная, шея, хрустнул крахмальный воротничок, показался пиджак,
руки, брюки, и через секунду законченный секретарь,
с писком: «Доброе утро», вылез на красное сукно. Он встряхнулся, как выкупавшийся пес, соскочил, заправил поглубже манжеты, вынул из карманчика патентованное
перо и
в ту же минуту застрочил.
Печорину пришлось сидеть наискось противу княгини Веры Дмитриевны, сосед его по левую
руку был какой-то рыжий господин, увешанный крестами, который ездил к ним
в дом только на званые обеды, по правую же сторону Печорина сидела дама лет 30-ти, чрезвычайно свежая и моложавая,
в малиновом токе,
с перьями, и
с гордым видом, потому что она слыла неприступною добродетелью. Из этого мы видим, что Печорин, как хозяин, избрал самое дурное место за столом.
Зыбкина уходит. Входят Мухояров и Платон Зыбкин;
в руках у него письма и чернильница
с пером.
Теперь героев разбудить пора,
Пора привесть
в порядок их одежды.
Вы вспомните, как сладостно вчера
В объятьях неги и живой надежды
Уснула Тирза? Резвый бег
пераЯ не могу удерживать серьезно,
И потому она проснулась поздно…
Растрепанные волосы назад
Рукой откинув и на свой наряд
Взглянув
с улыбкой сонною, сначала
Она довольно долго позевала.
Кто недоволен выходкой моей,
Тот пусть идет
в журнальную контору,
С листком
в руках,
с оравою друзей,
И, веруя их опытному взору,
Печатает анафему, злодей!..
Я кончил… Так! дописана страница.
Лампада гаснет… Есть всему граница —
Наполеонам, бурям и войнам,
Тем более терпенью и… стихам,
Которые давно уж не звучали,
И вдруг
с пера бог знает как упали!..
Поэт (
с восторгом)
Неподражаемые звуки!..
Когда бы
с Музою моей
Я был немного поумней,
Клянусь,
пера бы не взял
в руки!
Через час мы возвращались домой. Талимон, который стрелял два раза — один раз передо мною, а другой во время второго тока — убил двух тетеревов, я одного, а сотский возвращался
с пустыми
руками и потому заметно дулся и не хотел глядеть на дичь. Талимон из крыльев каждой птицы выдернул по два
пера, просунул их толстыми концами
в носовые отверстия тетеревов, тонкие концы связал и нес таким образом дичь, как бы на петлях.
Они спустились вниз по лестнице, как будто
в погреб, и долго-долго шли по разным переходам и коридорам, которых прежде Алеша никогда не видывал. Иногда коридоры эти так были низки и узки, что Алеша принужден был нагибаться. Вдруг вошли они
в залу, освещенную тремя большими хрустальными люстрами. Зала была без окошек, и по обеим сторонам висели на стенах рыцари
в блестящих латах,
с большими
перьями на шлемах,
с копьями и щитами
в железных
руках.
Казенный грамотей — не пахарь, соха
с приказным
пером в ладу не живут, борона Карпушке не к
руке, пахать тоже уменья нет, мастерства никакого не знает…
В карты не играли, сигары ему не предложили,
в разговоры
с ним никто не пускался, может быть издали узнав птицу по
перьям, и потому мой господин принужден был, чтоб только куда-нибудь девать
руки, весь вечер гладить свои бакенбарды.