Неточные совпадения
Курчавую и смуглую,
С серьгой (мигало солнышко
На
белой той серьге),
Другую — лошадиную
С веревкой сажен в пять.
Он снял, как и
другие мужчины,
с разрешения дам, сюртук, и крупная красивая фигура его в
белых рукавах рубашки,
с румяным потным лицом и порывистые движения так и врезывались в память.
Вернувшись домой после трех бессонных ночей, Вронский, не раздеваясь, лег ничком на диван, сложив руки и положив на них голову. Голова его была тяжела. Представления, воспоминания и мысли самые странные
с чрезвычайною быстротой и ясностью сменялись одна
другою: то это было лекарство, которое он наливал больной и перелил через ложку, то
белые руки акушерки, то странное положение Алексея Александровича на полу пред кроватью.
В десяти шагах от прежнего места
с жирным хорканьем и особенным дупелиным выпуклым звуком крыльев поднялся один дупель. И вслед за выстрелом тяжело шлепнулся
белою грудью о мокрую трясину.
Другой не дождался и сзади Левина поднялся без собаки.
Она отклонилась от него, выпростала, наконец, крючок из вязанья, и быстро,
с помощью указательного пальца, стали накидываться одна за
другой петли
белой, блестевшей под светом лампы шерсти, и быстро, нервически стала поворачиваться тонкая кисть в шитом рукавчике.
Никто не думал, глядя на его
белые с напухшими жилами руки, так нежно длинными пальцами ощупывавшие оба края лежавшего пред ним листа
белой бумаги, и на его
с выражением усталости на бок склоненную голову, что сейчас из его уст выльются такие речи, которые произведут страшную бурю, заставят членов кричать, перебивая
друг друга, и председателя требовать соблюдения порядка.
Я взошел в хату: две лавки и стол, да огромный сундук возле печи составляли всю ее мебель. На стене ни одного образа — дурной знак! В разбитое стекло врывался морской ветер. Я вытащил из чемодана восковой огарок и, засветив его, стал раскладывать вещи, поставив в угол шашку и ружье, пистолеты положил на стол, разостлал бурку на лавке, казак свою на
другой; через десять минут он захрапел, но я не мог заснуть: передо мной во мраке все вертелся мальчик
с белыми глазами.
Когда, взявшись обеими руками за
белые руки, медленно двигался он
с ними в хороводе или же выходил на них стеной, в ряду
других парней и погасал горячо рдеющий вечер, и тихо померкала вокруг окольность, и далече за рекой отдавался верный отголосок неизменно грустного напева, — не знал он и сам тогда, что
с ним делалось.
И сколько раз уже наведенные нисходившим
с небес смыслом, они и тут умели отшатнуться и сбиться в сторону, умели среди
бела дня попасть вновь в непроходимые захолустья, умели напустить вновь слепой туман
друг другу в очи и, влачась вслед за болотными огнями, умели-таки добраться до пропасти, чтобы потом
с ужасом спросить
друг друга: где выход, где дорога?
Чудная, однако же, вещь: на
другой день, когда подали Чичикову лошадей и вскочил он в коляску
с легкостью почти военного человека, одетый в новый фрак,
белый галстук и жилет, и покатился свидетельствовать почтение генералу, Тентетников пришел в такое волненье духа, какого давно не испытывал.
В один мешочек отбирают всё целковики, в
другой полтиннички, в третий четвертачки, хотя
с виду и кажется, будто бы в комоде ничего нет, кроме
белья, да ночных кофточек, да нитяных моточков, да распоротого салопа, имеющего потом обратиться в платье, если старое как-нибудь прогорит во время печения праздничных лепешек со всякими пряженцами [Пряженцы — «маленькие пирожки
с мясом и луком; подается к ним суп или бульон».
В окна, обращенные на лес, ударяла почти полная луна. Длинная
белая фигура юродивого
с одной стороны была освещена бледными, серебристыми лучами месяца,
с другой — черной тенью; вместе
с тенями от рам падала на пол, стены и доставала до потолка. На дворе караульщик стучал в чугунную доску.
Один из ямщиков — сгорбленный старик в зимней шапке и армяке — держал в руке дышло коляски, потрогивал его и глубокомысленно посматривал на ход;
другой — видный молодой парень, в одной
белой рубахе
с красными кумачовыми ластовицами, в черной поярковой шляпе черепеником, которую он, почесывая свои белокурые кудри, сбивал то на одно, то на
другое ухо, — положил свой армяк на козлы, закинул туда же вожжи и, постегивая плетеным кнутиком, посматривал то на свои сапоги, то на кучеров, которые мазали бричку.
На этот раз ему удалось добраться почти к руке девушки, державшей угол страницы; здесь он застрял на слове «смотри»,
с сомнением остановился, ожидая нового шквала, и действительно едва избег неприятности, так как Ассоль уже воскликнула: «Опять жучишка… дурак!..» — и хотела решительно сдуть гостя в траву, но вдруг случайный переход взгляда от одной крыши к
другой открыл ей на синей морской щели уличного пространства
белый корабль
с алыми парусами.
Всего было двое работников, оба молодые парня, один постарше, а
другой гораздо моложе. Они оклеивали стены новыми обоями,
белыми с лиловыми цветочками, вместо прежних желтых, истрепанных и истасканных. Раскольникову это почему-то ужасно не понравилось; он смотрел на эти новые обои враждебно, точно жаль было, что все так изменили.
Однако
с этой стороны все было, покамест, благополучно, и, посмотрев на свой благородный,
белый и немного ожиревший в последнее время облик, Петр Петрович даже на мгновение утешился, в полнейшем убеждении сыскать себе невесту где-нибудь в
другом месте, да, пожалуй, еще и почище; но тотчас же опомнился и энергически плюнул в сторону, чем вызвал молчаливую, но саркастическую улыбку в молодом своем
друге и сожителе Андрее Семеновиче Лебезятникове.
И, верно, счастлив там, где люди посмешнее.
Кого люблю я, не таков:
Молчалин за
других себя забыть готов,
Враг дерзости, — всегда застенчиво, несмело
Ночь целую
с кем можно так провесть!
Сидим, а на дворе давно уж
побелело,
Как думаешь? чем заняты?
В большой комнате на крашеном полу крестообразно лежали темные ковровые дорожки, стояли кривоногие старинные стулья, два таких же стола; на одном из них бронзовый медведь держал в лапах стержень лампы; на
другом возвышался черный музыкальный ящик; около стены, у двери, прижалась фисгармония, в углу — пестрая печь кузнецовских изразцов, рядом
с печью —
белые двери...
Лампа, плохо освещая просторную кухню, искажала формы вещей: медная посуда на полках приобрела сходство
с оружием, а
белая масса плиты — точно намогильный памятник. В мутном пузыре света старики сидели так, что их разделял только угол стола. Ногти у медника были зеленоватые, да и весь он казался насквозь пропитанным окисью меди. Повар, в пальто, застегнутом до подбородка, сидел не по-стариковски прямо и гордо; напялив шапку на колено, он прижимал ее рукой, а
другою дергал свои реденькие усы.
А когда подняли ее тяжелое стекло, старый китаец не торопясь освободил из рукава руку, рукав как будто сам, своею силой, взъехал к локтю, тонкие, когтистые пальцы старческой, железной руки опустились в витрину, сковырнули
с белой пластинки мрамора большой кристалл изумруда, гордость павильона, Ли Хунг-чанг поднял камень на уровень своего глаза, перенес его к
другому и, чуть заметно кивнув головой, спрятал руку
с камнем в рукав.
Над крыльцом дугою изгибалась большая, затейливая вывеска, — на
белом поле красной и синей краской были изображены: мужик в странной позе — он стоял на одной ноге, вытянув
другую вместе
с рукой над хомутом, за хомутом — два цепа; за ними — большой молоток; дальше — что-то непонятное и — девица
с парнем; пожимая
друг другу руки, они целовались.
Подсели на лестницу и остальные двое, один — седобородый, толстый, одетый солидно,
с широким, желтым и незначительным лицом,
с длинным,
белым носом;
другой — маленький, костлявый, в полушубке,
с босыми чугунными ногами, в картузе, надвинутом на глаза так низко, что виден был только красный, тупой нос, редкие усы, толстая дряблая губа и ржавая бороденка. Все четверо они осматривали Самгина так пристально, что ему стало неловко, захотелось уйти. Но усатый, сдув пепел
с папиросы, строго спросил...
Клим сидел
с другого бока ее, слышал этот шепот и видел, что смерть бабушки никого не огорчила, а для него даже оказалась полезной: мать отдала ему уютную бабушкину комнату
с окном в сад и молочно-белой кафельной печкой в углу.
Бойкая рыжая лошаденка быстро и легко довезла Самгина
с вокзала в город; люди на улицах, тоже толстенькие и немые, шли навстречу
друг другу спешной зимней походкой; дома, придавленные пуховиками снега, связанные заборами, прочно смерзлись, стояли крепко; на заборах,
с розовых афиш, лезли в глаза черные слова: «Горе от ума», —
белые афиши тоже черными словами извещали о втором концерте Евдокии Стрешневой.
— Пусти, дурак, — тоже негромко пробормотала Дуняша, толкнула его плечом. — Ничего не понимают, — прибавила она, протаскивая Самгина в дверь. В комнате у окна стоял человек в
белом с сигарой в зубах,
другой, в черном,
с галунами, сидел верхом на стуле, он строго спросил...
И как уголок их был почти непроезжий, то и неоткуда было почерпать новейших известий о том, что делается на
белом свете: обозники
с деревянной посудой жили только в двадцати верстах и знали не больше их. Не
с чем даже было сличить им своего житья-бытья: хорошо ли они живут, нет ли; богаты ли они, бедны ли; можно ли было чего еще пожелать, что есть у
других.
Илья Ильич, не подозревая ничего, пил на
другой день смородинную водку, закусывал отличной семгой, кушал любимые потроха и
белого свежего рябчика. Агафья Матвеевна
с детьми поела людских щей и каши и только за компанию
с Ильей Ильичом выпила две чашки кофе.
Наконец бросилась к свечке, схватила ее и осветила шкаф. Там,
с ожесточенным нетерпением, взяла она мантилью на
белом пуху, еще
другую, черную, шелковую, накинула первую на себя, а на нее шелковую, отбросив пуховую косынку прочь.
Весь дом смотрел парадно, только Улита, в это утро глубже, нежели в
другие дни, опускалась в свои холодники и подвалы и не успела надеть ничего, что делало бы ее непохожею на вчерашнюю или завтрашнюю Улиту. Да повара почти
с зарей надели свои
белые колпаки и не покладывали рук, готовя завтрак, обед, ужин — и господам, и дворне, и приезжим людям из-за Волги.
Накануне отъезда, в комнате у Райского, развешано и разложено было платье,
белье, обувь и
другие вещи, а стол загроможден был портфелями, рисунками, тетрадями, которые он готовился взять
с собой. В два-три последние дня перед отъездом он собрал и пересмотрел опять все свои литературные материалы и, между прочим, отобранные им из программы романа те листки, где набросаны были заметки о Вере.
Она не стыдливо, а больше
с досадой взяла и выбросила в
другую комнату кучу
белых юбок, принесенных Мариной, потом проворно прибрала со стульев узелок, брошенный, вероятно, накануне вечером, и подвинула к окну маленький столик. Все это в две, три минуты, и опять села перед ним на стуле свободно и небрежно, как будто его не было.
В
другом я — новый аргонавт, в соломенной шляпе, в
белой льняной куртке, может быть
с табачной жвачкой во рту, стремящийся по безднам за золотым руном в недоступную Колхиду, меняющий ежемесячно климаты, небеса, моря, государства.
На одной скамье сидела очень старая старуха, в голландском чепце, без оборки, и макала сальные свечки;
другая, пожилая женщина, сидела за прялкой; третья, молодая девушка,
с буклями, совершенно белокурая и совершенно
белая, цвета топленого молока,
с белыми бровями и светло-голубыми,
с белизной, глазами, суетилась по хозяйству.
В
других местах, куда являлись
белые с трудом и волею, подвиг вел за собой почти немедленное вознаграждение: едва успевали они миролюбиво или силой оружия завязывать сношения
с жителями, как начиналась торговля, размен произведений, и победители, в самом начале завоевания, могли удовлетворить по крайней мере своей страсти к приобретению.
Порыв ветра нагнал холод, дождь, туман, фрегат сильно накренило — и берегов как не бывало: все закрылось
белой мглой; во ста саженях не стало видно ничего, даже шкуны, которая все время качалась, то
с одного, то
с другого бока у нас.
Все протягивали
друг к
другу руки
с долларами, перекликались, переговаривались, предлагали пари, кто за желтого, кто за
белого петуха.
Европейцы ходят… как вы думаете, в чем? В полотняных шлемах! Эти шлемы совершенно похожи на шлем Дон Кихота. Отчего же не видать соломенных шляп? чего бы, кажется, лучше: Манила так близка, а там превосходная солома. Но потом я опытом убедился, что солома слишком жидкая защита от здешнего солнца. Шлемы эти делаются двойные
с пустотой внутри и маленьким отверстием для воздуха.
Другие, особенно шкипера, носят соломенные шляпы, но обвивают поля и тулью ее
белой материей, в виде чалмы.
И малаец Ричард, и
другой, черный слуга, и
белый, подслеповатый англичанин, наконец, сама м-с Вельч и Каролина — все вышли на крыльцо провожать нас, когда мы садились в экипажи. «Good journey, happy voyage!» — говорили они.
Вон деревни жмутся в теснинах, кое-где разбросаны хижины. А это что: какие-то занавески
с нарисованными на них,
белой и черной краской, кругами? гербы Физенского и Сатсумского удельных князей, сказали нам гости. Дунул ветерок, занавески заколебались и обнаружили пушки: в одном месте три,
с развалившимися станками, в
другом одна вовсе без станка — как страшно! Наши артиллеристы подозревают, что на этих батареях есть и деревянные пушки.
Огромные холмы
с белым гребнем,
с воем толкая
друг друга, встают, падают, опять встают, как будто толпа вдруг выпущенных на волю бешеных зверей дерется в остервенении, только брызги, как дым, поднимаются да стон носится в воздухе.
Я — ничего себе: всматривался в открывшиеся теперь совсем подробности нового берега, глядел не без удовольствия, как скачут через камни, точно бешеные
белые лошади, буруны, кипя пеной; наблюдал, как начальство беспокоится, как появляется иногда и задумчиво поглядывает на рифы адмирал, как все примолкли и почти не говорят
друг с другом.
Нехлюдов уже хотел пройти в первую дверь, когда из
другой двери, согнувшись,
с веником в руке, которым она подвигала к печке большую кучу сора и пыли, вышла Маслова. Она была в
белой кофте, подтыканной юбке и чулках. Голова ее по самые брови была от пыли повязана
белым платком. Увидав Нехлюдова, она разогнулась и, вся красная и оживленная, положила веник и, обтерев руки об юбку, прямо остановилась перед ним.
Старичок
с белыми волосами прошел в шкап и скрылся там. В это время Фанарин, увидав товарища, такого же, как и он, адвоката, в
белом галстуке и фраке, тотчас же вступил
с ним в оживленный разговор; Нехлюдов же разглядывал бывших в комнате. Было человек 15 публики, из которых две дамы, одна в pince-nez молодая и
другая седая. Слушавшееся нынче дело было о клевете в печати, и потому собралось более, чем обыкновенно, публики — всё люди преимущественно из журнального мира.
Остальные два старика, один — тот самый беззубый, который вчера на сходке кричал решительный отказ на все предложения Нехлюдова, и
другой — высокий,
белый, хромой старик
с добродушным лицом, в бахилках и туго умотанных
белыми онучами худых ногах, оба почти всё время молчали, хотя и внимательно слушали.
— Сплошь драка пойдет, — сказал старик
с белой бородой и смеющимися глазами. — Бабы
друг дружке все глаза повыцарапают.
Скромные старушки в
белых платках и серых кафтанах, и старинных поневах, и башмаках или новых лаптях стояли позади их; между теми и
другими стояли нарядные
с масляными головами дети.
Нужна, c одной стороны, заботливость,
с другой — твердая власть, — сказал он, сжимая выдающийся из-за
белого крепкого рукава рубашки
с золотой запонкой
белый пухлый кулак
с бирюзовым кольцом, — заботливость и твердая власть.
Скрипач сыграл ритурнель, аккомпаньяторша заколотила на пьянино аккомпанимент развеселой русской песни первой фигуры кадрили; как маленький, потный, воняющий вином и икающий человечек в
белом галстуке и фраке, который он снял во второй фигуре, подхватил ее, а
другой толстяк
с бородой, тоже во фраке (они приехали
с какого-то бала), подхватил Клару, и как они долго вертелись, плясали, кричали, пили…
Вспоминая вчерашний вечер, проведенный у Корчагиных, богатых и знаменитых людей, на дочери которых предполагалось всеми, что он должен жениться, он вздохнул и, бросив выкуренную папироску, хотел достать из серебряного портсигара
другую, но раздумал и, спустив
с кровати гладкие
белые ноги, нашел ими туфли, накинул на полные плечи шелковый халат и, быстро и тяжело ступая, пошел в соседнюю
с спальней уборную, всю пропитанную искусственным запахом элексиров, одеколона, фиксатуаров, духов.
На
другой день мы продолжали наш путь вниз по долине реки Такемы и в три
с половиной дня дошли до моря уже без всяких приключений. Это было 22 сентября.
С каким удовольствием я растянулся на чистой циновке в фанзе у тазов! Гостеприимные удэгейцы окружили нас всяческим вниманием: одни принесли мясо,
другие — чай, третьи — сухую рыбу. Я вымылся, надел чистое
белье и занялся работой.