Неточные совпадения
Пришел солдат с медалями,
Чуть
жив, а выпить хочется:
— Я счастлив! — говорит.
«Ну, открывай, старинушка,
В чем счастие солдатское?
Да не таись, смотри!»
— А в том, во-первых, счастие,
Что в двадцати сражениях
Я был, а не убит!
А во-вторых, важней того,
Я и во время мирное
Ходил ни
сыт ни голоден,
А смерти не дался!
А в-третьих — за провинности,
Великие и малые,
Нещадно бит я палками,
А хоть пощупай —
жив!
— Да, победить! — кричал он. — Но — в какой борьбе? В борьбе за пятачок? За то, чтобы люди
жили сытее, да?
— Общественные шуты, они
живут для забавы
сытых…
«
Сыты», — иронически подумал он, уходя в кабинет свой, лег на диван и задумался: да, эти люди отгородили себя от действительности почти непроницаемой сеткой слов и обладают завидной способностью смотреть через ужас реальных фактов в какой-то иной ужас, может быть, только воображаемый ими, выдуманный для того, чтоб удобнее
жить.
— Тем они и будут
сыты. Ты помни, что все это — народ недолговечный, пройдет еще недель пять, шесть, и — они исчезнут. Обещать можно все, но
проживут и без реформ!
— Во сне сколько ни ешь —
сыт не будешь, а ты — во сне онучи жуешь. Какие мы хозяева на земле? Мой сын, студент второго курса, в хозяйстве понимает больше нас. Теперь, брат,
живут по жидовской науке политической экономии, ее даже девчонки учат. Продавай все и — едем! Там деньги сделать можно, а здесь — жиды, Варавки, черт знает что… Продавай…
— Отцы и деды не глупее нас были, — говорил он в ответ на какие-нибудь вредные, по его мнению, советы, — да
прожили же век счастливо;
проживем и мы; даст Бог,
сыты будем.
Жила она в дрянной, полуразвалившейся избенке, перебивалась кое-как и кое-чем, никогда не знала накануне, будет ли
сыта завтра, и вообще терпела участь горькую.
— Может, другой кто белены объелся, — спокойно ответила матушка Ольге Порфирьевне, — только я знаю, что я здесь хозяйка, а не нахлебница. У вас есть «Уголок», в котором вы и можете хозяйничать. Я у вас не гащивала и куска вашего не едала, а вы, по моей милости, здесь круглый год
сыты. Поэтому ежели желаете и впредь
жить у брата, то
живите смирно. А ваших слов, Марья Порфирьевна, я не забуду…
Правду он гнал, людей истязал,
Жил во зле, словно
сыч в дупле.
Мы почти всякую ночь ночевали часов шесть, купили свои повозки, ели превосходную уху из стерлядей или осетрины, которые здесь ничего не стоят, — словом сказать, на пятьдесят коп. мы
жили и будем
жить весьма роскошно. Говядина от 2 до 5 коп. фунт, хлеб превосходный и на грош два дня будешь
сыт.
— Разве мы хотим быть только
сытыми? Нет! — сам себе ответил он, твердо глядя в сторону троих. — Мы должны показать тем, кто сидит на наших шеях и закрывает нам глаза, что мы все видим, — мы не глупы, не звери, не только есть хотим, — мы хотим
жить, как достойно людей! Мы должны показать врагам, что наша каторжная жизнь, которую они нам навязали, не мешает нам сравняться с ними в уме и даже встать выше их!..
— Драться я, доложу вам, не люблю: это дело ненадежное! а вот помять, скомкать этак мордасы — уж это наше почтение, на том стоим-с. У нас, сударь, в околотке помещица
жила, девица и бездетная, так она истинная была на эти вещи затейница. И тоже бить не била, а проштрафится у ней девка, она и пошлет ее по деревням милостыню сбирать; соберет она там куски какие — в застольную: и дворовые
сыты, и девка наказана. Вот это, сударь, управление! это я называю управлением.
— Важно! — говорит он, — сперва выпили, а теперь трубочки покурим! Не даст, ведьма, мне табаку, не даст — это он верно сказал. Есть-то даст ли? Объедки, чай, какие-нибудь со стола посылать будет! Эхма! были и у нас денежки — и нет их! Был человек — и нет его! Так-то вот и все на сем свете! сегодня ты и
сыт и пьян,
живешь в свое удовольствие, трубочку покуриваешь…
— Люди
сытые, всем довольны; ну, иной раз хочется пошутить, а не выходит у них шутка, не умеют будто. Люди серьезные, торговые, конешно. Торговля требует немалого ума; умом
жить поди-ка скушно, вот и захочется побаловать.
— Чудак ты, — говорит он, — чего же тебе сказать? Я все видел. Спроси: монастыри видел? Видел. А трактиры? Тоже видел. Видел господскую жизнь и мужицкую.
Жил сыто,
жил и голодно…
— Братцы мои, как все это хорошо! Вот
живем, работаем немножко,
сыты, слава богу, — ах, как хорошо!
Окуровски воеводы
Знамениты куроводы;
Живут сыто, не горюют,
Друг у друга кур воруют…
Шалимов. Ай, опять серьезные слова — пощадите! Я устал быть серьезным… Я не хочу философии —
сыт. Дайте мне
пожить растительной жизнью, укрепить нервы… я хочу гулять, ухаживать за дамами…
О чем, бывало, ни заговоришь с ним, он все сводит к одному: в городе душно и скучно
жить, у общества нет высших интересов, оно ведет тусклую, бессмысленную жизнь, разнообразя ее насилием, грубым развратом и лицемерием; подлецы
сыты и одеты, а честные питаются крохами; нужны школы, местная газета с честным направлением, театр, публичные чтения, сплоченность интеллигентных сил; нужно, чтоб общество сознало себя и ужаснулось.
— Нет уж!.. Будет! Я без неё
жить не могу… Пакостей довольно с неё… должна быть
сыта… я — по горло
сыт! Завтра у нас всё и произойдёт… так или эдак…
— Ненавижу я нищих!.. Дармоеды! Ходят, просят и —
сыты! И хорошо
живут… Братия Христова, говорят про них. А я кто Христу? Чужой? Я всю жизнь верчусь, как червь на солнце, а нет мне ни покоя, ни уважения…
Юсов. Именно выгнать. Не марай чиновников. Ты возьми, так за дело, а не за мошенничество. Возьми так, чтобы и проситель был не обижен и чтобы ты был доволен.
Живи по закону;
живи так, чтобы и волки были
сыты, и овцы целы. Что за большим-то гоняться! Курочка по зернышку клюет, да
сыта бывает. А этот уж что за человек! Не нынче, так завтра под красную шапку угодит.
— И вот, сударь ты мой, в некотором царстве, в некотором государстве жили-были муж да жена, и были они бедные-пребедные!.. Уж такие-то разнесчастные, что и есть-то им было нечего. Походят это они по миру, дадут им где черствую, завалящую корочку, — тем они день и
сыты. И вот родилось у них дите… родилось дите — крестить надо, а как они бедные, угостить им кумов да гостей нечем, — не идет к ним никто крестить! Они и так, они и сяк, — нет никого!.. И взмолились они тогда ко господу: «Господи! Господи!..»
Ежов нравился Фоме больше, чем Смолин, но со Смолиным Фома
жил дружнее. Он удивлялся способностям и живости маленького человека, видел, что Ежов умнее его, завидовал ему и обижался на него за это и в то же время жалел его снисходительной жалостью
сытого к голодному. Может быть, именно эта жалость больше всего другого мешала ему отдать предпочтение живому мальчику перед скучным, рыжим Смолиным. Ежов, любя посмеяться над
сытыми товарищами, часто говорил им...
— Наверно — тебе хорошо будет у него… Старичок — судьбе отслужил, прошёл сквозь все грехи,
живёт, чтобы маленький кусочек съесть, ворчит-мурлыкает, вроде
сытого кота…
Евсей часто бывал в одном доме, где
жили доктор и журналист, за которыми он должен был следить. У доктора служила кормилица Маша, полная и круглая женщина с весёлым взглядом голубых глаз. Она была ласкова, говорила быстро, а иные слова растягивала, точно пела их. Чисто одетая в белый или голубой сарафан, с бусами на голой шее, пышногрудая,
сытая, здоровая, она нравилась Евсею.
— Всех этих либералов, генералов, революционеров, распутных баб. Большой костёр, и — жечь! Напоить землю кровью, удобрить её пеплом, и будут урожаи.
Сытые мужики выберут себе
сытое начальство… Человек — животное и нуждается в тучных пастбищах, плодородных полях. Города — уничтожить… И всё лишнее, — всё, что мешает мне
жить просто, как
живут козлы, петухи, — всё — к дьяволу!
А Лиска
живет себе и до сих пор в собачьем приюте и ласковым лаем встречает каждого посетителя, но не дождется своего воспитателя, своего искреннего друга… Да и что ей? Живется хорошо,
сыта до отвала, как и сотни других собак, содержащихся в приюте… Их любят, холят, берегут, ласкают…
Навязла она у меня в зубах, деревня-то эта, и благодарю господа, царя небесного, и
сыт я, и одет, отслужил в драгунах свой срок, отходил старостой три года, и вольный я казак теперь: где хочу, там и
живу.
Казалось, его задумчивость как облако тяготела над веселыми казаками: они также молчали; иногда вырывалось шутливое замечание, за ним появлялись три-четыре улыбки — и только! вдруг один из казаков закричал: «стой, братцы! — кто это нам едет навстречу? слышите топот… видите пыль, там за изволоком!.. уж не наши ли это из села Красного?.. то-то, я думаю, была
пожива, — не то, что мы, — чай, пальчики у них облизать, так
сыт будешь…
— Ну, чего ж ты смеёшься? Рад, что
жив остался, да?
Жив, да ещё и
сыт?
Сорин(смеется). Вам хорошо рассуждать. Вы
пожили на своем веку, а я? Я прослужил по судебному ведомству двадцать восемь лет, но еще не
жил, ничего не испытал, в конце концов, и, понятная вещь,
жить мне очень хочется. Вы
сыты и равнодушны, и потому имеете наклонность к философии, я же хочу
жить и потому пью за обедом херес и курю сигары, и все. Вот и все.
Нет бога у людей, пока они
живут рассеянно и во вражде. Да и зачем он, бог живой,
сытому?
Сытый ищет только оправдания полноты желудка своего в общем голоде людей. Смешна и жалка его жизнь, одинокая и отовсюду окружённая веянием ужасов.
Анна. Тяжелы мне эти деньги, душа моя; меня теперь никакое богатство не обрадует. Отвыкла я с ним и жить-то по-людски, убил и похоронил он меня заживо. Десять лет я
сыта не была, так теперь за один день не поправишь. Бог с ними и с деньгами! Мы с тобой их разделим. А греха-то, греха-то что! Я было погубила тебя совсем. С голоду да с холоду обезумела я, а ведь добра тебе желала. Меня-то б удавить надо за тебя. Нет ума у голодного, нет!
В твой терем? нет! спасибо!
Заманишь, а потом меня, пожалуй,
Удавишь ожерельем. Здесь я
живИ
сыт и волен. Не хочу в твой терем.
— Украдет хорошо — все
сыты, и весело таково
жить станет… Мамка, бывало, ревмя ревет… а то — напьется, песни играть станет… маненькая она была, складная… кричит тятьке-то: «Душенька ты моя милая, погибшая душа…» Мужики его — кольями… он ничего! Артюшке бы в солдаты идти… надеялись, человеком будет… а он — не годен…
— Ежели бы женщина понимала, до чего без нее нельзя
жить, — как она в деле велика… ну, этого они не понимают! Получается — один человек… Волчья жизнь! Зима и темная ночь. Лес да снег. Овцу задрал —
сыт, а — скушно! Сидит и воет…
Между городом и слободою издревле
жила вражда:
сытое мещанство Шихана смотрело на заречан, как на людей никчемных, пьяниц и воров, заречные усердно поддерживали этот взгляд и называли горожан «грошелюбами», «пятакоедами».
Вам хорошо — сполагоря живется,
У вас кормы и жалованье ратным,
А мы
живем день за день, точно птицы,
Сегодня
сыт и пьян, и слава Богу,
А завтра сам как хочешь промышляй.
Не грабил бы, неволя заставляет.
За что теперь мы бьемся?
— Как сказать тебе?.. Конечно, всякие тоже люди есть, и у всякого, братец, свое горе. Это верно. Ну, только все же плохо, братец, в нашей стороне люди бога-то помнят. Сам тоже понимаешь: так ли бы жить-то надо, если по божьему закону?.. Всяк о себе думает, была бы мамона
сыта. Ну, что еще: который грабитель в кандалах закован идет, и тот не настоящий грабитель… Правду ли я говорю?
Живёшь сыт, пьян, нос в табаке, копеечки в руке, а вокруг — беда!
— Веселый парень, бесстрашный. Я, признаться, говорил ему: смотри, брат, вытащишь ли? Как бы совсем в навозе не остаться! Ничего — смеется. Мне, говорит, бояться нечего, я
сыт. В Петербурге будет
жить скверно — в Ниццу уеду. Куплю палаццо, захвачу парочку литераторов с Ветлути, будем в чехарду играть, в Средиземное море плевать, по вечерам трехголосную херувимскую петь. Всё равно что в Ветлуге заживем. А как по вашему мнению: поджег Овсянников мельницу или не поджег?
Живут, как мухи в патоке, довольны,
сыты, одеты, тепло им, покойно, только смерти и боятся, а она — далеко!
Дороднов. Ах, извините, ваше благородие! А ты
живи без претензиев,
сытее будешь. Поди сюда, денег дам.
Здесь, Людмилочка, сторона голодная, народ
живет изо дня в день, что урвет, тем и
сыт.
— Я не неженка!» И точно, он не неженка: квартиру занимает за перегородкой в кухне, платит за нее по два целковых и утешается тем, что он «ото всех особнячком, помаленьку
живет, втихомолочку
живет!»… «
Сыт я», — говорит, а за стол платит пять целковых в месяц; можно представить, какая тут сытость.
Прошел день, прошел другой; мужичина до того изловчился, что стал даже в пригоршне суп варить. Сделались наши генералы веселые, рыхлые,
сытые, белые. Стали говорить, что вот они здесь на всем готовом
живут, а в Петербурге между тем пенсии ихние всё накапливаются да накапливаются.
На застрехах по деревням обыкновенно воробьи
живут, отчего и называются подзастрешными.], не мычали под навесами коровушки, а псы сторожковые, зá ночь дó
сыта налаявшись, свернулись в клубки и спали на заре под крыльцами…
— Господи Исусе! — причитала она. — И хлеб-от вздорожал, а к мясному и приступу нет; на что уж дрова, и те в нынешнее время стали в сапожках ходить. Бьемся, колотимся, а все ни
сыты, ни голодны. Хуже самой смерти такая жизнь, просто сказать, мука одна, а богачи
живут да
живут в полное свое удовольствие. Не гребтится им, что будут завтра есть; ни работы, ни заботы у них нет, а бедномy человеку от недостатков хоть петлю на шею надевай. За что ж это, Господи!