Неточные совпадения
Он был
сыном уфимского скотопромышленника, учился в гимназии, при переходе в седьмой класс был арестован, сидел несколько месяцев в тюрьме, отец его в это время
помер, Кумов прожил некоторое время в Уфе под надзором полиции, затем, вытесненный из дома мачехой, пошел бродить по России, побывал на Урале, на Кавказе, жил у духоборов, хотел переселиться с ними в Канаду, но на острове Крите заболел, и его возвратили в Одессу. С юга пешком добрался до Москвы и здесь осел, решив...
— Дьякон — Ипатьевский — Сердюков?
Сын есть у него?
Помер? Ага. А отец — тоже… интересуется? Редкий случай. Значит, вы все с народниками путаетесь?
Имел
сына, он
помер на пятом году.
Зимою Самгин выиграл в судебной палате процесс против родственников купца Коптева — «менялы» и ростовщика; человек этот
помер, отказав Марине по духовному завещанию тридцать пять тысяч рублей, а дом и остальное имущество — кухарке своей и ее параличному
сыну.
Видишь, сударь, когда
Сын Божий на кресте был распят и
помер, то сошел он со креста прямо во ад и освободил всех грешников, которые мучились.
— Можно, — ответил Ермолай с обычной своей невозмутимостью. — Вы про здешнюю деревню сказали верно; а только в этом самом месте проживал один крестьянин. Умнеющий! богатый! Девять лошадей имел. Сам-то он
помер, и старший
сын теперь всем орудует. Человек — из глупых глупый, ну, однако, отцовское добро протрясти не успел. Мы у него лошадьми раздобудемся. Прикажите, я его приведу. Братья у него, слышно, ребята шустрые… а все-таки он им голова.
— Все давно
помирай, — закончил он свой рассказ и задумался. Он помолчал немного и продолжал снова: — У меня раньше тоже жена была,
сын и девчонка. Оспа все люди кончай. Теперь моя один остался…
— Что писать-то, милый
сын? Какой я писатель? Вот смерть приходила… да. Собрался было совсем
помирать, да, видно, еще отсрочка вышла. Ох, грехи наши тяжкие!
А сам убежал домой в Тайболу и молчал до самой смерти, а когда стал
помирать, рассказал все своему
сыну и тоже положил зарок молчать до смерти.
— А по-твоему, барин, не бунт! Мне для чего хлеб-то нужен? сам, что ли, экую махину съем! в амбаре, что ли, я гноить его буду? В казну, сударь, в казну я его ставлю! Армию, сударь, хлебом продовольствую! А ну как у меня из-за них, курицыных
сынов, хлеба не будет!
Помирать, что ли, армии-то! По-твоему это не бунт!
—
Помер муж, я схватилась за
сына, — а он пошел по этим делам. Вот тут плохо мне стало и жалко его… Пропадет, как я буду жить? Сколько страху, тревоги испытала я, сердце разрывалось, когда думала о его судьбе…
— А сказывали, что на деревню к мужичку в
сыновья отдали, да после будто бы
помер, — отвечала Тебенькова, но потом, обратившись к Кузьмовне, как будто внезапная мысль озарила ее голову, прибавила: — Нет, ты скажи, куда ты Мишутку-то девала?
— Я-то? Гы-ы… ве-еселые господа! Таперя у меня одна жена — сырая земля… Хи-хо-хо… Могила то есть!.. Сын-то вот
помер, а я жив… Чудное дело, смерть дверью обозналась… Заместо того, чтоб ко мне идтить, она к
сыну…
— А у меня, барин, тово…
сын на этой педеле
помер.
«Рановато я отказал имущество-то городу — лучше бы оставить молодой вдове! Может, и
сын был бы. А то — что же? Жил-жил —
помер, а и глаз закрыть некому. Положим — завещание можно изменить, да-а…»
— Всей-то моей пенсии, — говорит «старушка», — никак двенадцать рублей сорок три копеечки в месяц будет. На себя, значит, семь рублей получаю, да на внучек —
сын у меня на службе
помер — так вот на них пять рублей сорок три копеечки пожаловали!
5. Женился тот муж ее на ней, и она шла, оба первобрачные, назад тому лет с 10, и с которым и прижили детей пятерых, из коих двое
померли, а трое и теперь в живых. Первый
сын Трофим десяти лет, да дочери вторая Аграфена по седьмому году, а третья Христина по четвертому году.
— Благодарю Бога, мать,
сын хороший; молодец, все одобряют, — говорит Лукашкина мать. — Только бы женить его, и
померла бы спокойно.
«
Сын, — говорит, — батюшка, родной
сын; это батька мой родной: помилосердуйте, не мешайте ему
помирать».
«Что с тобою?..» — «
Сын вечор
помер…
— Во имя отца и
сына и святаго духа… Учись, — сказал он. — Трудись, брат… Ежели
помру, поминай. Вот прими и от меня гривенничек…
— Девок-то! — укоризненно говорил Игнат. — Мне
сына надо! Понимаешь ты?
Сына, наследника! Кому я после смерти капитал сдам? Кто грех мой замолит? В монастырь, что ль, все отдать? Дадено им, — будет уж! Тебе оставить? Молельщица ты, — ты, и во храме стоя, о кулебяках думаешь. А
помру я — опять замуж выйдешь, попадут тогда мои деньги какому-нибудь дураку, — али я для этого работаю? Эх ты…
— Поджог; поджигатель оказался пьяница этот, часовщик. Избили его, наверно —
помрёт. Разорил его Барский, что ли, да и на
сына его, Стёпку, был он сердит. Дело тёмное.
В том письме извещала она, что родился у неё ребёнок,
сын, Матвей, весел и здоров, и что живёт она у тётки, а дядя
помер, опился.
— Ребёночка хочу… Как беременна-то буду, выгонят меня! Нужно мне младенца; если первый
помер — другого хочу родить, и уж не позволю отнять его, ограбить душу мою! Милости и помощи прошу я, добрый человек, помоги силой твоей, вороти мне отнятое у меня… Поверь, Христа ради, — мать я, а не блудница, не греха хочу, а
сына; не забавы — рождения!
— А так, что я
сын одного отдаленного родственника жены этого Захлебинина, и когда все мои
померли и оставили меня восьми лет, то старик меня взял к себе и потом отдал в гимназию. Этот человек даже добрый, если хотите знать…
— Да нельзя ли двойниковых, Егор Михалыч, ведь обидно, — сказал он, помолчав, — как брат мой в солдатах
помер, еще
сына берут: за чтò же на меня напасть такая? — заговорил он, почти плача и готовый удариться в ноги.
—
Сыновья, друг сердечный, старший, волей божьею на Низу холеркой
помер, а другого больно уж любил да ласкал, в чужи люди не пускал, думал, в старые наши годы будут от него подмоги, а выходит, видно, так, что человек на батькиных с маткой пирогах хуже растет, чем на чужих кулаках — да!
Mатрена. Я тебе, сват, истинно говорю: кабы не я, в жисть бы тебе не найти. У них от Кормилиных тоже засылка была, уж я застояла. А насчет денег — верно сказываю: как покойник, царство небесное,
помирал, так и приказывал, чтоб в дом вдова Микиту приняла, потому мне через
сына все известно, а денежки, значит, Акулине. Ведь другой бы покорыствовался, а Микита все дочиста отдает. Легко ли, деньжищи какие.
— Ведьмин
сын, не криви рожу! Она, мать-то твоя, травила меня, оттого вот — ране времени
помираю, — а ты рад!
— А так… поговорить… Значит,
сын, большак,
помер… Двое ребят осталось… жена…
Во всю ночь эту Марфа не могла заснуть и все думала о Корнее. Наутро она надела зипун, накрылась платком и пошла узнавать, где вчерашний старик. Очень скоро она узнала, что старик в Андреевке. Марфа взяла из плетня палку и пошла в Андреевку. Чем дальше она шла, тем все страшнее и страшнее ей становилось. «Попрощаемся с ним, возьмем домой, грех развяжем. Пускай хоть
помрет дома при
сыне», — думала она.
Прошло года три, мать Аксиньи Захаровны
померла в одночасье, остались в дому отец, старый вдовец, да
сын, холостой молодец.
Свадьбу сыграли. Перед тем Макар Тихоныч послал
сына в Урюпинскую на ярмарку, Маша так и не свиделась с ним. Старый приказчик, приставленный Масляниковым к
сыну, с Урюпинской повез его в Тифлис, оттоль на Крещенскую в Харьков, из Харькова в Ирбит, из Ирбита в Симбирск на Сборную. Так дело и протянулось до Пасхи. На возвратном пути Евграф Макарыч где-то захворал и
помер. Болтали, будто руки на себя наложил, болтали, что опился с горя. Бог его знает, как на самом деле было.
— Ты подумай: у него мать Фаптея древняя. Если ей о
сыне что-нибудь ужасное сказать — она
помрет!..
Трех годов на новом месте не прожил, как умер в одночасье. Жена его
померла еще в Родякове; осталось двое
сыновей неженатых: Мокей да Марко. Отцовское прозвище за ними осталось — стали писаться они Смолокуровыми.
— Судья? У нас, барышня, три судьи, — отвечала старуха. — Один из них давно уж никого не судит. Он лежит, разбитый параличом, десять лет. Другой не занимается теперь делом, а живет помещиком. Он женился на богатой, взял в приданое землю, — до суда ли ему теперь? Но и он уже старик…Женился лет пятнадцать тому назад, когда у меня
помер мой старший
сын, помяни, господи, его душу…
— Поглядеть на тебя пришла… Их у меня, сынов-то, двое, — обратилась она к монахам, — этот, да еще Василий, что в посаде. Двоечко. Им-то всё равно, жива я или
померла, а ведь они-то у меня родные, утешение… Они без меня могут, а я без них, кажется, и дня бы не прожила… Только вот, батюшки, стара стала, ходить к нему из посада тяжело.
—
Помер, — повторил Теркин и тотчас же прибавил: — И старухи нет… Ты, Николай, думаешь, что я — заезжий барин? Так полюбопытствовал посмотреть, как пряники делают у Птицына?.. А я на этом самом дворе вырос. Меня Иван-то Прокофьич со своей старухой приняли… вот как вы же трех невест воспитали… Я — их нареченный
сын.
Ты богач, богач-судьяга!
Ты на этом свете живешь скряга
И
помрешь, как сукин
сын.
Твою душу черти в ад потошшут,
Зададут ей трепака.
А нам нечего бояться,
Мы процентов не берем…
А ведь
помирать уже собрался,
сыну в Москву написал, чтоб приехал!
— Без памяти лежит, — продолжал дворник. — Должно,
помрет. Алешка, не подглядывай в карты, псенок, а то за ухи! Да, доктора со двора, а отец с матерью во двор… Только что приехали. Вою этого, плачу — не приведи бог! Сказывают, один
сын… Горе!
Утраты последовали за утратами: жена моя хотя и родила еще
сына, но в течение пяти лет
померли у нас два старшие; дворы, купленные на кровные деньги, полученные от князя Василья за наше детище, сгорели; в две жатвы собрали мы одну солому; скот падал; начались стрелецкие мятежи, и я едва не лишился тогда головы за преданность мою дому Нарышкиных; воспитатель и второй отец моего
сына пал в безвременье, и село Красное, назначенное воспитаннику, отдано Гордону [Гордон Патрик (1635–1699) — шотландец по происхождению, генерал русской армии, поддерживавший Петра I в борьбе против царевны Софьи.].
Он действительно имел
сына, которому могло быть в настоящее время тринадцать лет, но и тот года четыре назад также
помер.
Жена моя — таков был уговор — поехала в Коломну к своей родственнице; на дороге, именно в Софьине, оплакав Владимира, которого в последний раз назвала своим, сдала его новому отцу его; возвратись же домой, распустила слухи, что
сын ее по дороге
помер.
— Давно, — говорит, — у него где-то
сына, что ли, в набор было взяли, да что-то такое тонул он, да крокодил его кусал, а потом с наемщиком у него вышло, что принять его не могли, пока киевский Филарет благословил, чтобы ему лоб забрить; ну а сынишка-то сам собою после вскоре умер, заморили его, говорят, ставщики, и жена
померла, а сам он — этот человек — подумавши был в состоянии и… «надо, говорит, мне больше не о земном думать, а о небесном, потому самое лучшее, говорит, разрешиться и со Христом быть…»