Неточные совпадения
Он был
сыном уфимского скотопромышленника, учился в гимназии, при переходе в седьмой класс был арестован, сидел несколько месяцев в тюрьме, отец его в это время помер, Кумов прожил некоторое время в Уфе под надзором полиции, затем, вытесненный из дома мачехой, пошел бродить по России, побывал на Урале, на Кавказе, жил у духоборов, хотел переселиться с ними в Канаду, но на острове Крите
заболел, и его возвратили в Одессу. С юга пешком добрался до Москвы и здесь осел, решив...
Сын его сказал, что у него желудок расстроен, другой японец — что голова
болит, третий — ноги, а сам он на другой день сказал, что у него
болело горло: и в самом деле он кашлял.
Ему подарили кусок синей бумажной материи и примочку для
сына, у которого
болят глаза.
Он не договорил того, чем угрожал, но даже
сын, часто видавший его во гневе, вздрогнул от страху. Целый час спустя старик даже весь трясся от злобы, а к вечеру
заболел и послал за «лекарем».
Болело ли сердце старика Сергеича о погибающем
сыне — я сказать не могу, но, во всяком случае, ему было небезызвестно, что с Сережкой творится что-то неладное. Может быть, он говорил себе, что в «ихнем» звании всегда так бывает. Бросят человека еще несмысленочком в омут — он и крутится там. Иной случайно вынырнет, другой так же случайно погибнет — ничего не поделаешь. Ежели идти к барыне, просить ее, она скажет: «Об чем ты просишь? сам посуди, что ж тут поделаешь?.. Пускай уж…»
— Вот я и домой пришел! — говорил он, садясь на лавку у дверей и не обращая никакого внимания на присутствующих. — Вишь, как растянул вражий
сын, сатана, дорогу! Идешь, идешь, и конца нет! Ноги как будто переломал кто-нибудь. Достань-ка там, баба, тулуп, подостлать мне. На печь к тебе не приду, ей-богу, не приду: ноги
болят! Достань его, там он лежит, близ покута; гляди только, не опрокинь горшка с тертым табаком. Или нет, не тронь, не тронь! Ты, может быть, пьяна сегодня… Пусть, уже я сам достану.
Но если под шутливым выражением «вольный
сын эфира» понимать легкость, отсутствие
боли, то это неверно обо мне.
Закончилось это большим скандалом: в один прекрасный день баба Люба, уперев руки в бока, ругала Уляницкого на весь двор и кричала, что она свою «дытыну» не даст в обиду, что учить, конечно, можно, но не так… Вот посмотрите, добрые люди: исполосовал у мальчика всю спину. При этом баба Люба так яростно задрала у Петрика рубашку, что он завизжал от
боли, как будто у нее в руках был не ее
сын, а сам Уляницкий.
Относительно этого человека было известно, что он одно время был юридическим владельцем и фактическим распорядителем огромного имения, принадлежавшего графам В. Старый граф смертельно
заболел, когда его
сын, служивший в гвардии в Царстве Польском был за что-то предан военному суду.
В другой раз Анфуса Гавриловна отвела бы душеньку и побранила бы и дочерей и зятьев, да опять и нельзя: Полуянова ругать — битого бить, Галактиона — дочери досадить, Харитину — с непокрытой головы волосы драть,
сына Лиодора — себя изводить.
Болело материнское сердце день и ночь, а взять не с кого. Вот и сейчас, налетела Харитина незнамо зачем и сидит, как зачумленная. Только и радости, что суслонский писарь, который все-таки разные слова разговаривает и всем старается угодить.
Это воздержание делало слепого еще более незаметным в оживленном обществе, и мать с сердечной
болью следила за темной фигурой
сына, терявшегося среди общего блеска и оживления.
Какая, например, мать, нежно любящая свое дитя, не испугается и не
заболеет от страха, если ее
сын или дочь чуть-чуть выйдут из рельсов: «Нет, уж лучше пусть будет счастлив и проживет в довольстве и без оригинальности», — думает каждая мать, закачивая свое дитя.
Остервенившийся Илюшка больно укусил ей палец, но она не чувствовала
боли, а только слышала проклятое слово, которым обругал ее Илюшка. Пьяный Рачитель громко хохотал над этою дикою сценой и кричал
сыну...
Варвара Ивановна уехала совершенно спокойная. Перед вечером она пожаловалась на головную
боль, попросила
сына быть дома и затем ушла к себе в спальню.
У полковника с год как раскрылись некоторые его раны и страшно
болели, но когда ему сказали, что Павел Михайлович едет, у него и
боль вся прошла; а потом, когда
сын вошел в комнату, он стал даже говорить какие-то глупости, точно тронулся немного.
— Это что такое еще он выдумал? — произнес полковник, и в старческом воображении его начала рисоваться картина, совершенно извращавшая все составленные им планы:
сын теперь хочет уехать в Москву, бог знает сколько там денег будет проживать — сопьется, пожалуй,
заболеет.
— Ни слова, мой друг! — серьезно вымолвил старый генерал и, махнув рукою, отправился в спальную, откуда уже и не выходил целый вечер, прислав сказать
сыну, что у него
болит голова.
Гудок заревел, как всегда, требовательно и властно. Мать, не уснувшая ночью ни на минуту, вскочила с постели, сунула огня в самовар, приготовленный с вечера, хотела, как всегда, постучать в дверь к
сыну и Андрею, но, подумав, махнула рукой и села под окно, приложив руку к лицу так, точно у нее
болели зубы.
Билась в груди ее большая, горячая мысль, окрыляла сердце вдохновенным чувством тоскливой, страдальческой радости, но мать не находила слов и в муке своей немоты, взмахивая рукой, смотрела в лицо
сына глазами, горевшими яркой и острой
болью…
Когда его увели, она села на лавку и, закрыв глаза, тихо завыла. Опираясь спиной о стену, как, бывало, делал ее муж, туго связанная тоской и обидным сознанием своего бессилия, она, закинув голову, выла долго и однотонно, выливая в этих звуках
боль раненого сердца. А перед нею неподвижным пятном стояло желтое лицо с редкими усами, и прищуренные глаза смотрели с удовольствием. В груди ее черным клубком свивалось ожесточение и злоба на людей, которые отнимают у матери
сына за то, что
сын ищет правду.
Перед рассветом старик, усталый от душевной
боли, заснул на своей рогожке как убитый. В восьмом часу
сын стал умирать; я разбудила отца. Покровский был в полной памяти и простился со всеми нами. Чудно! Я не могла плакать; но душа моя разрывалась на части.
Надо рассказать, как
заболел сын, как он мучился, что говорил перед смертью, как умер…
Сколько раз
болело сердце Арины Петровны при виде господствовавшего в доме расхищения! сколько раз порывалась она предупредить, раскрыть
сыну глаза насчет чая, сахару, масла!
Таков-то был маскарад, куда повлекли взбалмошные девицы легкомысленного гимназиста. Усевшись на двух извозчиках, три сестры с Сашею поехали уже довольно поздно, — опоздали из-за него. Их появление в зале было замечено. Гейша в особенности нравилась многим. Слух пронесся, что гейшею наряжена Каштанова, актриса, любимая мужскою частью здешнего общества. И потому Саше давали много билетиков. А Каштанова вовсе и не была в маскараде, — у нее накануне опасно
заболел маленький
сын.
Школьники не подозревали тогда, что этот угрюмый, никогда не улыбавшийся господин, с журавлиной походкой и длинным носом — сердцем сокрушался и
болел о каждом из них почти так же, как о собственном
сыне.
Степь да небо. И мнет зеленую траву полудикий
сын этой же степи, конь калмыцкий. Он только что взят из табуна и седлался всего в третий раз… Дрожит, боится, мечется в стороны, рвется вперед и тянет своей мохнатой шеей повод, так тянет, что моя привычная рука устала и по временам чувствуется
боль…
— Однажды, когда девушка собирала срезанные ветки лоз, —
сын грека, как будто оступившись, свалился с тропы над стеною ее виноградника и упал прямо к ногам ее, а она, как хорошая христианка, наклонилась над ним, чтоб узнать, нет ли ран. Стоная от
боли, он просил ее...
Князь начал после того себе гладить грудь, как бы желая тем утишить начавшуюся там
боль; но это не помогало: в сердце к нему, точно огненными когтями, вцепилась мысль, что были минуты, когда Елена и
сын его умирали с голоду, а он и думать о том не хотел; что, наконец, его Елена, его прелестная Елена, принуждена была продать себя этому полуживотному Оглоблину.
И — оглянулся, услыхав, что слова звучали фальшиво. Спокойное течение реки смывало гнев; тишина, серенькая и тёплая, подсказывала мысли, полные тупого изумления. Самым изумительным было то, что вот
сын, которого он любил, о ком двадцать лет непрерывно и тревожно думал, вдруг, в несколько минут, выскользнул из души, оставив в ней злую
боль. Артамонов был уверен, что ежедневно, неутомимо все двадцать лет он думал только о
сыне, жил надеждами на него, любовью к нему, ждал чего-то необыкновенного от Ильи.
В те часы, когда Пётр особенно ясно, с унынием ощущал, что Наталья нежеланна ему, он заставлял себя вспоминать её в жуткий день рождения первого
сына. Мучительно тянулся девятнадцатый час её страданий, когда тёща, испуганная, в слезах, привела его в комнату, полную какой-то особенной духоты. Извиваясь на смятой постели, выкатив искажённые лютой
болью глаза, растрёпанная, потная и непохожая на себя, жена встретила его звериным воем...
И увидел он в своих исканиях, что участь
сынов человеческих и участь животных одна: как те умирают, так умирают и эти, и одно дыхание у всех, и нет у человека преимущества перед скотом. И понял царь, что во многой мудрости много печали, и кто умножает познание — умножает скорбь. Узнал он также, что и при смехе иногда
болит сердце и концом радости бывает печаль. И однажды утром впервые продиктовал он Елихоферу и Ахии...
Но на верхней площадке его тоска возросла до такой нестерпимой
боли, что он вдруг, сам не сознавая, что делает, опрометью побежал вниз. В одну минуту он уже был на крыльце. Он ни на что не надеялся, ни о чем не думал, но он вовсе не удивился, а только странно обрадовался, когда увидел свою мать на том же самом месте, где за несколько минут ее оставил. И на этот раз мать должна была первой освободиться из лихорадочных объятий
сына.
Такая же разговорная форма бывает еще более развита в заговорах от зубной
боли: «Во имя отца и
сына и святого духа, аминь.
Соколова. Супруг ваш ошибся, указав на него. Ошибка понятна, если хотите, но её необходимо исправить.
Сын мой сидит в тюрьме пятый месяц, теперь он
заболел — вот почему я пришла к вам. У него дурная наследственность от отца, очень нервного человека, и я, — я боюсь, вы понимаете меня? Понятна вам боязнь за жизнь детей? Скажите, вам знаком этот страх? (Она берёт Софью за руку и смотрит ей в глаза. Софья растерянно наклоняет голову, несколько секунд обе молчат.)
Иван (удивлён). Ка-ак? (Вдруг — догадался, схватил
сына за плечо, тряхнул его и говорит упрекающим шёпотом.) Ты —
заболел? Уже
заболел, скверный мальчишка, а? Ах, развратная дрянь, — уже?
Отец Иосафа тоже повторял за ним: «Хорошенько его, хорошенько!» Иногда он подбегал к солдатам и, выхватив у них розги, сам начинал сечь
сына жесточайшим образом. Все это продолжалось около получаса. Ручьи крови текли по полу. Иосаф от
боли изгрыз целый угол скамейки, но не сказал ни одного слова и не произнес ни одного стона.
— Что так
болит у Иуды? Кто приложил огонь к его телу? Он
сына своего отдает собакам! Он дочь свою отдает разбойникам на поругание, невесту свою — на непотребство. Но разве не нежное сердце у Иуды? Уйди, Фома, уйди, глупый. Пусть один останется сильный, смелый, прекрасный Иуда!
Настасья Панкратьевна. Видно, матушка, Немила Сидоровна, всякому своя ноша тяжела. Вот вы об дочерях, а я об
сыновьях. Что у кого
болит, тот о том и говорит. А, по-моему, дочери все-таки легче.
Неподалеку от меня у одной дамы-корректорши
заболел ее сын-гимназист.
Две бездны в душе человека: глухое ничто, адское подполье, и Божье небо, запечатлевшее образ Господен. Ведома ему
боль бессилия, бездарности: стыдясь нищеты своей, брезгливо изнемогает он в завистливом и душном подполье. Но любовь спасающая дает крылья гениальности, она научает стать бедняком Божьим, забыть свое я, зато постигнуть безмерную одаренность травки, воробья, каждого творения Божия. Она научает всему радоваться как дитя, благодарить как
сын.
Говорю этак Митьке, а он как побледнеет, а потом лицо все пятнами… Что за притча такая?.. Пытал, пытал, неделю пытал — молчит, ни словечка… Ополовел индо весь, ходит голову повеся, от еды откинулся, исхудал, ровно спичка… Я было за плеть — думаю, хоть и ученый, да все же мне
сын… И по божьей заповеди и по земным законам с родного отца воля не снята… Поучу, умнее будет — отцовски же побои не
болят… Совестно стало: рука не поднялась…
Я, по крайней мере, не мог без «
боли сердца», как говорят французы, выносить вида и запаха этих китайских яств, которые грязные
сыны поднебесной империи уплетают, видимо, с большим аппетитом.
К довершению несчастья
сын Пашкова, и без того слабый ребенок, простудился и
заболел. Эта болезнь произвела страшное впечатление на обоих супругов.
—
Сыновья мои родились счастливыми, — говорила впоследствии Наталья Демьяновна, — когда Алеша хаживал с крестьянскими ребятишками по орехи или по грибы, он их всегда набирал вдвое больше, чем товарищи, а волы, за которыми ходил Кирилл, никогда не
заболевали и не сбегали со двора.
«Пять лет ездила она на кладбище, не пропуская ни одного дня. Кладбище стало ее вторым домом. На шестой год она
заболела воспалением легкого и целый месяц не ездила к
сыну».
Носилки тронулись. При каждом толчке он опять чувствовал невыносимую
боль; лихорадочное состояние усилилось, и он начинал бредить. Те мечтания об отце, жене, сестре и будущем
сыне и нежность, которую он испытывал в ночь накануне сражения, фигура маленького, ничтожного Наполеона и над всем этим высокое небо, составляли главное основание его горячечных представлений.
Казалось, что если сдохнет дорогой боров,
поболеет Настя и произойдет другое печальное, то будущего
сына ее никто не осмелится тронуть и обидеть.