Неточные совпадения
У батюшки, у матушки
С Филиппом побывала я,
За дело принялась.
Три года, так
считаю я,
Неделя за неделею,
Одним порядком шли,
Что год, то дети: некогда
Ни думать, ни печалиться,
Дай Бог с работой справиться
Да лоб перекрестить.
Поешь — когда останется
От старших да от деточек,
Уснешь — когда больна…
А на четвертый новое
Подкралось горе лютое —
К кому оно привяжется,
До смерти не избыть!
Милон. Это его ко мне милость. В мои леты и в моем положении было бы непростительное высокомерие
считать все то заслуженным,
чем молодого человека ободряют достойные люди.
Стародум(один). Он, конечно, пишет ко мне о том же, о
чем в Москве сделал предложение. Я не знаю Милона; но когда дядя его мой истинный друг, когда вся публика
считает его честным и достойным человеком… Если свободно ее сердце…
Простаков. От которого она и на тот свет пошла. Дядюшка ее, господин Стародум, поехал в Сибирь; а как несколько уже лет не было о нем ни слуху, ни вести, то мы и
считаем его покойником. Мы, видя,
что она осталась одна, взяли ее в нашу деревеньку и надзираем над ее имением, как над своим.
Стародум. О, конечно, сударыня. В человеческом невежестве весьма утешительно
считать все то за вздор,
чего не знаешь.
Г-жа Простакова. Не трудись по-пустому, друг мой! Гроша не прибавлю; да и не за
что. Наука не такая. Лишь тебе мученье, а все, вижу, пустота. Денег нет —
что считать? Деньги есть —
сочтем и без Пафнутьича хорошохонько.
Но бумага не приходила, а бригадир плел да плел свою сеть и доплел до того,
что помаленьку опутал ею весь город. Нет ничего опаснее, как корни и нити, когда примутся за них вплотную. С помощью двух инвалидов бригадир перепутал и перетаскал на съезжую почти весь город, так
что не было дома, который не
считал бы одного или двух злоумышленников.
Одет в военного покроя сюртук, застегнутый на все пуговицы, и держит в правой руке сочиненный Бородавкиным"Устав о неуклонном сечении", но, по-видимому, не читает его, а как бы удивляется,
что могут существовать на свете люди, которые даже эту неуклонность
считают нужным обеспечивать какими-то уставами.
«Толстомясая немка», обманутая наружною тишиной,
сочла себя вполне утвердившеюся и до того осмелилась,
что вышла на улицу без провожатого и начала заигрывать с проходящими.
И действительно, Фердыщенко был до того прост,
что летописец
считает нужным неоднократно и с особенною настойчивостью остановиться на этом качестве, как на самом естественном объяснении того удовольствия, которое испытывали глуповцы во время бригадирского управления.
Во всяком случае, в видах предотвращения злонамеренных толкований, издатель
считает долгом оговориться,
что весь его труд в настоящем случае заключается только в том,
что он исправил тяжелый и устарелый слог «Летописца» и имел надлежащий надзор за орфографией, нимало не касаясь самого содержания летописи. С первой минуты до последней издателя не покидал грозный образ Михаила Петровича Погодина, и это одно уже может служить ручательством, с каким почтительным трепетом он относился к своей задаче.
Сверх того, он уже потому чувствовал себя беззащитным перед демагогами,
что последние, так сказать,
считали его своим созданием и в этом смысле действовали до крайности ловко.
За все это он получал деньги по справочным ценам, которые сам же сочинял, а так как для Мальки, Нельки и прочих время было горячее и
считать деньги некогда, то расчеты кончались тем,
что он запускал руку в мешок и таскал оттуда пригоршнями.
Если бы Грустилов стоял действительно на высоте своего положения, он понял бы,
что предместники его, возведшие тунеядство в административный принцип, заблуждались очень горько и
что тунеядство, как животворное начало, только тогда может
считать себя достигающим полезных целей, когда оно концентрируется в известных пределах.
Стал бригадир
считать звезды («очень он был прост», — повторяет по этому случаю архивариус-летописец), но на первой же сотне сбился и обратился за разъяснениями к денщику. Денщик отвечал,
что звезд на небе видимо-невидимо.
Никто, однако ж, на клич не спешил; одни не выходили вперед, потому
что были изнежены и знали,
что порубление пальца сопряжено с болью; другие не выходили по недоразумению: не разобрав вопроса, думали,
что начальник опрашивает, всем ли довольны, и, опасаясь, чтоб их не
сочли за бунтовщиков, по обычаю, во весь рот зевали:"Рады стараться, ваше-е-е-ество-о!"
Почему он молчал? потому ли,
что считал непонимание глуповцев не более как уловкой, скрывавшей за собой упорное противодействие, или потому,
что хотел сделать обывателям сюрприз, — достоверно определить нельзя.
Тогда он не обратил на этот факт надлежащего внимания и даже
счел его игрою воображения, но теперь ясно,
что градоначальник, в видах собственного облегчения, по временам снимал с себя голову и вместо нее надевал ермолку, точно так, как соборный протоиерей, находясь в домашнем кругу, снимает с себя камилавку [Камилавка (греч.) — особой формы головной убор, который носят старшие по чину священники.] и надевает колпак.
Издатель не
счел, однако ж, себя вправе утаить эти подробности; напротив того, он думает,
что возможность подобных фактов в прошедшем еще с большею ясностью укажет читателю на ту бездну, которая отделяет нас от него.
Несмотря на свою расплывчивость, учение Козыря приобрело, однако ж, столько прозелитов [Прозели́т (греч.) — заново уверовавший, новый последователь.] в Глупове,
что градоначальник Бородавкин
счел нелишним обеспокоиться этим. Сначала он вытребовал к себе книгу «О водворении на земле добродетели» и освидетельствовал ее; потом вытребовал и самого автора для освидетельствования.
Он видел,
что старик повар улыбался, любуясь ею и слушая ее неумелые, невозможные приказания; видел,
что Агафья Михайловна задумчиво и ласково покачивала головой на новые распоряжения молодой барыни в кладовой, видел,
что Кити была необыкновенно мила, когда она, смеясь и плача, приходила к нему объявить,
что девушка Маша привыкла
считать ее барышней и оттого ее никто не слушает.
Он
считал Россию погибшею страной, в роде Турции, и правительство России столь дурным,
что никогда не позволял себе даже серьезно критиковать действия правительства, и вместе с тем служил и был образцовым дворянским предводителем и в дорогу всегда надевал с кокардой и с красным околышем фуражку.
Хотя Анна упорно и с озлоблением противоречила Вронскому, когда он говорил ей,
что положение ее невозможно, и уговаривал ее открыть всё мужу, в глубине души она
считала свое положение ложным, нечестным и всею душой желала изменить его.
Я нашел это занятие, и горжусь этим занятием, и
считаю его более благородным,
чем занятия моих бывших товарищей при дворе и по службе.
— Я не нахожу, — уже серьезно возразил Свияжский, — я только вижу то,
что мы не умеем вести хозяйство и
что, напротив, то хозяйство, которое мы вели при крепостном праве, не то
что слишком высоко, а слишком низко. У нас нет ни машин, ни рабочего скота хорошего, ни управления настоящего, ни
считать мы не умеем. Спросите у хозяина, — он не знает,
что ему выгодно,
что невыгодно.
— Простить я не могу, и не хочу, и
считаю несправедливым. Я для этой женщины сделал всё, и она затоптала всё в грязь, которая ей свойственна. Я не злой человек, я никогда никого не ненавидел, но ее я ненавижу всеми силами души и не могу даже простить ее, потому
что слишком ненавижу за всё то зло, которое она сделала мне! — проговорил он со слезами злобы в голосе.
Тебе низко кажется,
что я
считаю деревья в лесу, а ты даришь тридцать тысяч Рябинину; но ты получишь аренду и не знаю еще
что, а я не получу и потому дорожу родовым и трудовым….
Увидать дядю, похожего на мать, ему было неприятно, потому
что это вызвало в нем те самые воспоминания, которые он
считал стыдными.
Она знала,
что, несмотря на поглощающие почти всё его время служебные обязанности, он
считал своим долгом следить за всем замечательным, появлявшимся в умственной сфере.
— Нет, нет!
Что же ты
считаешь о моем положении,
что ты думаешь,
что? — спросила она.
Он не
считал себя премудрым, но не мог не знать,
что он был умнее жены и Агафьи Михайловны, и не мог не знать того,
что, когда он думал о смерти, он думал всеми силами души.
Однако счастье его было так велико,
что это признание не нарушило его, а придало ему только новый оттенок. Она простила его; но с тех пор он еще более
считал себя недостойным ее, еще ниже нравственно склонялся пред нею и еще выше ценил свое незаслуженное счастье.
Но в это время один дворянин из партии Сергея Ивановича сказал,
что он слышал,
что комиссия не поверяла сумм,
считая поверку оскорблением губернскому предводителю.
— Как счастливо вышло тогда для Кити,
что приехала Анна, — сказала Долли, — и как несчастливо для нее. Вот именно наоборот, — прибавила она, пораженная своею мыслью. — Тогда Анна так была счастлива, а Кити себя
считала несчастливой. Как совсем наоборот! Я часто о ней думаю.
— Я только бы одно условие поставил, — продолжал князь. — Alphonse Karr прекрасно это писал перед войной с Пруссией. «Вы
считаете,
что война необходима? Прекрасно. Кто проповедует войну, — в особый, передовой легион и на штурм, в атаку, впереди всех!»
— Нисколько, — Левин слышал,
что Облонский улыбался, говоря это, — я просто не
считаю его более бесчестным,
чем кого бы то ни было из богатых купцов и дворян. И те и эти нажили одинаково трудом и умом.
Тогда он
считал себя несчастливым, но счастье было впереди; теперь же он чувствовал,
что лучшее счастье было уже назади.
Это было одно из того,
что он решил сказать ей. Он решился сказать ей с первых же дней две вещи — то,
что он не так чист, как она, и другое —
что он неверующий. Это было мучительно, но он
считал,
что должен сказать и то и другое.
В сущности, понимавшие, по мнению Вронского, «как должно» никак не понимали этого, а держали себя вообще, как держат себя благовоспитанные люди относительно всех сложных и неразрешимых вопросов, со всех сторон окружающих жизнь, — держали себя прилично, избегая намеков и неприятных вопросов. Они делали вид,
что вполне понимают значение и смысл положения, признают и даже одобряют его, но
считают неуместным и лишним объяснять всё это.
Всё началось с того,
что он посмеялся над женскими гимназиями,
считая их ненужными, а она заступилась за них.
Всё это делалось не потому,
что кто-нибудь желал зла Левину или его хозяйству; напротив, он знал,
что его любили,
считали простым барином (
что есть высшая похвала); но делалось это только потому,
что хотелось весело и беззаботно работать, и интересы его были им не только чужды и непонятны, но фатально противоположны их самым справедливым интересам.
— Оттого,
что я
считаю,
что мировой суд есть дурацкое учреждение, — отвечал мрачно Левин, всё время ждавший случая разговориться с Вронским, чтобы загладить свою грубость при первой встрече.
Он помнил всё и не
считал нужным повторять в своей памяти то,
что он скажет.
— Так-то и единомыслие газет. Мне это растолковали: как только война, то им вдвое дохода. Как же им не
считать,
что судьбы народа и Славян… и всё это?
— Потому
что не
считаю нужным терять на это время.
Он
считал переделку экономических условий вздором, но он всегда чувствовал несправедливость своего избытка в сравнении с бедностью народа и теперь решил про себя,
что, для того чтобы чувствовать себя вполне правым, он, хотя прежде много работал и нероскошно жил, теперь будет еще больше работать и еще меньше будет позволять себе роскоши.
Кроме того, Левин знал,
что он увидит у Свияжского помещиков соседей, и ему теперь особенно интересно было поговорить, послушать о хозяйстве те самые разговоры об урожае, найме рабочих и т. п., которые, Левин знал, принято
считать чем-то очень низким, но которые теперь для Левина казались одними важными.
Я
считаю,
что для меня обязанность отправляться на съезд, обсуждать дело мужика о лошади так же важна, как и всё,
что я могу сделать.
Еще в первое время по возвращении из Москвы, когда Левин каждый раз вздрагивал и краснел, вспоминая позор отказа, он говорил себе: «так же краснел и вздрагивал я,
считая всё погибшим, когда получил единицу за физику и остался на втором курсе; так же
считал себя погибшим после того, как испортил порученное мне дело сестры. И
что ж? — теперь, когда прошли года, я вспоминаю и удивляюсь, как это могло огорчать меня. То же будет и с этим горем. Пройдет время, и я буду к этому равнодушен».
Агафья Михайловна, которой прежде было поручено это дело,
считая,
что то,
что делалось в доме Левиных, не могло быть дурно, всё-таки налила воды в клубнику и землянику, утверждая,
что это невозможно иначе; она была уличена в этом, и теперь варилась малина при всех, и Агафья Михайловна должна была быть приведена к убеждению,
что и без воды варенье выйдет хорошо.