Неточные совпадения
Она всё еще говорила,
что уедет от него, но чувствовала,
что это невозможно; это было невозможно потому,
что она не могла отвыкнуть
считать его своим мужем и любить его.
— Ну, в «Англию», — сказал Степан Аркадьич, выбрав «Англию» потому,
что там он, в «Англии», был более должен,
чем в «Эрмитаже». Он потому
считал нехорошим избегать этой гостиницы. — У тебя есть извозчик? Ну и прекрасно, а то я отпустил карету.
— Успокой руки, Гриша, — сказала она и опять взялась за свое одеяло, давнишнюю работу, зa которую она всегда бралась в тяжелые минуты, и теперь вязала нервно, закидывая пальцем и
считая петли. Хотя она и велела вчера сказать мужу,
что ей дела нет до того, приедет или не приедет его сестра, она всё приготовила к ее приезду и с волнением ждала золовку.
Ты пойми,
что я не только не подозревала неверности, но
что я
считала это невозможным, и тут, представь себе, с такими понятиями узнать вдруг весь ужас, всю гадость….
— Потому
что не
считаю нужным терять на это время.
Он
считал переделку экономических условий вздором, но он всегда чувствовал несправедливость своего избытка в сравнении с бедностью народа и теперь решил про себя,
что, для того чтобы чувствовать себя вполне правым, он, хотя прежде много работал и нероскошно жил, теперь будет еще больше работать и еще меньше будет позволять себе роскоши.
Она знала,
что, несмотря на поглощающие почти всё его время служебные обязанности, он
считал своим долгом следить за всем замечательным, появлявшимся в умственной сфере.
Она знала тоже,
что действительно его интересовали книги политические, философские, богословские,
что искусство было по его натуре совершенно чуждо ему, но
что, несмотря на это, или лучше вследствие этого, Алексей Александрович не пропускал ничего из того,
что делало шум в этой области, и
считал своим долгом всё читать.
Он находил это естественным, потому
что делал это каждый день и при этом ничего не чувствовал и не думал, как ему казалось, дурного, и поэтому стыдливость в девушке он
считал не только остатком варварства, но и оскорблением себе.
Но нельзя было оскорблять мать, тем более
что мать
считала себя виноватою.
— Входить во все подробности твоих чувств я не имею права и вообще
считаю это бесполезным и даже вредным, — начал Алексей Александрович. — Копаясь в своей душе, мы часто выкапываем такое,
что там лежало бы незаметно. Твои чувства — это дело твоей совести; но я обязан пред тобою, пред собой и пред Богом указать тебе твои обязанности. Жизнь наша связана, и связана не людьми, а Богом. Разорвать эту связь может только преступление, и преступление этого рода влечет за собой тяжелую кару.
Еще в первое время по возвращении из Москвы, когда Левин каждый раз вздрагивал и краснел, вспоминая позор отказа, он говорил себе: «так же краснел и вздрагивал я,
считая всё погибшим, когда получил единицу за физику и остался на втором курсе; так же
считал себя погибшим после того, как испортил порученное мне дело сестры. И
что ж? — теперь, когда прошли года, я вспоминаю и удивляюсь, как это могло огорчать меня. То же будет и с этим горем. Пройдет время, и я буду к этому равнодушен».
— Я не стану тебя учить тому,
что ты там пишешь в присутствии, — сказал он, — а если нужно, то спрошу у тебя. А ты так уверен,
что понимаешь всю эту грамоту о лесе. Она трудна.
Счел ли ты деревья?
— Так
что же?
считать каждое дерево?
Тебе низко кажется,
что я
считаю деревья в лесу, а ты даришь тридцать тысяч Рябинину; но ты получишь аренду и не знаю еще
что, а я не получу и потому дорожу родовым и трудовым….
Он не любил его вообще, теперь же
считал его самым опасным соперником, и ему досадно стало на него,
что он проскакал мимо, разгорячив его лошадь.
Она молча села в карету Алексея Александровича и молча выехала из толпы экипажей. Несмотря на всё,
что он видел, Алексей Александрович всё-таки не позволял себе думать о настоящем положении своей жены. Он только видел внешние признаки. Он видел,
что она вела себя неприлично, и
считал своим долгом сказать ей это. Но ему очень трудно было не сказать более, а сказать только это. Он открыл рот, чтобы сказать ей, как она неприлично вела себя, но невольно сказал совершенно другое.
Но любить или не любить народ, как что-то особенное, он не мог, потому
что не только жил с народом, не только все его интересы были связаны с народом, но он
считал и самого себя частью народа, не видел в себе и народе никаких особенных качеств и недостатков и не мог противопоставлять себя народу.
Хотя Анна упорно и с озлоблением противоречила Вронскому, когда он говорил ей,
что положение ее невозможно, и уговаривал ее открыть всё мужу, в глубине души она
считала свое положение ложным, нечестным и всею душой желала изменить его.
Отношения к мужу были яснее всего. С той минуты, как Анна полюбила Вронского, он
считал одно свое право на нее неотъемлемым. Муж был только излишнее и мешающее лицо. Без сомнения, он был в жалком положении, но
что было делать? Одно, на
что имел право муж, это было на то, чтобы потребовать удовлетворения с оружием в руках, и на это Вронский был готов с первой минуты.
Он, желая выказать свою независимость и подвинуться, отказался от предложенного ему положения, надеясь,
что отказ этот придаст ему большую цену; но оказалось,
что он был слишком смел, и его оставили; и, волей-неволей сделав себе положение человека независимого, он носил его, весьма тонко и умно держа себя, так, как будто он ни на кого не сердился, не
считал себя никем обиженным и желает только того, чтоб его оставили в покое, потому
что ему весело.
Он помнил всё и не
считал нужным повторять в своей памяти то,
что он скажет.
Всё это делалось не потому,
что кто-нибудь желал зла Левину или его хозяйству; напротив, он знал,
что его любили,
считали простым барином (
что есть высшая похвала); но делалось это только потому,
что хотелось весело и беззаботно работать, и интересы его были им не только чужды и непонятны, но фатально противоположны их самым справедливым интересам.
Он
считал Россию погибшею страной, в роде Турции, и правительство России столь дурным,
что никогда не позволял себе даже серьезно критиковать действия правительства, и вместе с тем служил и был образцовым дворянским предводителем и в дорогу всегда надевал с кокардой и с красным околышем фуражку.
Кроме того, Левин знал,
что он увидит у Свияжского помещиков соседей, и ему теперь особенно интересно было поговорить, послушать о хозяйстве те самые разговоры об урожае, найме рабочих и т. п., которые, Левин знал, принято
считать чем-то очень низким, но которые теперь для Левина казались одними важными.
Он воображал себе, вероятно ошибочно,
что вырез этот сделан на его счет, и
считал себя не в праве смотреть на него и старался не смотреть на него; но чувствовал,
что он виноват уж за одно то,
что вырез сделан.
— Я не нахожу, — уже серьезно возразил Свияжский, — я только вижу то,
что мы не умеем вести хозяйство и
что, напротив, то хозяйство, которое мы вели при крепостном праве, не то
что слишком высоко, а слишком низко. У нас нет ни машин, ни рабочего скота хорошего, ни управления настоящего, ни
считать мы не умеем. Спросите у хозяина, — он не знает,
что ему выгодно,
что невыгодно.
— Ну, в этом вы, по крайней мере, сходитесь со Спенсером, которого вы так не любите; он говорит тоже,
что образование может быть следствием бо́льшего благосостояния и удобства жизни, частых омовений, как он говорит, но не умения читать и
считать…
Тогда он
считал себя несчастливым, но счастье было впереди; теперь же он чувствовал,
что лучшее счастье было уже назади.
— Старо, но знаешь, когда это поймешь ясно, то как-то всё делается ничтожно. Когда поймешь,
что нынче-завтра умрешь, и ничего не останется, то так всё ничтожно! И я
считаю очень важной свою мысль, а она оказывается так же ничтожна, если бы даже исполнить ее, как обойти эту медведицу. Так и проводишь жизнь, развлекаясь охотой, работой, — чтобы только не думать о смерти.
— Я полагаю,
что муж передал вам те причины, почему я
считаю нужным изменить прежние свои отношения к Анне Аркадьевне, — сказал он, не глядя ей в глаза, а недовольно оглядывая проходившего через гостиную Щербацкого.
— Простить я не могу, и не хочу, и
считаю несправедливым. Я для этой женщины сделал всё, и она затоптала всё в грязь, которая ей свойственна. Я не злой человек, я никогда никого не ненавидел, но ее я ненавижу всеми силами души и не могу даже простить ее, потому
что слишком ненавижу за всё то зло, которое она сделала мне! — проговорил он со слезами злобы в голосе.
Это было одно из того,
что он решил сказать ей. Он решился сказать ей с первых же дней две вещи — то,
что он не так чист, как она, и другое —
что он неверующий. Это было мучительно, но он
считал,
что должен сказать и то и другое.
Однако счастье его было так велико,
что это признание не нарушило его, а придало ему только новый оттенок. Она простила его; но с тех пор он еще более
считал себя недостойным ее, еще ниже нравственно склонялся пред нею и еще выше ценил свое незаслуженное счастье.
Душевное расстройство Алексея Александровича всё усиливалось и дошло теперь до такой степени,
что он уже перестал бороться с ним; он вдруг почувствовал,
что то,
что он
считал душевным расстройством, было, напротив, блаженное состояние души, давшее ему вдруг новое, никогда неиспытанное им счастье.
Он
считал,
что для Анны было бы лучше прервать сношения с Вронским, но, если они все находят,
что это невозможно, он готов был даже вновь допустить эти сношения, только бы не срамить детей, не лишаться их и не изменить своего положения.
Серпуховской придумал ему назначение в Ташкент, и Вронский без малейшего колебания согласился на это предложение. Но
чем ближе подходило время отъезда, тем тяжелее становилась ему та жертва, которую он приносил тому,
что он
считал должным.
В сущности, понимавшие, по мнению Вронского, «как должно» никак не понимали этого, а держали себя вообще, как держат себя благовоспитанные люди относительно всех сложных и неразрешимых вопросов, со всех сторон окружающих жизнь, — держали себя прилично, избегая намеков и неприятных вопросов. Они делали вид,
что вполне понимают значение и смысл положения, признают и даже одобряют его, но
считают неуместным и лишним объяснять всё это.
Он видел,
что старик повар улыбался, любуясь ею и слушая ее неумелые, невозможные приказания; видел,
что Агафья Михайловна задумчиво и ласково покачивала головой на новые распоряжения молодой барыни в кладовой, видел,
что Кити была необыкновенно мила, когда она, смеясь и плача, приходила к нему объявить,
что девушка Маша привыкла
считать ее барышней и оттого ее никто не слушает.
Он не
считал себя премудрым, но не мог не знать,
что он был умнее жены и Агафьи Михайловны, и не мог не знать того,
что, когда он думал о смерти, он думал всеми силами души.
Но Алексей Александрович не чувствовал этого и, напротив того, будучи устранен от прямого участия в правительственной деятельности, яснее
чем прежде видел теперь недостатки и ошибки в деятельности других и
считал своим долгом указывать на средства к исправлению их. Вскоре после своей разлуки с женой он начал писать свою первую записку о новом суде из бесчисленного ряда никому ненужных записок по всем отраслям управления, которые было суждено написать ему.
— Но любовь ли это, друг мой? Искренно ли это? Положим, вы простили, вы прощаете… но имеем ли мы право действовать на душу этого ангела? Он
считает ее умершею. Он молится за нее и просит Бога простить ее грехи… И так лучше. А тут
что он будет думать?
Брат же, на другой день приехав утром к Вронскому, сам спросил его о ней, и Алексей Вронский прямо сказал ему,
что он смотрит на свою связь с Карениной как на брак;
что он надеется устроить развод и тогда женится на ней, а до тех пор
считает ее такою же своею женой, как и всякую другую жену, и просит его так передать матери и своей жене.
— Да я не
считаю, чтоб она упала более,
чем сотни женщин, которых вы принимаете! — еще мрачнее перебил ее Вронский и молча встал, поняв,
что решение невестки неизменно.
Агафья Михайловна, которой прежде было поручено это дело,
считая,
что то,
что делалось в доме Левиных, не могло быть дурно, всё-таки налила воды в клубнику и землянику, утверждая,
что это невозможно иначе; она была уличена в этом, и теперь варилась малина при всех, и Агафья Михайловна должна была быть приведена к убеждению,
что и без воды варенье выйдет хорошо.
— Как счастливо вышло тогда для Кити,
что приехала Анна, — сказала Долли, — и как несчастливо для нее. Вот именно наоборот, — прибавила она, пораженная своею мыслью. — Тогда Анна так была счастлива, а Кити себя
считала несчастливой. Как совсем наоборот! Я часто о ней думаю.
Но его порода долговечна, у него не было ни одного седого волоса, ему никто не давал сорока лет, и он помнил,
что Варенька говорила,
что только в России люди в пятьдесят лет
считают себя стариками, а
что во Франции пятидесятилетний человек
считает себя dans la force de l’âge, [в расцвете лет,] a сорокалетний — un jeune homme. [молодым человеком.]
— Ты пойми ужас и комизм моего положения, — продолжал он отчаянным шопотом, —
что он у меня в доме,
что он ничего неприличного собственно ведь не сделал, кроме этой развязности и поджимания ног. Он
считает это самым хорошим тоном, и потому я должен быть любезен с ним.
— Нисколько, — Левин слышал,
что Облонский улыбался, говоря это, — я просто не
считаю его более бесчестным,
чем кого бы то ни было из богатых купцов и дворян. И те и эти нажили одинаково трудом и умом.
— Нет, позволь; но если ты
считаешь,
что это неравенство несправедливо, то почему же ты не действуешь так…