Неточные совпадения
В таких размышлениях прошло время, и, когда учитель пришел,
урок об обстоятельствах времени и места и образа действия
был не готов, и учитель
был не только недоволен, но и огорчен.
Левин вызвался заменить ее; но мать, услыхав раз
урок Левина и заметив, что это делается не так, как в Москве репетировал учитель, конфузясь и стараясь не оскорбить Левина, решительно высказала ему, что надо проходить по книге так, как учитель, и что она лучше
будет опять сама это делать.
Размышления его
были самые сложные и разнообразные. Он соображал о том, как отец его получит вдруг и Владимира и Андрея, и как он вследствие этого нынче на
уроке будет гораздо добрее, и как он сам, когда
будет большой, получит все ордена и то, что выдумают выше Андрея. Только что выдумают, а он заслужит. Они еще выше выдумают, а он сейчас и заслужит.
Сережа рассказал хорошо самые события, но, когда надо
было отвечать на вопросы о том, что прообразовали некоторые события, он ничего не знал, несмотря на то, что
был уже наказан за этот
урок.
Придя в комнату, Сережа, вместо того чтобы сесть за
уроки, рассказал учителю свое предположение о том, что то, что принесли, должно
быть машина. — Как вы думаете? — спросил он.
Урок состоял в выучиваньи наизусть нескольких стихов из Евангелия и повторении начала Ветхого Завета. Стихи из Евангелия Сережа знал порядочно, но в ту минуту как он говорил их, он загляделся на кость лба отца, которая загибалась так круто у виска, что он запутался и конец одного стиха на одинаковом слове переставил к началу другого. Для Алексея Александровича
было очевидно, что он не понимал того, что говорил, и это раздражило его.
Он думал это и вместе с тем глядел на часы, чтобы расчесть, сколько обмолотят в час. Ему нужно
было это знать, чтобы, судя по этому, задать
урок на день.
— Он? — нет. Но надо иметь ту простоту, ясность, доброту, как твой отец, а у меня
есть ли это? Я не делаю и мучаюсь. Всё это ты наделала. Когда тебя не
было и не
было еще этого, — сказал он со взглядом на ее живот, который она поняла, — я все свои силы клал на дело; а теперь не могу, и мне совестно; я делаю именно как заданный
урок, я притворяюсь…
— Ну, этого я не понимаю, — сказал Сергей Иванович. — Одно я понимаю, — прибавил он, — это
урок смирения. Я иначе и снисходительнее стал смотреть на то, что называется подлостью, после того как брат Николай стал тем, что он
есть… Ты знаешь, что он сделал…
Он чувствовал себя невиноватым за то, что не выучил
урока; но как бы он ни старался, он решительно не мог этого сделать: покуда учитель толковал ему, он верил и как будто понимал, но, как только он оставался один, он решительно не мог вспомнить и понять, что коротенькое и такое понятное слово «вдруг»
есть обстоятельство образа действия.
Гриша, уже поступивший в гимназию, летом должен
был повторять
уроки.
Хотя я знаю, что это
будет даже и не в
урок другим, потому что наместо выгнанных явятся другие, и те самые, которые дотоле
были честны, сделаются бесчестными, и те самые, которые удостоены
будут доверенности, обманут и продадут, — несмотря на все это, я должен поступить жестоко, потому что вопиет правосудие.
И трудолюбивая жизнь, удаленная от шума городов и тех обольщений, которые от праздности выдумал, позабывши труд, человек, так сильно стала перед ним рисоваться, что он уже почти позабыл всю неприятность своего положения и, может
быть, готов
был даже возблагодарить провиденье за этот тяжелый <
урок>, если только выпустят его и отдадут хотя часть.
— Отступился бы, может
быть, если бы не такой страшный
урок, — сказал, вздохнувши, бедный Чичиков и прибавил: — Но
урок тяжел; тяжел, тяжел
урок, Афанасий Васильевич!
Несколько раз, с различными интонациями и с выражением величайшего удовольствия, прочел он это изречение, выражавшее его задушевную мысль; потом задал нам
урок из истории и сел у окна. Лицо его не
было угрюмо, как прежде; оно выражало довольство человека, достойно отмстившего за нанесенную ему обиду.
Было без четверти час, но Карл Иваныч, казалось, и не думал о том, чтобы отпустить нас, он то и дело задавал новые
уроки.
И он стал читать — вернее, говорить и кричать — по книге древние слова моря. Это
был первый
урок Грэя. В течение года он познакомился с навигацией, практикой, кораблестроением, морским правом, лоцией и бухгалтерией. Капитан Гоп подавал ему руку и говорил: «Мы».
И вот теперь, когда я и
уроки потерял и мне
есть нечего, она и подает ко взысканию…
Видишь ли:
уроков и у меня нет, да и наплевать, а
есть на Толкучем книгопродавец Херувимов, это уж сам в своем роде
урок.
«Действительно, я у Разумихина недавно еще хотел
было работы просить, чтоб он мне или
уроки достал, или что-нибудь… — додумывался Раскольников, — но чем теперь-то он мне может помочь? Положим,
уроки достанет, положим, даже последнею копейкой поделится, если
есть у него копейка, так что можно даже и сапоги купить, и костюм поправить, чтобы на
уроки ходить… гм… Ну, а дальше? На пятаки-то что ж я сделаю? Мне разве того теперь надобно? Право, смешно, что я пошел к Разумихину…»
— Не надо, — сказал он, — я пришел… вот что: у меня
уроков никаких… я хотел
было… впрочем, мне совсем не надо
уроков…
— Про вас же, маменька, я и говорить не смею, — продолжал он будто заученный с утра
урок, — сегодня только мог я сообразить сколько-нибудь, как должны
были вы здесь, вчера, измучиться в ожидании моего возвращения.
Долго он не ходил к ней, потому что
уроки были и как-нибудь да пробивался.
Да послужит же, мадемуазель, теперешний стыд вам
уроком на будущее, — обратился он к Соне, — а я дальнейшее оставлю втуне и, так и
быть, прекращаю.
Швабрин
был искуснее меня, но я сильнее и смелее, и monsieur Бопре, бывший некогда солдатом, дал мне несколько
уроков в фехтовании, которыми я и воспользовался.
Этому и следовало
быть, и я за тебя очень рада, что ты получил такой
урок во сне.
— Вот, вот! То-то и
есть — что отказался, как и у нас многие современные разночинцы отказываются, бегут общественной деятельности ради личного успеха, пренебрегая заветами отцов и
уроками революции…
— Беспутнейший человек этот Пуаре, — продолжал Иноков, потирая лоб, глаза и говоря уже так тихо, что сквозь его слова
было слышно ворчливые голоса на дворе. — Я даю ему
уроки немецкого языка. Играем в шахматы. Он холостой и — распутник. В спальне у него — неугасимая лампада пред статуэткой богоматери, но на стенах развешаны в рамках голые женщины французской фабрикации. Как бескрылые ангелы. И — десятки парижских тетрадей «Ню». Циник, сластолюбец…
Однажды Клим пришел домой с
урока у Томилина, когда уже кончили
пить вечерний чай, в столовой
было темно и во всем доме так необычно тихо, что мальчик, раздевшись, остановился в прихожей, скудно освещенной маленькой стенной лампой, и стал пугливо прислушиваться к этой подозрительной тишине.
У него
была привычка беседовать с самим собою вслух. Нередко, рассказывая историю, он задумывался на минуту, на две, а помолчав, начинал говорить очень тихо и непонятно. В такие минуты Дронов толкал Клима ногою и, подмигивая на учителя левым глазом, более беспокойным, чем правый, усмехался кривенькой усмешкой; губы Дронова
были рыбьи, тупые, жесткие, как хрящи. После
урока Клим спрашивал...
У него
была привычка крутить пуговицы мундира; отвечая
урок, он держал руку под подбородком и крутил пуговицу, она всегда болталась у него, и нередко, отрывая ее на глазах учителя, он прятал пуговицу в карман.
Вытирая шарфом лицо свое, мать заговорила уже не сердито, а тем уверенным голосом, каким она объясняла непонятную путаницу в нотах, давая Климу
уроки музыки. Она сказала, что учитель снял с юбки ее гусеницу и только, а ног не обнимал, это
было бы неприлично.
— После экзаменов я тоже приеду, у меня там
урок,
буду репетитором приемыша Радеева, пароходчика, — знаешь? И Лютов приедет.
— На днях купец, у которого я
урок даю, сказал: «Хочется блинов
поесть, а знакомые не умирают». Спрашиваю: «Зачем же нужно вам, чтоб они умирали?» — «А блин, говорит, особенно хорош на поминках». Вероятно, теперь он
поест блинов…
Победа не решалась никак; может
быть, немецкая настойчивость и преодолела бы упрямство и закоснелость обломовцев, но немец встретил затруднения на своей собственной стороне, и победе не суждено
было решиться ни на ту, ни на другую сторону. Дело в том, что сын Штольца баловал Обломова, то подсказывая ему
уроки, то делая за него переводы.
«Как она созрела, Боже мой! как развилась эта девочка! Кто ж
был ее учителем? Где она брала
уроки жизни? У барона? Там гладко, не почерпнешь в его щегольских фразах ничего! Не у Ильи же!..»
«Что наделал этот Обломов! О, ему надо дать
урок, чтоб этого вперед не
было! Попрошу ma tante [тетушку (фр.).] отказать ему от дома: он не должен забываться… Как он смел!» — думала она, идя по парку; глаза ее горели…
— То-то само! Сидел бы дома да твердил
уроки, чем бегать по улицам! Вот когда Илья Ильич опять скажет, что ты по-французски плохо учишься, — я и сапоги сниму: поневоле
будешь сидеть за книжкой!
Робкий, апатический характер мешал ему обнаруживать вполне свою лень и капризы в чужих людях, в школе, где не делали исключений в пользу балованных сынков. Он по необходимости сидел в классе прямо, слушал, что говорили учителя, потому что другого ничего делать
было нельзя, и с трудом, с потом, со вздохами выучивал задаваемые ему
уроки.
Отец Андрюши
был агроном, технолог, учитель. У отца своего, фермера, он взял практические
уроки в агрономии, на саксонских фабриках изучил технологию, а в ближайшем университете, где
было около сорока профессоров, получил призвание к преподаванию того, что кое-как успели ему растолковать сорок мудрецов.
Была та смутная пора,
Когда Россия молодая,
В бореньях силы напрягая,
Мужала с гением Петра.
Суровый
был в науке славы
Ей дан учитель: не один
Урок нежданный и кровавый
Задал ей шведский паладин.
Но в искушеньях долгой кары
Перетерпев судеб удары,
Окрепла Русь. Так тяжкий млат,
Дробя стекло, кует булат.
Бедный! Ответа не
было. Он начал понемногу посещать гимназию, но на
уроках впадал в уныние,
был рассеян, не замечал шуток, шалостей своих учеников, не знавших жалости и пощады к его горю и видевших в нем только «смешного».
— Я все
уроки учила одинаково, то
есть все дурно.
«Нет, — думал он, — в другой раз, когда Леонтий
будет дома, я где-нибудь в углу, в саду, дам ей
урок, назову ей по имени и ее поведение, а теперь…»
Но этот
урок не повел ни к чему. Марина
была все та же, опять претерпевала истязание и бежала к барыне или ускользала от мужа и пряталась дня три на чердаках, по сараям, пока не проходил первый пыл.
«Это история, скандал, — думал он, — огласить позор товарища, нет, нет! — не так! Ах! счастливая мысль, — решил он вдруг, — дать Ульяне Андреевне
урок наедине: бросить ей громы на голову, плеснуть на нее волной чистых, неведомых ей понятий и нравов! Она обманывает доброго, любящего мужа и прячется от страха: сделаю, что она
будет прятаться от стыда. Да, пробудить стыд в огрубелом сердце — это долг и заслуга — и в отношении к ней, а более к Леонтью!»
Вера умна, но он опытнее ее и знает жизнь. Он может остеречь ее от грубых ошибок, научить распознавать ложь и истину, он
будет работать, как мыслитель и как художник; этой жажде свободы даст пищу: идеи добра, правды, и как художник вызовет в ней внутреннюю красоту на свет! Он угадал бы ее судьбу, ее
урок жизни и… и… вместе бы исполнил его!
— Да, ты не хотел немного заняться ею… Я знаю, ты дал бы ей хороший
урок… Может
быть, этого бы и не
было…
Всего пуще пугало его и томило обидное сострадание сторожа Сидорыча, и вместе трогало своей простотой. Однажды он не выучил два
урока сряду и завтра должен
был остаться без обеда, если не выучит их к утру, а выучить
было некогда, все легли спать.
В одном месте опекун, а в другом бабушка смотрели только, — первый, чтобы к нему в положенные часы ходили учителя или чтоб он не пропускал
уроков в школе; а вторая, чтоб он
был здоров, имел аппетит и сон, да чтоб одет он
был чисто, держал себя опрятно, и чтоб, как следует благовоспитанному мальчику, «не связывался со всякой дрянью».