Неточные совпадения
Варавка
был самый интересный и понятный для Клима. Он не скрывал, что ему гораздо больше нравится играть в преферанс, чем слушать чтение. Клим чувствовал, что и отец играет в карты охотнее, чем слушает чтение, но отец никогда не сознавался в этом. Варавка умел говорить так хорошо, что слова его ложились в память, как серебряные пятачки в копилку. Когда Клим спросил его: что такое
гипотеза? — он тотчас ответил...
«Воспитанная литераторами, публицистами, «критически мыслящая личность» уже сыграла свою роль, перезрела, отжила. Ее мысль все окисляет, покрывая однообразной ржавчиной критицизма. Из фактов совершенно конкретных она делает не прямые выводы, а утопические, как, например,
гипотеза социальной, то
есть — в сущности, социалистической революции в России, стране полудиких людей, каковы, например, эти «взыскующие града». Но, назвав людей полудикими, он упрекнул себя...
Где Вера не
была приготовлена, там она слушала молча и следила зорко — верует ли сам апостол в свою доктрину,
есть ли у него самого незыблемая точка опоры, опыт, или он только увлечен остроумной или блестящей
гипотезой. Он манил вперед образом какого-то громадного будущего, громадной свободы, снятием всех покрывал с Изиды — и это будущее видел чуть не завтра, звал ее вкусить хоть часть этой жизни, сбросить с себя старое и поверить если не ему, то опыту. «И
будем как боги!» — прибавлял он насмешливо.
Каких трудов стоила им всякая этнографическая
гипотеза, всякое филологическое соображение, которое надо
было основывать на скудных, почти нечеловеческих звуках языков здешних народов!
В религиозном отношении он
был также типичным крестьянином: никогда не думал о метафизических вопросах, о начале всех начал, о загробной жизни. Бог
был для него, как и для Араго,
гипотезой, в которой он до сих пор не встречал надобности. Ему никакого дела не
было до того, каким образом начался мир, по Моисею или Дарвину, и дарвинизм, который так казался важен его сотоварищам, для него
был такой же игрушкой мысли, как и творение в 6 дней.
— Напротив, я ничего не имею против Бога. Конечно, Бог
есть только
гипотеза… но… я признаю, что он нужен, для порядка… для мирового порядка и так далее… и если б его не
было, то надо бы его выдумать, — прибавил Коля, начиная краснеть. Ему вдруг вообразилось, что Алеша сейчас подумает, что он хочет выставить свои познания и показать, какой он «большой». «А я вовсе не хочу выставлять пред ним мои познания», — с негодованием подумал Коля. И ему вдруг стало ужасно досадно.
Меня возмущал его материализм. Поверхностный и со страхом пополам вольтерианизм наших отцов нисколько не
был похож на материализм Химика. Его взгляд
был спокойный, последовательный, оконченный; он напоминал известный ответ Лаланда Наполеону. «Кант принимает
гипотезу бога», — сказал ему Бонапарт. «Sire, [Государь (фр.).] — возразил астроном, — мне в моих занятиях никогда не случалось нуждаться в этой
гипотезе».
Дарвинизм, который на Западе
был биологической
гипотезой, у русской интеллигенции приобретает догматический характер, как будто речь шла о спасении для вечной жизни.
Последняя
гипотеза была очень невыгодна для меня, но я почему-то счел неудобным оспаривать ее, кажется, даже подтвердил ее, мысленно выделив только самого себя. Да, да, именно так все
было, и я отлично помнил, как Пепко держал меня за пуговицу.
— Так-с, так-с. Доложу вам, по моему мнению… а я могу-таки, при случае, свое слово молвить; я три года в Дерпте выжил… все эти так называемые общие рассуждения,
гипотезы там, системы… извините меня, я провинциал, правду-матку режу прямо… никуда не годятся. Это все одно умствование — этим только людей морочат. Передавайте, господа, факты, и
будет с вас.
Восток, как это известно, является частью преобладания начал эмоциональных, чувственных над началами интеллекта, разума: он предпочитает исследованию — умозрение, научной
гипотезе — метафизический догмат. Европеец — вождь и хозяин своей мысли; человек Востока — раб и слуга своей фантазии. Этот древний человек
был творцом большинства религий, основоположником наиболее мрачной метафизики; он чувствует, но не изучает, и его способность объединять свой опыт в научные формы — сравнительно ничтожна.
В действительности Канту, после того как Бог
был найден, все равно каким путем и каким «разумом», нужно
было бы зачеркнуть всю свою «Критику чистого разума», как построенную вне
гипотезы Бога и даже при ее исключении, и написать заново свою философскую систему.
Наибольшее философское и религиозное значение имеет, однако, не эта
гипотеза метафизической катастрофы, но другая форма динамического пантеизма, согласно которой мир
есть эманация абсолютного, он происходит как излияние от преизбыточной его полноты, подобно тому как вода изливается из переполненного сосуда или солнечный свет и тепло исходят из солнца.
Очевидно, на поле кантовского опыта мы не встретим Бога, ибо «для науки Бог
есть совершенно ненужная
гипотеза» (Лаплас), а так наз. доказательства бытия Божия сводятся лишь к более или менее удачному постулированию Бога или же к раскрытию с разных сторон философского понятия о Боге.
Это признание для теоретического разума может
быть названо
гипотезой, а по отношению к пониманию объекта, данного нам путем морального закона (высшего блага), значит по отношению к потребности в практическом направлении, верой и притом верой чистого разума, ибо только чистый разум (как в его теоретическом, так и в практическом применении)
есть тот источник, откуда оно возникает» (Кант. Критика практического разума, пер.
Я с величайшим удовольствием прочту книгу, где дается что-нибудь новое по подобному вопросу, не прочь и поговорить о нем; но пусть для моего собеседника, как и для меня, вопрос этот
будет холодным теоретическим вопросом, вроде вопросе о правильности теории фагоцитоза или о вероятности
гипотезы Альтмана.
И вдруг Кате пришла мысль: мораль, всякая мораль, в самых глубоких ее устоях, — не
есть ли она нечто временное, служебное, — совсем то же, что, например,
гипотеза в науке? Перестала служить для жизни, как ее кто понимает, — и вон ее! Вон все, что раньше казалось незыблемым, без чего человек не
был человеком?
То, что на Западе
было научной теорией, подлежащей критике,
гипотезой или во всяком случае истиной относительной, частичной, не претендующей на всеобщность, у русских интеллигентов превращалось в догматику, во что-то вроде религиозного откровения.
Нельзя отрицать, что в науке
есть философские элементы, что в научных
гипотезах бывает философский полет и что ученые нередко бывают и философами.