Неточные совпадения
Деревня показалась ему довольно велика; два леса, березовый и сосновый, как два крыла, одно темнее, другое светлее, были
у ней справа и слева; посреди виднелся деревянный дом с мезонином, красной крышей и темно-серыми или, лучше, дикими стенами, — дом вроде тех, как
у нас строят для военных поселений и немецких колонистов.
— Судостроитель, мокшаны
строю, тихвинки и вообще всякую мелкую посуду речную. Очень прошу прощения: жена поехала к родителям, как раз в Песочное, куда и
нам завтра ехать. Она
у меня — вторая, только весной женился. С матерью поехала с моей, со свекровью, значит. Один сын — на войну взят писарем, другой — тут помогает мне. Зять, учитель бывший, сидел в винопольке — его тоже на войну, ну и дочь с ним, сестрой, в Кресте Красном. Закрыли винопольку. А говорят — от нее казна полтора миллиарда дохода имела?
— Елизаветинских времен штучка, — сказал Тагильский. — Отлично, крепко
у нас тюрьмы
строили.
Мы пойдем в камеру подследственного, не вызывая его в контору. Так — интимнее будет, — поспешно ворчал он.
Городок
у нас — издревле промысловой: суденышки
строим, железо болотное добываем, гвоздь и всякую мелочь куем, плотниками славимся.
— Сочинил — Савва Мамонтов, миллионер, железные дороги
строил, художников подкармливал, оперетки писал. Есть такие французы? Нет таких французов. Не может быть, — добавил он сердито. — Это только
у нас бывает.
У нас, брат Всеволод, каждый рядится… несоответственно своему званию. И — силам. Все ходят в чужих шляпах. И не потому, что чужая — красивее, а… черт знает почему! Вдруг — революционер, а — почему? — Он подошел к столу, взял бутылку и, наливая вино, пробормотал...
— Шел бы ты, брат, в институт гражданских инженеров. Адвокатов
у нас — излишек, а Гамбетты пока не требуются. Прокуроров — тоже, в каждой газете по двадцать пять штук. А вот архитекторов — нет,
строить не умеем. Учись на архитектора. Тогда получим некоторое равновесие: один брат —
строит, другой — разрушает, а мне, подрядчику, выгода!
Я не знаю, с чем сравнить
у нас бамбук, относительно пользы, какую он приносит там, где родится. Каких услуг не оказывает он человеку! чего не делают из него или им! Разве береза наша может, и то куда не вполне, стать с ним рядом. Нельзя перечесть, как и где употребляют его. Из него
строят заборы, плетни, стены домов, лодки, делают множество посуды, разные мелочи, зонтики, вееры, трости и проч.; им бьют по пяткам; наконец его едят в варенье, вроде инбирного, которое делают из молодых веток.
На поляне, ближайшей к морю, поселился старовер Долганов, занимающийся эксплуатацией туземцев, живущих на соседних с ним реках. Мне не хотелось останавливаться
у человека, который
строил свое благополучие за счет бедняков; поэтому
мы прошли прямо к морю и около устья реки нашли Хей-ба-тоу с лодкой. Он прибыл к Кумуху в тот же день, как вышел из Кусуна, и ждал
нас здесь около недели.
Она состояла из восьми дворов и имела чистенький, опрятный вид. Избы были срублены прочно. Видно было, что староверы
строили их не торопясь и работали, как говорится, не за страх, а за совесть. В одном из окон показалось женское лицо, и вслед за тем на пороге появился мужчина. Это был староста. Узнав, кто
мы такие и куда идем, он пригласил
нас к себе и предложил остановиться
у него в доме. Люди сильно промокли и потому старались поскорее расседлать коней и уйти под крышу.
Как и всегда, сначала около огней было оживление, разговоры, смех и шутки. Потом все стало успокаиваться. После ужина стрелки легли спать, а
мы долго сидели
у огня, делились впечатлениями последних дней и
строили планы на будущее. Вечер был удивительно тихий. Слышно было, как паслись кони; где-то в горах ухал филин, и несмолкаемым гомоном с болот доносилось кваканье лягушек.
— Знаем
мы, что ты казенный человек, затем и сторожу к тебе приставили, что казенное добро беречь велено. Ужо оденем
мы тебя как следует в колодки, нарядим подводу, да и отправим в город по холодку. А оттуда тебя в полк… да скрозь
строй… да розочками, да палочками… как это в песне
у вас поется?..
Экзистенциальная философия должна была бы быть антионтологической, но
мы этого не видим
у Гейдеггера, который хочет
строить онтологию.
— И то поговаривают, Галактион Михеич. Зарвался старичок… Да и то сказать, горит
у нас работа по Ключевой. Все так и рвут… Вот в Заполье вальцовая мельница Луковникова, а другую уж
строят в верховье Ключевой. Задавят они других-то крупчатников… Вот уж здесь околачивается доверенный Луковникова: за нашею пшеницей приехал. Своей-то не хватает… Что только будет, Галактион Михеич. Все точно с ума сошли, так и рвут.
Трофимов. Придумай что-нибудь поновее. Это старо и плоско. (Ищет калоши.) Знаешь,
мы, пожалуй, не увидимся больше, так вот позволь мне дать тебе на прощанье один совет: не размахивай руками! Отвыкни от этой привычки — размахивать. И тоже вот
строить дачи, рассчитывать, что из дачников со временем выйдут отдельные хозяева, рассчитывать так — это тоже значит размахивать… Как-никак, все-таки я тебя люблю.
У тебя тонкие, нежные пальцы, как
у артиста,
у тебя тонкая, нежная душа…
Через несколько минут я и г. Б. были уже знакомы; вместе потом
мы съехали на берег, и я обедал
у него. Из разговора с ним я узнал, между прочим, что он только что вернулся на «Владивостоке» с берега Охотского моря, из так называемой Тарайки, где каторжные
строят теперь дорогу.
— Вишь! — неопределенно усмехнулся Рогожин, не совсем понимая неясную мысль князя. — Этот дом еще дедушка
строил, — заметил он. — В нем всё скопцы жили, Хлудяковы, да и теперь
у нас нанимают.
Игрушки
у нас были самые простые: небольшие гладкие шарики или кусочки дерева, которые
мы называли чурочками; я
строил из них какие-то клетки, а моя подруга любила разрушать их, махнув своей ручонкой.
— Когда
мы приехали, то долго отыскивали дедушку, — отвечала Нелли, — но никак не могли отыскать. Мамаша мне и сказала тогда, что дедушка был прежде очень богатый и фабрику хотел
строить, а что теперь он очень бедный, потому что тот, с кем мамаша уехала, взял
у ней все дедушкины деньги и не отдал ей. Ока мне это сама сказала.
— Обыкновенно — продать. Чего вам еще? Главное, паныч
у нас такой скаженный. Чего захотелось, так весь дом перебулгачит. Подавай — и все тут. Это еще без отца, а при отце… святители вы наши!.. все вверх ногами ходят. Барин
у нас инженер, может быть, слышали, господин Обольянинов? По всей России железные дороги
строят. Мельонер! А мальчишка-то
у нас один. И озорует. Хочу поню живую — на тебе поню. Хочу лодку — на тебе всамделишную лодку. Как есть ни в чем, ни в чем отказу…
У нас эту математически-моральную задачу в полминуты решит любой десятилетний нумер;
у них не могли — все их Канты вместе (потому что ни один из Кантов не догадался
построить систему научной этики, то есть основанной на вычитании, сложении, делении, умножении).
Оттого-то, быть может,
у нас и нет тех форм обеспеченности, которые представляет общественно-политический
строй на Западе.
— Да вы, сударыня, может, покупаете
у ваших крестьян: они люди богатые и все почесть на оброках, а
нам где взять? Родитель
у меня в заделье, господа
у нас не жалостливые, где хошь возьми, да подай! Не то, что вы с вашим супругом! — выпечатывала бойко Маланья. —
У вас один мужичок из Федюхина — Власий Македоныч — дом, говорят, каменный хочет
строить, а тоже откуда он взял? Все по милости господской!
— А непременно: дурака досыта кормить нужно с предосторожностями. Смотрите: вон овсяная лошадь… ставьте ее к овсу смело: она ест, и ей ничего, а припустите-ка мужичью клячу: она либо облопается и падет, либо пойдет лягаться во что попало, пока сама себе все ноги поотколотит. Вон
у нас теперь на линии, где чугунку
строят, какой мор пошел! Всякий день меня туда возят; человека по четыре, по пяти вскрываю: неукротимо мрут от хорошей пищи.
— Что теперь! Вот тогда бы вы посмотрели, что было.
У нас в учебном полку по тысяче палок всыпали… Привяжут к прикладам, да на ружьях и волокут полумертвого сквозь
строй, а все бей! Бывало, тихо ударишь, пожалеешь человека, а сзади капральный чирк мелом по спине, — значит, самого вздуют. Взять хоть наше дело, кантонистское, закон был такой: девять забей насмерть, десятого живым представь. Ну, и представляли, выкуют. Ах, как меня пороли!
Мы — простые, рабочие люди, синьор,
у нас — своя жизнь, свои понятия и мнения,
мы имеем право
строить жизнь, как хотим и как лучше для
нас.
— Да! Знаешь — люди, которые работают, совершенно не похожи на
нас, они возбуждают особенные мысли. Как хорошо, должно быть, чувствует себя каменщик, проходя по улицам города, где он
строил десятки домов! Среди рабочих — много социалистов, они, прежде всего, трезвые люди, и, право,
у них есть свое чувство достоинства. Иногда мне кажется, что
мы плохо знаем свой народ…
— Сознаю, я виноват во многом, но зачем же эта ваша жизнь, которую вы считаете обязательною и для
нас, — зачем она так скучна, так бездарна, зачем ни в одном из этих домов, которые вы
строите вот уже тридцать лет, нет людей,
у которых я мог бы поучиться, как жить, чтобы не быть виноватым?
— О людях нуждающихся… да; это даже наша первая обязанность; Христос обещал не забыть чашу студеной воды, которую подадим, кому надо уста промочить. А Дмитрий Ростовский на жен-мироносиц всем вельможам прямо в глаза сказал, что
у нас в знатных людях не найти Христа, а бедному, за нуждою тяжкою, про него совсем и вспомнить некогда. Надо бедным тяготы посбавить, а не гробы золотить и не башни
строить, тогда скорее начнется Христово царствие.
Но на флот нужны деньги, а финансы истощены; флот надобно
построить уж порядочно, а приезжие мастера еще бог весть каковы; для флота нужно море, а
у нас его нет.
— Мужик — пчела;
мы для мужика — цветы, он с
нас мёд собирает, это надо понимать, надо учиться терпеть, милок. Мужики — всем владычат,
у них забот больше нашего, они вон
строят церкви, фабрики. Ты гляди, что свёкор-то на пустом месте настроил…
— Высока премудрость эта, не досягнуть её нашему разуму.
Мы — люди чернорабочие, не
нам об этом думать,
мы на простое дело родились. Покойник князь Юрий семь тысяч книг перечитал и до того в мысли эти углубился, что и веру в бога потерял. Все земли объездил,
у всех королей принят был — знаменитый человек! А
построил суконную фабрику — не пошло дело. И — что ни затевал, не мог оправдать себя. Так всю жизнь и прожил на крестьянском хлебе.
Хрымины Младшие ее сбивают: «
У вашего старика, говорят, есть землица Бутёкино, десятин сорок, землица, говорят, с песочком и вода есть, так ты, говорят, Аксюша,
построй от себе кирпичный завод, и
мы в долю войдем».
Чего бы, кажется, проще:
у нас железных дорог мало; надобно больше выстроить; где, как и на какие средства их
строить?
— А кто должен
строить жизнь? — победоносно вопрошает он и, боясь, что
у него предвосхитят ответ на вопрос, тотчас же отвечает: —
Мы! Сами
мы! А как же
мы будем
строить жизнь, если
мы этого не умеем и наша жизнь не удалась? И выходит, братцы мои, что вся опора — это
мы! Ну, а известно, что такое есть
мы…
Как отъехала вольная команда, ребята наши повеселели. Володька даже в пляс пустился, и сейчас
мы весь свой страх забыли. Ушли
мы в падь, называемая та падь Дикманская, потому что немец-пароходчик Дикман в ней свои пароходы
строил… над рекой… Развели огонь, подвесили два котла, в одном чай заварили, в другом уху готовим. А дело-то уж и к вечеру подошло, глядишь, и совсем стемнело, и дождик пошел. Да
нам в то время дождик,
у огня-то за чаем, нипочем показался.
На
нас глядючи, то же самое начали себе
строить и другие, которые пришли надолго работать, и вот стал
у нас против великого основательного города свой легкий городок на сваях.
— Постучали
мы в дом и взошли в сени. Отворил сам священник, старый, приземковатый, одного зуба в переднем
строю нет, и жена
у него старушка старенькая — огонь вздула.
Мы им оба в ноги кинулись.
— Столы хочу
строить, — ответил он. — Пусть Данило Тихоныч поглядит на наши порядки, пущай посмотрит, как
у нас, за Волгой, народ угощают. Ведь по ихним местам, на Низу, такого заведения нет.
Прошлым летом
у Глафириных нову «стаю» рубили, так ронжински ребята да елфимовские смеются с галками-то [В заволжских лесах местных плотников нет, они приходят из окрестностей Галича, отчего и зовутся «галками».]: «
Строй, говорят,
строй хорошенько — келейниц-то скоро разгонят, хоромы те
нам достанутся…» Вот что
у них на уме!..
*
Ой, во городе
Да во Ипатьеве
При Петре было
При императоре.
Говорил слова
Непутевый дьяк:
«Уж и как
у нас, ребята,
Стал быть, царь дурак.
Царь дурак-батрак
Сопли жмет в кулак,
Строит Питер-град
На немецкий лад.
Видно, делать ему
Больше нечего,
Принялся он Русь
Онемечивать.
Бреет он князьям
Брады, усие, —
Как не плакаться
Тут над Русию?
Не тужить тут как
Над судьбиною?
Непослушных он
Бьет дубиною».
— 26 целковых! — сказал Кузьма и пожал плечами. —
У нас в Качаброве, спроси кого хочешь,
строили церкву, так за одни планты было дадено три тыщи — во! Твоих денег и на гвозди не хватит! По нынешнему времю 26 целковых — раз плюнуть!.. Нынче, брат, купишь чай полтора целковых за фунт и пить не станешь… Сейчас вот, гляди, я курю табак… Мне он годится, потому я мужик, простой человек, а ежели какому офицеру или студенту…
Сказанное не мешает
нам резко отрицательно относиться к тому, что можно назвать положительным богословием
у Канта, или его «моральной теологии», где он, изменяя собственной высшей точке зрения, возвращается к рационализму и
строит безвкуснейшую (в религиозном смысле) «религию в пределах только разума».
Какие нынче, однако, стали
у нас хорошие пароходы
строить — по песку ходят…
И как сверкает, как кипит и пенится в гомеровском эллине эта сила жизни! Весь
строй его души, весь тонус ее — совсем другой, чем
у нас. Только в детях можем
мы еще наблюдать это яркое, свежее, радостно-жадное переживание жизни во всех ее проявлениях.
— Какая? Ужасная, душа моя. Меня мучает мысль о… твоем муже. Я молчал до сих пор, боялся потревожить твой внутренний покой. Но я не в силах молчать… Где он? Что с ним? Куда он делся со своими деньгами? Ужасно! Каждую ночь мне представляется его лицо, испитое, страдающее, умоляющее… Ну, посуди, мой ангел! Ведь
мы отняли
у него его счастье! Разрушили, раздробили! Свое счастье
мы построили на развалинах его счастья… Разве деньги, которые он великодушно принял, могут ему заменить тебя? Ведь он тебя очень любил?
—
У старых работников это еще ничего, — школа есть, — сказал он. — А вот
у новых, недавних, — черт их знает, на чем душу свою будут
строить.
Мы воспитание получали в тюрьмах, на каторге, под нагайками казаков. А теперешние? В реквизированных особняках, в автомобилях, в бесконтрольной власти над людьми…
Это была драма Алексея Толстого «Посадник». По воскресеньям
у нас собирались «большие», происходили чтения. Председатель губернской земской управы Д. П. Докудовский, лысый человек с круглой бородой и умными насмешливыми глазами, прекрасный чтец, привез и прочел эту драму. Папа был в восторге. Весь душевный
строй посадника действительно глубоко совпадал с его собственным душевным
строем. Он раздобыл
у Докудовского книжку и привез, чтоб прочесть драму
нам.
Снег понемножку таял. Стояла холодная черно-белая слякоть. Ночи были непроглядно-темные. Вокруг хутора
у нас ходил патруль, на дворе и
у ворот стояло по часовому. Но в двух шагах не было ничего видно, и хунхузы легко могли подойти без выстрела к самому хутору. А они были теперь вооружены японскими винтовками, обучены
строю и производили наступление по всем правилам тактики.
У нас выбыло из
строя более 20 000 человек, при этом потеряно 133 орудия и 30 знамен; единственным трофеем нашим было одно французское знамя, отнятое
у батальона линейной пехоты двумя эскадронами конной гвардии. Австрийцы потеряли около 6000 человек и 25 орудий, а французы только 8500 человек.
— Ты помолчи, я еще много буду говорить о политике… Так могло быть при старом капитале, который
мы обворовывали, а того больше — он
нас обворовывал. А теперь какой
у нас строй? Вот ты говоришь, что в политике смыслишь, — скажи.